Светлана Геннадьевна Леонтьева
Устами младенца. Соцгород – 2
– Наверно, щенок, – подумала Пульхерия, следуя по талой дороге, обходя лужи, то и дело проваливаясь в грязь. В сапоги уже набралось много воды, но Пульхерия упрямо шла до первого прогретого солнцем пригорка. Там можно было присесть на свежую ярко-зелёную поросль, снять сапоги и немного просушиться. Так сказать, промокнуть воду о траву. Зубчики мать-и-мачехи цеплялись за одежду. Скулёж в зарослях густых деревьев продолжался. Пульхерия сначала решила пройти мимо, скорее всего, это бесхозные собаки нарожали щенков да и убежали за пропитанием в город. Вернутся, накормят. Но писк становился всё упрямее, сердце у девочки сжалось, и она шагнула в кусты.
…он был серым, пушистым, зеленоглазым. Скорее всего, ему даже месяца не было, такой он был неуклюжий и коротколапый этот щенок. Он запутался в каких-то верёвках, нитках, тряпках и был весь в соломе. На одну лапку так крепко примотался клок верёвки, что было понятно: щенок сам не выпутается. Пульхерия огляделась вокруг: нет ли поблизости бродячей злой мамаши этого щенка.
– Иди, иди сюда, Крепыш, – девочка достала из сумки маникюрные ножницы и перерезала верёвку, освобождая лапку. Кровь сочилась откуда-то из ободранной серой шкурки.
Крепыш присел в траву, продолжая настойчиво попискивать. Пульхерия протянула ему кусок сосиски. Крохотный такой розовый колбасный кусочек. Крепыш впился в него пустым, полубеззубым ртом.
– Где же твои родители, братья, сёстры, семья?
Вокруг ни души.
Странно.
Пульхерия взяла на руки пушистый комочек, положила его за пазуху, решив, что отнесет пока Крепыша бабушке, а там разберётся.
– Ты с ума сошла? Чегой-то я буду с ним делать? Вечно подбираш всякую небыль. То грача с поломанным крылом, то чайку, то кота, то белку.
Крепыша пришлось кормить из молочной бутылки через соску.
Через месяц стало понятно: это не щенок. Точнее, это щенок, но не собачий. Бабушка рассказала, что по весне лазили браконьеры, стреляли по пьяни во всех, кого не лень. Говорят, застрелили волчицу, пару оленей, белок настреляли невидимо и, слыхать, якобы на одного из стреляющих, набросилась рысь. Бабушка подрабатывала в местном медпункте, видела, как мужик приходил с разодранной головой.
– Чегой-то не всю голову-то рысь яму не отхрендила? Такому дураку мозг не нужен.
Пульхерия жалела Крепыша, понимая, что его надо будет вернуть в лес…
Прошло около года после чудесного спасения несмышлёныша, а Васильевы никак не могли расстаться с Крепышом. Он вёл себя, как настоящий охранник, сидел в будке, на цепи тявкал, даже научился вилять хвостом. Так слегка, чуть вяленько, но с чувством.
Несколько раз Крепыш сам срывался с цепи и убегал, но затем возвращался с виноватым видом. Но вот тут-то и начались неприятности, как в рассказе про «Волка». Крепыш придушил у соседей кур и покусал поросёнка. Бабушка долго извинялась, говорила, что возместит ущерб. Но откуда у старухи деньги? Пенсия и небольшая подработка. Чего с неё взять. Бабушка поклялась, что отведёт в лес Крепыша.
И вот идут они, обе ревут чуть ли в голос. Пульхерия держит Крепыша на поводке, бабушка, рыдая, бредёт позади. Весь лес тоже ходуном ходит с горя, травы никнут, цветы вянут. Словом, горе горькое.
Расцепила Пульхерия карабин застёжки, обняла Крепыша и сказала: Беги!
Вы когда-нибудь прощались с тем, кого любите? С тем, кто ваш друг? С тем, кто дороже всех на свете?
Крепыш присел. Осторожно обнюхался. Повёл глазами вправо, влево. Словно кокетничал.
– Ишь, ты ещё и театральничает! – вздохнула бабушка. – В клуб ходить не надо, тут такой Шакспир!
