Светлана Геннадьевна Леонтьева
Устами младенца. Соцгород – 2
Пульхерия влюбилась не в самого Григория, а в его запах. В эту смесь сигарет и хорошего одеколона. Её просто накрыло, как волной. Словно она увидела алые паруса. Солёное море и нечто запредельное. Ветка тогда работала на телевидении, правда в небольшой и негромкой программе и не на первых ролях. Она не помнит, откуда у неё взялась мысль о спасении всего человечества. То ли книги, прочитанные в детстве, повлияли, то ли лихие девяностые с их постоянными митингами на площадях, с движением толпы, то ли вечные агитки на работе, но Пульхерия всерьёз стала раздумывать о том, что будет не только с ней одной, а со всей землёй сразу. Страна рушилась, заводы закрывались, безработица, задержка пенсий, какая-то волокита, непонятное бурление, всё это будоражило, удивляло и одновременно подталкивало на зарабатывание денег, на думы, где добыть пропитание, как бы помоднее одеться. На каждой площади, на каждом углу образовывались небольшие базары, достаточно было найти ящик или картонную коробку, сесть и торговать всем, чем заблагорассудится. Пульхерия решила продавать брошюры, в которых можно было рассказывать людям о хорошем и светлом, о том, как улучить здоровье, как воспитывать детей, чем кормить домашних животных. Да мало ли тем? Хоть отбавляй. Но для раскрутки нужны были средства. Антип взялся помочь найти деньги и познакомил Пульхерию с Григорием. Это было сумасшествием. Наваждением. Напастью. У Григория никаких денег не оказалось, фирма, где он работал, разорилась, товарищей поубивали.
Но у Григория сохранился малиновый пиджак, золотая цепочка, дорогие часы и остатки дорогого парфюма. Этого было достаточно, чтобы вскружить голову Пульхерии. «Дура, дура…– ругала себя Пулька, понимая всю бессмысленность своих поступков, – так влюбиться, словно нет мозга в голове. Григорий – человек глубоко женатый, без средств в карманах. Жена – учитель физики, перебивается от зарплаты к зарплате, содержит своего Григория и малую дочь…контролирует каждый шаг мужа. Даже позвонить ему невозможно, то и дело отвечает Валентина Егоровна…хотя бы голос его услышать…Действительно – дура!»
Первая ночь с Григорием была поистине сумасшедшей. Голова кружилась от невероятного желания, скорее, скорее к нему в объятья, стянуть платье, расстегнуть бюстгальтер, сорвать с себя кружевное, тонкого шитья шелковое бельё. И зачем женщины на первой свиданье надевают всё самое лучшее, непривычно неудобные крючки, какие-то треугольные петельки, жесткие корсеты и плохо тянущиеся чулочки. Пульхерия не помнила, какого цвета у него глаза, какие у него брюки, какие запонки, всё смешивалось в одно сплошное желание: стать его женщиной. Словно не было у неё высшего образования, престижной работы, дома, детей, мамы, соцгорода, мыслей о спасении всего человечества, отчества, родины. Всё куда-то провалилось в марсианскую бездну, размылись смыслы, лишь невероятные женские эмоции, бесстыдство до спазм в горле – отдаться мужчине. Когда люди влюбляются, они становятся по-детски беззащитны, влюблённый человек – это сплошные уста младенца. Всё тело говорит устами этого младенца, ноги, руки, лоно, грудь – это сплошные уста, которые целуют и которые целуешь. В любимом мужчине всё сладко, всё сахарно и мармеладно. И не замечаешь, что малиновый пиджак обветшал, часы давно сломаны, цепочка сдана в ломбард, ибо надо кормить Валентину Егоровну и дочь, и ещё куча обязанностей у человека есть. А ты вроде как на втором плане, до лучших времён, когда что-то наладится. Но ничего не налаживается…Григорий бросил тогда играть в любительском театре в ДК, хотя у него был красивый голос. Баритон. Можно было петь всё, что хочешь. Можно было спеть любовь, можно было спеть её – Пульхерию, спеть Соцгород, страну, все звезды. И вот ложится Пульхерия вечером спать, а просыпается от того, что ей снится Григорий. И не просто снится, а словно он наклонился над ней: волосы щекочут подбородок, поцелуи растекаются по шее, руки гладят живот. Григорий берёт в ладонь грудь, гладит сосок, долго нежно целует Пульхерию в губы, перецеловывает каждую родинку на животе, на бёдрах. Что-то шепчет нежное, разводит Пульхерии колени, словно раздваивая тело, подкладывает ладони под ягодицы, приподнимая бедра, целует пушинки на коже. И эти пупырышки желания, выдохи, сглатывание слюны, что-то трепещет в теле, дыхание прерывается.