– Шекспир, бабушка.
– А один чёрт. Всё равно тоскливо. Словно Данте повесился.
Крепыш медленно рванул в чащу. Кусты, как занавес раздвинулись. И снова сдвинулись. Вот тебе и театр!
Несколько раз Пульхерия замечала, что зимой, когда шла наведать бабушку, то лекарство отнести, то продукты, то ещё по каким делам, то словно кто-то ярдом крадётся, примерно так в десяти-двадцати метрах в деревьях, в густом ольшанике. А уж про весну, что и говорить, ну точно, кто-то оберегал Пульхерию.
– Уж не Крепыш ли?
– Может, он…
Вот-вот, а вы говорите – волк это зверь, хищник, блудь, стервятник, перевертыш…
Сами вы – хрен знает кто, оборотни сраные.
Крепыш, Крепыш! Я люблю тебя! И детей Пульхерии тоже кто-то оберегал, когда те далёко от дома уходили, замечтавшись, загулявшись. И внуков тоже!
Крепыш мой! Любимый, замечательный! зелёноглазы-ый! Хоть бы разочек увидеть тебя, обнять, прижаться к твоей серой шерсти, ощутить горячее дыхание и шершавый язык твой на щеке!
ВТОРАЯ СКАЗКА. Волчьи ЯГОДЫ.
Говорят, их отвар помогает врагов отваживать. Надо набрать этих ягод, сварить, как компот в кастрюле, остудить и к дому нечестивца пойти в глухую волчью ночь. Трижды вылить отвар на крыльцо гадины, побрызгать в окна, и всё – отвалит вражина на все времена! И забудет: кто ты такая, сколько тебе лет, чего ты сделала или не сделала. Наоборот, начнёт уважать, в ноги кланяться, молитвы возносить. И от старых убеждений отречётся.
– Что? это я говорил, что Пульхерия плохая, негодная, не самостоятельная, слезоточивая, вредная? Что? Как я могла обвинить невинную? Она же сама ангелица, сама птица царская, дева дивная, сама пророчица и спасительница. Намедни у церкви нищим подавала. Вчерась молодым помогала. Старикам хлеб раздает. Больным пищу развозит. Волонтёрит вовсю! Да ещё в приют для бездомных вещи передает. Собак обездоленных кормит, кошек бродячих. Птицам кормушки ладит, зимой снегирей кормит. Деток малых в приюте навещает. Пульхерия – сама прелесть и чистота небесная. Душа-ангелица, матушка, раскрасавица! Волосы каштановые, кудрявые, чёлка хорошо уложена, коса прибрана, одевается чисто, модно, аккуратно, рукавицы сама вяжет, платья сама кроит. А зимой по вечерам картины вышивает, на пианино играет. Заслушаешься! ой, ой…эти звуки волшебные… а как пишет-то, пишет, что ни образ – самый свежий, что ни мысль – новизна, что ни рассказ – открытие. Нобеля ей! В студию! Хороша!
А потом обидчик забудется, и вновь давай грязью кидаться, да ещё ворота мажет дёгтем синим, зловонным.
И чё?
А ни чё.
Снова волчью ягоду Пульхерия заваривает и опять на порог обидчику льёт. Тот опять хаять перестаёт, в затылке лысом чешет.
– Что? Что? Нет, Пульхерия в церкву справно ходит, у икон молится, причащается, святую воду в бутылки наливает, бедным помогает. И крестится, молится…сам видел, рядом был. Так она моя подружка лучшая! Я же не могу про неё плохо баять. Иначе язык отвалится, инфаркт схватит, половина тела онемеет. И буду я в памперсах лежать и писаться под себя. А рот скривится мой, уж точно ничего худого не брякну! И никакого волка-оборотня я знать не знаю. И чушь такую писать-не писал, даже в мыслях не было. Иначе – разрази меня гром!
И тут бах! Небо на двое разваливается, и ангелица вылетает и спасает обидчика:
Тот воет, причитает. Пульхерия его по голове гладит.
Ну, всё, всё! Будет врать-то! Окстись!
Страшно? Страшно?
А ты как думал, сказки они все страшные!
Феликс, ну хватит, хватит, спать давай!
Давай! Он ложится рядом. Всю жизнь, каждое утро, и гладит, гладит нежно, бережно.
И забыть не может. Не в силах!
Слушай, слушай, Феликс, ещё одну сказку, если рядом лёг.
Волк снаружи, это ещё полбеды. Злой, злой волк. Если он к дому подошёл, можно дверь запереть и не пустить его, если встречаешь волков в пути, то замкни крепче двери автомобиля, включи фары, музыку громкую и езжай себе. Хуже если волк внутрь тебя пробрался. Вот сидит он в печенках, али в сердце, грудь жжёт, грызёт всё, что попало. Это волкорак. Слыхали, про такого? Злой, злой волк этот волкорак! Науке не поддаётся, медицине тем более. У него серая шерсть бугристая, шишкастая, вместо лап клешни, вместо воя чавканье. Как он внутрь организма попадает? Невероятно, но через обиды, через нервы и слёзы, начинается с волосинки, с пуха, шерстинки. И подчиняет волкорак себе человека, сослужи, мол, мне службу Иван-дурак, сослужи мне службу Алёна-девица, Елена-бабка, Володя-козлик. Конечно, это сказка. Но вот чем изгонять из себя это чудовище, ибо поедает волкорак изнутри, человек скукоживается, лицо старится, шея вытягивается, ну, жираф-жирафом, разве только в цiрк идти работать! Детишек стращать! Нет, детей жалко. Я же их рожала воспитывала, сказки читала на ночь, утром в детсад отводила, вечером забирала, гуляла с ними в парке, обнимала их, к себе прижимала. Не пойдём-не пойдём в цiрк, лучше дома посидим!
Но дети выросли, семьи свои обрели. Такие славные эти мальчишки!
забудь, забудь меня Феликс! Ступай домой…
Но он крепче обнимает, настойчивее, его ласки становятся более упругими. Пульхерия закрывает глаза. И качается она в космической люльке, в звездной постели вместе с возлюбленным. Ой, хорош, хорош Феликс, глаза у него синие, волосы кудрявые, мышцы накаченные, ключицы ровные, как две сосновых шишки. Живот у него крепкий, грудь колышется, сердце бьётся. Он большой, тёплый, сильный.
Но женатый.
Поэтому наяву встречаться – волков дразнить. Соперница, если ревнивая, то начнёт писать разные вещи неприглядные, то в сетях социальных, то в скрижалях воздушных, то в письмах тревожных. Поэтому лучше своё, но надёжное. То есть суженый-ряженый. Ибо прощать надо измены, предательства, человек несовершенен. Он слаб, он подвержен блуду, увлечению, у него может закружиться голова, а хуже, если волк или волчья кукушка заявится. Ой, страшна, страшна волчья кукушка. Перья у неё серые, глаза зелёные, на голове седина. И жадная она, жадная до корма! А вот детей своих не воспитывает. По-прежнему подкидывает по гнёздам чужим. Кому подкинет – тому несдобровать. И песни поёт волко-кукушьи свои по ночам. Не выходи в такое время на улицу. Особенно на Большую Покровскую. Начнёт всякое мерещится нехорошее. Разное. Нечеловечье почти.
Пульхерия повернулась на правый бок и задремала. Ну, и ночь! Ну, и ночь!
А ВОТ И СТАТЬЯ ЦЕЛАЯ, ДАЖЕ ОПУБЛИКОВАННАЯ
«УБАЮКАННЫЕ ЛЕРМОНТОВЫМ»
Гляжу на мир глазами, не отвыкшими от детства. Меня укачивали, укладывали, пели мне колыбельные песни. Укрывали одеяльцем – синим с рисунками солнца, оленей, луны, света и радости. И я до сих пор не могу разгадать загадку этой прелести колыбельных песен, убаюкивания, укачивания. Ибо все мы зависим от первого куплета колыбельной. Это наше начало. В 1838 год – М. Ю. Лермонтов написал после поездки на Кавказ «Казачью колыбельную песню», полную символов и ожиданий. Уснёшь ли, услышав такую песнь – как оголённый нерв? Ибо кинжалы остры, враги сноровисты, скалы высоки, орлы кружат, хищно вглядываясь в окрестность. А тебе: «глазки закрывай…», «день опасный…». И самое серьёзное, историческое, которое даже есть у А. С. Шишкова, как прообраз собрания первых колыбельных песен это – «не ложися на краю и придёт серенький волчок…».