Любовь трудно понять, это что-то из области жестов, взглядов или наоборот призакрытые глаза, втягивание своего тела, прижатие. Замуж хотелось до изнеможения. Пульхерия обещала: уйти от мужа, продать квартиру, поменять район проживания в Соцгороде, отдать все свои сбережения Григорию, хочешь, хочешь, служанкой буду твоей? Но Григорий даже не думал воспользоваться всем, что ему само шло в руки. Какие, такие сбережения? Чушь. Я мужчина, я сам заработаю. Какая квартира? У меня есть своя. Какая дача? Да у меня мама в Стригино проживает! Оставь, Пульхерия, все, как есть. Ничего не надо выдумывать. Наслаждайся редкими встречами, короткими часами, одной ночью в месяц. Другого графика у нас нет!
– Но что, что мне делать? Ждать?
– Жди!
– Чего?
– Всего! А точнее жди малого, большее само придёт. Так советуют психологи.
– То есть мне стоят в очереди, примерно сотой по счёту оттого, что на первом плане у тебя поиски работы, которую ты никак не найдёшь, кроме этого квартира, где ты затеял ремонт среди зимы, какие-то невероятные планы, которые ты никогда не осуществишь!
– Ну…отчего же сотой…
– То есть тысячной? Миллионной?
Но Григорий просто снова прижал Пульхерия к себе, притянул её, женщина прогнулась всем телом, раскинула руки, обвила Григория ногами…
Говорить о смысле жизни было смешно.
Ой, как пел бездомный соловей в эту ночь. И откуда он взялся так рано этой весной? Песня была редчайшая. У соловья редкий голос.
– Соловьиный тенор…
Пошутил Григорий.
На эту встречу он принёс немного еды, видимо удалось ему заработать что-то. С этого дня Григорий стал много и часто выпивать. Вообще, мужчины, которые изменяют жёнам, заканчивают жизнь горькими пьяницами. Но не в этом дело, а в том, что Пульхерия поняла науку страсти, песнь страсти, огонь желаний. Казалось бы, банальные слова, песнь, наука, огнь, но если их расположить в определённом порядке, то начинает сладко ныть живот, начинается в чреве лёгкое покалывание, чуть подрагивают пальцы. Григорий тогда схватил Пульхерию за шею и долго тряс, приговаривая, твоя любовь пройдёт, испепелится. Всё проходит, всё меняется. Но Пульхерия, как изголодавшееся животное с нетерпением ждала звонка от Григория, она умоляла высшие силы, упрашивала их, ну хотя бы ещё одну встречу, ещё один раз!