Но ты всё равно ложишься на краю – ибо это край солнца, край сияния, край, где разлетается свет, убаюканный тьмой. Где тьма дробится на куски и воссоединяется в одно космическое потустороннее царство. «Надо ли спать по ночам?»
Ибо чуть уснёшь – и век прошёл, уснул чистым, милым, наивным, радостным, а проснулся иным. Кто же знал, что так будет? А ведь Лермонтов предупреждал…
Значит, снова в бой? Снова вражьи знамёна? И саблю наголо?
Но меня более беспокоит моё, кровное: «Придёт серенький волчок».
Всю ночь жду его. Весь день. Год. Уже и век заканчивается. Где мой серенький волчок? Именно мой, в кого я поверила в детстве? Кого я не предала, с кем провела колыбельные годы. Моя детская ладошка зарывается в тугую мягкую шерсть, чувствую набрякшие кольца позвонков, вспухшую холку, горячий язык на щеке. Вот он, вот он.
И отчего-то просыпаюсь! А ведь старалась – всю ночь на краю лежала!
Разве волк – это страшно? Ибо на Руси – волк родной, он царя-Ивана на спине мчит! Волк присутствует во всех сказках, во всех мифах, скрижалях, в священных камнях, в наскальных рисунках. И, естественно, в книгах, живописи. Мой ребёнок сказал первое слово, и оно звучало, как «волк». И серое небо – волчий окрас. И серый забор. И красно-кирпичная школа – шкура красного волка. Всё-всё из колыбельной, из корабельной, из люльки, из качалки. Лермонтов укачал нас, усыпил, обещав, что то количество его песен – заоблачно, нам не о чем беспокоиться, ибо «ложись на грудь ко мне, а грудь, что плаха».
Ах, вот оно что – и голова с плеч! Всё-всё в колыбельной об этом, как в сказке на ночь. Дети сами просят: расскажи мне что-нибудь. И долог, и тягуч рассказ, и глаза смыкаются, засыпаешь, не дослушав самый изумительный эпилог. Всю жизнь слушаешь, а когда приходит время окунаться в сон вечный, то не знаешь, чем закончилась жизнь твоя: радостью, светом? Или всё-таки уволок тебя волчок под ракитовый кусток? Опять-таки почему под ракитовый? Цветущий, как серебристый ландыш, пахнущий мёдом, вареньем, берёзовой корой, туеском с малиной? Ан нет, уволок и закопал там. Лапы у волка широкие, когти золотого цвета, крепкие, что металл.
Хорошо быть волком! Ибо ты – страшен, ты сер, незаметен, но клыкаст и зубаст! И ты живёшь всегда, ты окутан жизнью, ты есмь жизнь сама! Ты никогда не исчезнешь. Исчезнут все: земля, звезды, люди, города, дороги, озёра-моря. А ты нет! У тебя даже есть своё светило – Сириус! Вы видели его? О, о, о… не надо мне про доброту говорить! Зачем притворяться? Лгать? Никогда контур этой ярчайшей звезды не перекроет иные звезды. Все иные, что карлики при дворе короля, их разноцветные мантии смешны и не по росту. Самый страшный убийца-маньяк не так страшен, как этот малиновый, ослепительный блеск. Всё меркнет пред ним! Всё целует руки, всё опускается на колени! Я была волком из колыбельной песни. Вот девиз радости! Даже дух захватывает! Элемент превращения лёгок и приятен. Иначе не убаюкаешь никого, так и будут ходить туда-сюда.
Великий мой Михаил Юрьевич Лермонтов! Ну, как же так? И голова уже на плахе, и когти уже грудь раздирают, и кинжал занесён – вижу, вижу его металлический отблеск! «С твоей груди – на плаху перейдёт…», а же только-только голову на грудь приложила, колыбельной увлеклась.