Но самое смешное то, что в один прекрасный момент или, наоборот, просто в какой-то момент, Пульхерия ощутила, что сердце опустошилось. Они стояли на остановке площадь Свободы, ждали какого-то автобуса, Григорий что-то говорил, губы его шевелились, аккуратно подстриженная бородка двигалась вместе с челюстью. Текст звучал, словно отдалённо от Пульхерия:
– Скажи своему мужу, Пуля, чтобы он…
Далее следовали какие-то обидные замечания, якобы муж у Пульхерии недостойный человек, что он всё делает не так. Что он плох, уязвим, слеп. И ещё что-то…
И это «скажи своему мужу» прозвучало так нелепо, так глупо, что Пульхерия подумала, кому ещё мне надо что-то сказать, может, твоей Валентине Егоровне? Может родне и соседям? Может, всему Соцгороду? И разве Пульхерия почтовый голубь, чтобы разносить информацию? Пульхерия про себя усмехнулась, представив, как она, придя домой, произнесёт: «Привет, муж! Тебе передал мой любовник Григорий, чтобы ты был осмотрительнее. Видишь ли, у него есть претензии по поводу твоей гребаной гигиены! Это отражается и на его физическом здоровье!»
Далее Григорий занял у Пульхерии сотку на проезд, пообещав, что через пару недель он позвонит. Но женщина пожала плечами и ничего не ответила. Григорий был уже изрядно пьян…
Песнь страсти, если бы Пульхерия её спела сейчас, прозвучала бы так: Не говори, пожалуйста, ничего не говори, итак всё каменеет от слов твоих: улицы и дома. Даже эти ранние, как цветы, фонари, даже каменная я сама. Возьми руку мою, а она, что кирпич, тяжела и красные ноготки. В чреве камни отныне. А их кличь – не кличь, всё равно не слышат, не внемлют, стынут…
А ведь он был рядом, был над ней, целовал лицо. Он был как наваждение, как розовое, сладкое, верблюжье родовое, родное, Он сотрясался в оргазмах, он плыл, как корабль, он пах мятой и цветами. Он добивался, он старался, он пытался, чтобы Пульхерия тоже испытала жгучую, трепетную сладость. Он готов был делать всё, что она просила, умел во время останавливаться, замирать, мог не двигаться, мог, наоборот, ускоряться, замедляться, просто лежать рядом или сверху, гладить скользкую поверхность, находить языком выпуклость или ямку, затем дышать или наоборот, затаить дыхание. Мог! Бабий угодник! Мог говорить то, что Пульхерия хотела услышать. Мог молчать или шептать бесстыдные, только им знакомые слова…ежик, зайчик, мишка…Он был хорошим любовником.
Пульхерия корчилась от боли и жалости к себе, когда поняла, что попросту «залетела». Что надо идти на аборт потому, что рожать от Григория, понимая, что Григорию это не нужно, было нелепо. Но случился выкидыш на пятой неделе, как тяжёлый бабий сон, и тугой кокон в сгустках крови Пульхерия, тужась, выронила на пол, не успев дойти до туалетной комнаты. Она тогда приняла горячую ванну, заставив себя сидеть долго, пока не пропарилась окончательно, пока ляжки не порозовели, как варёные морковины. Затем Пульхерия долго спрыгивала с дивана на пол, взбиралась и снова спрыгивала, пока не заломило спину. Григорий был слишком напуган, узнав о случившемся, кажется, тогда он принёс Пульхерии какие-то деньги, но такую смешную сумму, что Пульхерия просто расхохоталась. Но не обидно и не в лицо, она просто уткнулась подбородком в шею Григория, и её плечи заколыхались:
– Всё нормально, Балакин! Всё уже позади. Деньги оставь себе, так сказать детям на мороженое, бабам на цветы…
Они в тот вечер долго лежали на кровати, просто молча, просто не думая ни о чём. И Пульхерия поняла: Григорий не влюблён в неё. Он просто проводит своё время с ней. Как мужчина проводит время с женщиной. Но это не то высокое, космическое чувство. Это вообще не чувство. Это просто страсть. Физическое влечение. Весна же…
Нет, не потому, что Пульхерия была не красивой женщиной. Скорее, наоборот, стройняшка и секси! Грудь высокая, четвёртого размера, бедра крутые, ноги стройные, волосы шёлковые, ниже плеч, густые. Одежда всегда модная, с иголочки, дама при деньгах, работа у Пульхерии была престижная, дети в школе…И мама тогда была жива, помогала, чем могла. И сестра. И подруг навалом. Но не зажглось у Григория, лишь после Пульхерия поняла – её любовник просто сладострастен, охотник до баб и любитель клубнички, этакий мартовский кот.
Значит, он кот!
А кот – это не медведь. Точнее не мишка косолапый. Поэтому эсемеску написал не он. И ещё…эти виденья после выписки из женской больницы. Долгие разговоры с не родившимся Гритом. Он говорил устами младенца. И он излагал правду. О, вы изовравшиеся, изолгавшиеся, вы, вы…вам нравилось целовать друг друга, ласкать, изнемогать в сладости вожделения, сближаться, вникать друг в друга, раздвигать ноги, касаться колен, трогать, ласкать тело, лизать языком шею, ключицы, касаться сосков, подмышек, животов. Ну, право же, как маленькие…такие беззащитные…грешить грешили, а как отвечать, так не хотите…что же вы наделали? Зачем? А ещё про любовь говорили. Вы любили только себя. Самих себя. Но я вас прощаю. Я всё равно буду кружиться возле вас. Я – пушистый кровяной комок, я буду котёнком тереться возле ваших ног, да я и есть – котёнок.
Пульхерия вздохнула с облегчением. Значит, точно, не мишка косолапый, и никакого отношения к лесному зверю Грит не имеет. Пульхерия закрыла глаза и словно провалилась в глубокий, полуобморочный сон. Грит прилёг рядом, ему было холодно, Пульхерия накрыла его пуховым одеялом, прижалась к нему, ощущая бренность своего существования, своей ничтожности. Кому она вообще нужна? Мужу, ой, не смешите меня. Детям? Да. Конечно, мальчики росли дружно, они были погодками – Антон и Венедикт, оба белокурые, голубоглазые. Они могли подолгу играть друг с другом, не ссорясь. Идеальные дети, тихие и послушные. А ещё мама – Нонна Кизиловна Васильева. У неё распухли ноги, она плохо передвигалась, её мучало давление, щемило позвоночник. Мамуля…
Грит дрожал. Говорят, не родившиеся дети, словно не отпетые существа, по ночам они прыгают по веткам, издают странные звуки – то ли кличут кого-то, то ли блазнится, что кличут, скорее всего, занимаются своими делами.
Они так и остались в междомирье.
А там свои дела.
Если прислушаться, то можно услышать правду.
Правду – устами не рожденных младенцев.
3.
И всё-таки кто он, написавший сообщение, словно взбаламутивший всю жизнь Пульхерии Васильевны? Как со дна озера поднимались обрывки воспоминаний, разложить, как полотно перед собой все встречи и прощания не получалось. Один обрывок царапался и кололся, тянул за собой другой. Вот если бы можно хотя бы что-то переиначить, сгладить углы, просто повести себя по-другому, отреагировать не так остро или, наоборот, более бурно.