Иногда думаю: умеют ли люди прощать. Да-да. Прощать промахи, ошибки, недодуманность, невнимательность, небдительность. Что же так пристально вглядываться? Искать примеси, находить в золотом песке крохи глины, остатки трав, костей, хищный отблеск Сириуса? Нет, не потому, что у всех есть, а потому, чтобы у тебя не было. Как у гаранта эталона. Чтобы ни грамма. Чтобы часы ходили точно даже погрешность в секунде – уже приговор, уже плаха. А у себя бревно в глазу не видят. Да что бревно – рощу раскидистую, лес дремучий. А там – волки, волки, волки…целый зоопарк.
И продолжается песня, колыбельная. Лермонтов, Лермонтов, отчего так болит голова? Видимо, с груди – на плаху переход в целую жизнь тянется? Так, так по капле отсекается, по грамму…как в Китайском саду мучений-наслаждений. Ибо мучительно и приятно одновременно. Но задача Лермонтова иная – укачать, умилостивить, умиротворить. Ибо весь мир – ребёнок, весь мир – женщина, весь мир – его собственная поэтическая грудь.
Эх, была, не была, пускай – на плаху!
Кроме волчих ягод, волчьей кукушки, волкорака, есть ещё волчий вой, волчий плач, волчья снедь, волчий гребень, волчья гора, город Верхне-волчанск, улица Волковой, площадь Вольного Волка. То есть независимого от мнений. Вот ты ему: «Волчара ты!», а он – ты тоже. Есть ещё трио «Волчецветы», магазин «Всё для волков», «Охотник и волк».
В Соцгороде Волчий рынок есть. Там всё, что хочешь можно купить.
Феликс как-то пригласил Пульхерию Васильевну прогуляться по Волчьей набережной, птиц покормить. Он взял тогда Пульхерию за руку. Кожа у неё нежная, лишь на указательном пальце небольшая шишка.
– Что это? – спросил Феликс.
– Атавизм…у волка на лапах тоже это есть подобного рода нарост. А у меня отмирает…
Феликс долго гладил ладонь Пульхерии.
– Хочу позвать тебя замуж…
– Позови…
У-у-у
это было предложение о замужестве. Кажется, Пульхерия согласилась.
7.
Люблю свадьбы. Громкие. С песнями. С музыкой. С поцелуями. С танцами. С пьяными гостями.
Своих гостей не помнила Пульхерия. Ей хотелось тогда одного – хороших слов. Душевных. Нежных. В Соцгороде на свадьбах всегда хлеб-соль, икона Богородицы и соседки – все пьяненькие, похожие на пирожки с капустой. Потому что икают.
А знаешь, напиши-ка другую книгу! Хорошую! Правильную! Зачем такую пишешь, как пасквиль, читать стыдно! У нас в Соцгороде и побить за такую книгу могут, как за «Цветы зла». Вот был такой автор, кажется, до сих пор где-то прячется. Ибо оскорбил. Да не одного человека, а целую нацию.
Феликс и Пульхерия целовались всю ночь. Просто лежали и целовались. Её волосы пахли хлебом, такими спелыми пухлыми колосьями. Чёлка была кудрявой, а локоны щекотали Феликсу шею. Хотелось отправиться за Золотым руном, соблазниться сладкоголосыми птицами, прожить половину жизни у медузы Горгоны, а затем вернуться к полотну, которое ткёт Пульхерия. А справа по переулку живёт Иван Иванович, слева Иван Никифорович. И хочется Феликсу помирить их, он уже и к Антипу ходил спрашивал, где трава эта продается?
– Какая трава?
– Волчья! Для примирения.
– За Волчьей горой, где родник. Но надо собирать её молодой, корни уж больно ядовитые. Да, гляди, чтобы на волков не напороться. Эх…
В те годы волки дрались отчаянно. Но смерти. Сказывают, многие могли тоже в волков оборачиваться и тоже в бой идти.
А ещё есть Волчьи камни. Это самые драгоценные и редкие самоцветы на самом деле. Кто их видел хоть раз, тот богатеет прямо на глазах. Квартирой обзаводится, дачей, машиной. Да что квартира? Сразу три. Да что дача? Сразу пять домов у того появляется у озера. И машин разных от Мерседеса до Лады штук семь в гараже, что кони гривастые, вырастают.
Сказка?
Да, сказка!
Ибо все персонажи не вымышленные. И все совпадения не случайны.
Феликс с Пульхерией тогда сильно поссорились. Ещё до встречи поссорились. До знакомства. Ссора произошла из-за пустяка. Помню, как руки дрожали, как выла на скамейке, умоляя его вернуться. Снизойти до прощения. Слёзы сами лились. Ничего делать не хотелось! А дома-то, дома – дети! И кухня, и работа, и мама болеет. Но руки сами опустились, ноги как ватные. А тело лишь на койке лежать может. Тогда Пульхерия Антипу позвонила:
– Помоги! Ну, помоги помириться!
А он:
– Ты же знаешь Феликса, он жаден на дружу, на широкие жесты. Если обиделся, то будет дома сидеть, дуться. Как рак в своём панцире.
Тогда Пульхерия загадала, если помирятся, то она станет шёлковой. Как юбка из шифона. Но как помириться, если ни разу не встречались?
В КОНСТРУКТОРСОМ БЮРО
В самом центре Соцгорода находится завод. Трубы его высоки. В ясную погоду видно, как проплывают над ними облака.
Пульхерия никогда не опаздывала на работу, её непосредственный начальник Мирон Миронич постоянно куда-то отлучался, хотя предприятие было закрытое. Он поручал Пульхерии несложную работу над схемами осветительных фонарей для автомобиля. Пульхерия справилась быстро, отнесла в цифровой отдел свои расчёты на проверку.
– Ах, неужели вы думаете, Пульхерия Васильевна, что кому-то нужны эти задние фонари на «Волгу»? – как-то невзначай проронил коллега по бюро Розумовский.
– Думаю, что нужны, – неуверенно ответила Пульхерия. – Это же новая модель, двадцать четвертая!
– На самом деле мы здесь занимаемся иным! – в глазах у Розумовского промелькнули искорки. Он был высокого роста, поджарый и, как все говорили, большим любителем женщин. Ни одной юбки не пропустил мимо себя. Он переспал даже с Розочкой – женщиной шестидесяти пяти лет, пухленькой дамой, вечно куда-то спешащей и ничего неуспевающей.
Пульхерия представила, как Розумовский раздевается, как ложится рядом с Розочкой и улыбнулась. Это напоминало торт на блюде. Такие продавались в кондитерской на проспекте Жданова. Большая потная Розочка, а на ней, как вишенка на торте Розумовский.
– Мы изобретаем модуль совершенного человека. Да-да! – Розочка, ревнуя Розумовского к Пульхерии, подошла к столу, за которым сидел её любовник.
– Как это можно сделать? – Пульхерия пожала плечами. Фонарь с его размерами и пригабаритной стойкой казался интересней, нежели какие-то эфемерные мечты. И он был нужнее Соцгороду.
– Понимаете, Пульхерия, – лицо у Розумовского словно вытянулось и приобрело овальное очертание. – Совершенство тела – это ничто. Конечно, эстетично иметь хорошую фигуру, накаченные ягодицы, упругую мускулатуру, а ещё никогда не старящееся лицо. Но внутри человек совсем не совершенен. Он алчен, сребролюбив, жаден, эгоистичен. Таким образом, скоро Соцгород разрушится. По его улицам будут ходить внешне красивые существа, но внутри их будет столько несовершенного, что даже страшно.
– Кроме этого, вскоре мир так обустроит себя и свой быт, доведя до идеала все его составляющие части: еду, развлечения, отдых и работу, – подхватила Розочка. – Но вскоре всё это разрушит сам человек. Человек не совершенный. Или сокращённо ЧН. Поэтому мы разрабатываем план, как создать совершенного человека, то есть ЧС.
– И как же? – Пульхерия ближе подвинула свой стул к креслу Розумовского.
– А ты как думаешь? – Розочка тоже придвинулась к Розумовскому, её грудь касалась спины мужчины.
– Наверно, религия нужна? Заповеди: не предай, не убий, не лги, не посягай на чужое, не воюй…
– Да, верно. Но как заставить людей соблюдать то, что требовалось от него веками? И веками не соблюдалось?
– Нужна идеология.
– В Соцгороде её навалом. На каждом доме транспарант «Возлюби ближнего, как самого себя», «Уважай другого», «Поделись со страждущим», «Накорми голодного», «Возблагодари и уважай». Но как, как заставить людей делать именно то, что написано на каждом углу?