Но, как говорит психолог, что случилось, то случилось, надо воспринимать себя такой, какая есть. Несколько лет тому назад Пульхерия обокрали. Она торопилась на троллейбус, вскочила на подножку, быстро схватилась за поручень левой рукой. Правой нащупала в кармане тяжёлой сумки деньги на проезд. Рядом стоял мужчина, он делал вид, что помогает. Пульхерии. Позади стояла женщина, она просила пройти дальше в салон Пульхерию. Кто из них двоих вытащил кошелёк из сумки, Пульхерия не поняла. Затем произошла кража на даче, зачем-то разбили окно, перерыли старые вещи: кастрюли, ложки, вилки валялись повсюду, бабушкина шкатулка хохломской росписи, старые вещи, какие-то тряпки, цветной ситец, голубоватый лён, шёлковое платье, чулки, детские майки Антона и Венедикта, носки, дешёвые статуэтки…
Затем у Пульхерия стали красть темы её брошюр по оздоровлению организма, изыскания древних опытов, рекомендации по завариванию чая из трав. Однажды «Один хороший знакомый» кинул Пульхерию на большую сумму денег, сначала попросил взаймы, а потом просто не вернул. Пульхерия даже пистолет тогда приобрела. Лёгкий такой дамский. Пули у этого орудия были лакированные, Пульхерия ловко научилась заряжать патронами барабан, прицеливаться. Несколько раз она ходила в тир, училась нажимать на курок, прищурив глаза. Но меткости не хватало. Стрелок из Пульхерии получился никудышный. Разозлившись на Одного хорошего знакомого, оболгавшего Пульхерию, вконец обидевшись, она положила свой «пистик», как говорили Антон с Венедиктом, в сумку и отправилась на прогулку, хотелось просто выдохнуть. Тогда «Один хороший знакомый» написал про Пульхерию неприятные вещи в соцсетях, переврав все статьи Пульхерии на свой лад, назвав её «крашенной куклой», продавщицей, необразованной и гнусной тварью.
Вот отчего, отчего люди думают, что они лучше, образованнее, умнее, талантливее других, этот снобизм, гордыня, отчего их переклинивает на превосходстве, как будто все остальные так себе, а он один – царь и пуп земли? Со стороны это выглядит глупо. Потому что, возомнивший себя более талантливым, более начитанным, на самом деле не лучше другого, а исходит это от некой ущербности, недооценённости.
Психолог говорил Пульхерии, что на таких людей не надо обращать внимания, ибо трудно объяснить равному тебе, что он равный. Что все люди – братья…Что сёстры…И так бывает, что зазнавшийся человек неожиданно теряет свой дар, это словно потеря ребёнка – внезапно и навсегда. Вот уже и гробик сколочен, и могила вырыта, и цветы лазоревые восковые куплены. И младенец схоронен. Его скрюченное тело, как девять дней закопано, памятник поставлен, постамент и столбик вкопан. А мать не верит, что нет её младенца, дочки. Даже имя выгравировано на табличке: «Здесь похоронен Грит».
Ты умеешь рожать этих Гритов? А? Умеешь? Ты видел их пальцы – жучки мармеладные, пятки абрикосовые? Видел! ты качала их тела, прижимал к груди? Доставал набухшую молоком сиську?
И где это теперь?
Дар, как младенец, он от неба, от звезд, от выси, от ангельской высоты. А ты, дурак, не сберег. Куда глядел? Чего молчишь? На кой ты написал кучу словестной макулатуры, которую даже в ломбарде не берут? Люди на помойку тащат кипами, из окон швыряют, не надо им этого. Вон возле тринадцатого дома целый шкаф выкинули, а там книг навалом. И все – тобой сочинённые. Ой, ой, что делать-то? Я тоже не Мать Тереза, собирать не стану. У меня своего добра полно, свои темы, свои образы. Единственно, что могу сделать, это посочувствовать по доброте душевной. Так вот подойти и обнять или просто кивнуть. Или развести руками, мол, посиди, отдохни. Да, я бываю торопливой, бываю невнимательной, бываю всякой.
Ладно, ладно, – думала Пульхерия, вдыхая воздух. Ей показалось, что слово «ладно» однокоренное с ладаном, с ладом, с Ладо, Ладо! Лучше простить и дальше идти, ну, соблазнился этот «Один хороший знакомый» Пульхериными образами – жемчугами да яхонтами, что ж, бывает, очаровался, ослепился, затем оттолкнулся от них и поплыл дальше – пустой, как воздух, выпотрошенный, ибо сам из себя выскреб всё. И тем, чем после наполнился, было уныло и непразднично. Какие-то скоморошьи пляски, гусли-погудки, скок-поскок, танцы у огня. И лицо ошпаренное, как репа. Похоже на конвульсии. Ну, ещё бы – дар потерять, это очень больно.