– Мне психолог говорит, что желай малого и большое само придёт! – кивнула Пульхерия. Ей хотелось закончить чертёж, от этого зависел размер премии. Она отодвинула стул и перешла к чертёжной доске.
– Вот то-то же! – выдохнул Розумовский, отодвигаясь от Розочки. – Ни религия, ни призывы, ни транспаранты не помогут. Тут нужен, нужен…радикальный прибор. Или метод. Точнее, мы знаем, что нужно! Нужен страх!
– То есть всех надо напугать?
– Ну не всех, а тех, кто непослушен. Кто в душе не соблюдает. А внешне притворяется, что верит.
– Так…допустим, вы изобрели прибор страха. Или целую лабораторию страха. Или специальный агрегат страха. Но тогда принцип Соцгорода не будет соблюдаться! – Пульхерия лишь пожала плечами.
– Это…это…
Но Розочка осеклась. Она увидела, что к ним приближается Мирон Мироныч. А ей не хотелось посвящать этого лодыря в идею, разрабатываемую ею и Розумовским. И вообще, где он постоянно пропадает до обеда? А иногда и почти до вечера? Куда смотрит начальство? Где вообще он шляется, перегрузив весь объём работы на Пульхерию?
Ссориться с Феликсом Пульхерия начала задолго до их разрыва. Ссорилась Пульхерия мысленно. И не соглашалась тоже про себя.
С некоторых пор она начала обнаруживать, что некоторые её тексты брошюр Совершенного Человека начинают не то ли что пропадать, а видоизменяться. Она их находила в исковерканном виде на сайте Мирон Мироныча. Да, да, Соцгород пытался слиться со всей страной, но как экспериментальный город развития жил обособленно. Вход был по пропускам, которые надо было заранее заказывать. Это напоминало древние ворота Иштар. Врата Фиваиды. Переход в иное. В сказочное, в любование, в совершенство. В мечту.
На воротах висели колокольчики, как в фен-шуйе.
Серебряные, звонкие.
Думаю, что их разрушат первыми те, кто придёт завоёвывать этот город. Град на холме. На горе. Не потонувший Китеж. Не исчезнувшая Молога.
Наверно, многие жители, узнав о затоплении, также останутся в своих домах, чтобы не оказаться в мире порока. Вот до чего может довести создание идеального человека. Человек совершенный иной. Он может быть не идеальным. Но совершенству идеал не нужен. Ибо оно находится в движении и преобразовании.
Все трое – Розочка, Розумовский, Пульхерия часто в обеденный перерыв уединялись в Красном уголке и размышляли над своим творением. Пульхерия, как дама пишущая и публикуемая взяла на себя ответственность по изданию брошюры «Человек совершенный в Соцгороде». Сайт Мирона Мироныча ей, конечно мешал, он отвлекал, он крал силы. Но Пульхерия стойко переносила все нападки в свой адрес, да и Розумовский пообещал разобраться. «Я им такое напишу, что они вовсе забудут, как лезть не в своё дело!»
«…ой, эта Пулька (так на сайте окрестили Пульхерию) летит куда хочет. Аляповатая, в каких-то допотопных шляпах, в ярких юбках, в кольцах-браслетах, ах чучелка, ах, баба-ёжка, как волчья пасть…то и дело заглатывает битые стёкла, камни, осколки минералов, рубины-яхонты, хризолиты. И перерабатывает, перемалывает в себе. Сколько уже съела! И вдруг – не хочу кушать! Мы ей соленых грибов, варёных окуней, пирожков с грибами, шнапсы! А она – ржаного хлеба хочу и воды пресной, но чистой, чтобы как в реке – плывёшь и глубину видно до пяти метров…ну, право, не хочу кушать. Аппетит пропал. Вот бы чаю попить с мятою и чабрецом…»
Розумовский поддерживал:
«Отчего бы нет? Чаю так чаю. Будет тебе чай.»
И он появлялся словно из ниоткуда – этот целебный напиток. Он обжигал губы. Наши губы. Он был сладок без сахара, он был травным без трав, он был в нас. Чай – это напиток Соцгорода.
Так звучала партитура нашего Соцгорода. До тех пока нам не объявили: ваш город попадает под зону затопления. А ведь мы знали это? Знали все! Ещё тогда в девяностые, поэтому отчаянно сопротивлялись.
– Дети! – сразу же подумала Пульхерия. Она знала, что такое ливень, что такое потоки, что такое попасть на дно. Пульхерия позвонила одновременно троим своим мальчикам. И коротко по-военному приказала: «Берите документы. Одежду. Всё самое необходимое. Маму переоденьте! И на вокзал!» Сразу после звонка Пульхерия написала детям сообщения: «Не забудьте скачать кьюар-коды в государственных услугах. Это надо для прохода через Врата Фиваиды!» «Мама, а ты?» «Я тоже. Следом за вами. Но чуть позже».
Мирон Мироныч в этот день отсутствовал, он, как всегда где-то филонил. Но паники не было, люди медленно выходили по очереди. В Соцгороде всегда была дисциплина, даже в самые тяжёлые дни эпидемий. Все поддерживали друг друга.
Раздавались голоса: ну как же так? Мы – уникальное место! У нас есть право острова. У нас есть преимущества. Отчего мы – восьмая зона для потопления? Есть же куча других зон, улиц, сёл, городов. Отчего мы? И сами себе отвечали на свой вопрос – потому что мы особенные. На нас ответственность. Если мы спасёмся, то спасём будущность всего населения.
– А я прикую себя наручниками! – неожиданно выпалил Розумовский. – Я не дамся!
– Прекрати панику! Это тебе не «Титаник». Подвиги нам не нужны! – грудь Розочки вздымалась. Она тянула Розумовского за рукав, прижималась к нему. Вопила.
Пульхерия надела пальто, запахнула шарф. Перчатки отчего-то не слушались, то и дело выпадали из кармана, руки чуть дрожали. Она видела возню за шкафом, слышала, что Розумовский протестовал, но у Пульхерии не было времени на то, чтобы уговорить друзей пойти со всеми.
– Право, хватит геройствовать! Пошли, ребята!
Беспомощный взгляд Розочки и упорный ответ Розумовского были трагическими. В это время Пульхерия получила сообщение: «Люди! Право, не вы одни: это надо для дела. Я была приглашена на конференцию в ваш Соцгород. Но мне сказали: не получится! Езжайте назад! Как так? Еду я из Гуманитарно-экономического университета из Польши! Дорога неблизкая. И вдруг облом. Конференции не будет. А я везу материалы очень ценные и политичные! Цифры. Факты!» Пульхерия автоматически лайкнула, подумав, что разберётся после, когда всё утрясётся!
Пульхерия попыталась заставить Розочку расцепить объятья.
– Розумовский! Это не смешно! Срочно отстегни наручники. Тоже мне Матросов! Быстро к проходной!
Пульхерия сто раз видела этот сон: сумочка, пропуск, беготня, спешка. Но сейчас было всё спокойно. Охранники медленно открывали двери, вертушка не переставала крутиться.
– А, может, показалось? – подумала Пульхерия и почувствовала, что кто-то крепко обхватил её талию.
– Привет! – чёрные усы, карие глаза, шляпа, улыбка до ушей.
– Феликс?
Они опять были вместе в одной каюте. Матрас то и дело съезжал, одеяло сползало на пол. Феликс, Феликс! Кожа в пузырёчках. Руки настойчивые, словно щупальца. Избавь меня от этого сна! Его тело на мне, сверху, губы целуют щеки, шею, грудь.
И надо проснуться. Срочно!
Пульхерия приоткрыла глаза и ахнула: Соцгород весь в сиреневой дымке, весь чистенький, улицы выметены, мусор убран, на площади Ленин рядом с церковью Успения. Кто-то кричал: «У острова тоже есть право на существование!» Кто-то выл. Кто-то молча и угрюмо смотрел как вода прибывает, как сначала потоки разливаются по улицам, по переулкам. Как в соцсетях появляются фотографии живого, не утонувшего прошлого. Через некоторое время – час, день, год – перед глазами лишь спокойная речная гладь. И более ничего. Лишь негромкая песня возле тринадцатого дома, она была вечной.