Отчего-то Пульхерию в своих репортажах он называл «кудлатой, рыжей, с кикой на голове, безграмотной буфетчицей, продающей водку, от которой воняет самогоном, беспардонной, деревенщиной, хреновой писакой». Ну, назвал и назвал, пусть будет на его совести, Пульхерия знала, что у неё недурное образование, что она начитанна, даже писатель Розанов некоторое время работал булочником. Пульхерия не считала, что профессии могут быть зазорными. Она работала уборщицей некоторое время, кухаркой, помощницей администратора в салоне красоты.
И, вообще, эти лихие девяностые, эти взлохмаченные времена. И когда надо кормить детей. И когда молока в груди не хватает, да ещё трескается сосок, а дети плачут…
Ну, не содержанкой же идти к богатому толстопузому мужику, не в проститутки же податься! Тогда Пульхерия пошла подрабатывать в собес. Но Григорий неожиданно вновь появился в судьбе женщины. И так вкрадчиво, так ласково, словно не было разлуки в пять лет. Неужели это он написал эсемеску? Да…он мог. Тем более, последнее время Григорий служил в транспортной прокуратуре.
…Женщину вызвали на допрос прямо при Пульхерия Васильевне. Григорий хотел показать ей, какой он крутой.
Затем, когда женщину увели, Григорий выключил свет в кабинете. И Пульхерия сидела на стуле, покачиваясь, отпивая остывший чай из прокурорской чашки. У Григория были тонкие пальцы на руках и больное сердце…
Он прижал Пульхерию к груди, что-то прошептал. Она ответила: положи меня в карман, не хочу уходить. Григорий бросил жену и детей из-за Пульхерия. Он был хорош собой. И оказалось, что действительно влюблён. И очень исполнителен. Впрочем, всё было немного по-другому, если рассуждать спустя годы. Пульхерия Васильевна пришла в собес не по своей воле, это была не совсем любимая работа, вообще, для матери с малолетними детьми не комфортно каждое утро раным-рано будить малышей, чтобы отвести их в детсад. Кроме этого, надо самой проснуться ни свет-ни заря, выпить кофе, одеться, сделать причёску, покрасить ресницы, затем сонных малышей переодеть, вывести на улицу. Целая эпопея. Малыши капризничают, куксятся, не хотят идти самостоятельно, приходилось брать кого-то на руки, нести его обмякшее утренней дремотой тельце. Второго уговаривать, чтобы шёл сам, чтобы поторопился. Маленькие ножки заплетались о траву. Затем того, кто был на руках, Пульхерия просила идти самому, брала второго малыша, прижимала к груди. В это время из косы выпадала модная заколка, волосы рассыпались по плечам. У Пульхерии всегда были пышные вьющиеся локоны, за что её «Один хороший знакомый» называл дама с коком на голове.
– Не обращай внимания, – Григорий пытался успокоить Пульхерию. – Это так бывает у женщин! Сам-то этот «Один хороший знакомый» каков? Ну, взгляни на его портрет: страшненький, сморщенный, седой, шея длинная, как у жирафа. Ой, да он, кажись, баба!
– Гриша, я ничего не понимаю в красоте. Ну, пусть меня осуждает за что хочет, пусть судит мои поступки, но зачем так писать в соцсетях обо мне: «…фальшивая, неотёсанная, необразованная, врунишка, лгунья, зараза, сама ничего придумать не может. Пишет свои «ненастоящие дрёмы», даже названия городов не знает и фамилии путает – учёных, схоластиков, поэтов, композиторов…»
– Это чистой воды оговоры. Паранойя. Так бывает у нервных особ: им кажется, что их преследуют, что за ними гонятся, что на них хотят быть похожими. Они даже в разности находят сходство. И таким бесполезно объяснять, что это – иное! Что тема жизни, это не тема смерти, тема любви, не тема ненависти. Радость – это не горе, счастье – это не беда. Бесполезно доказывать. Плюнь. Обычно те, кто сам вор, тот упрекает другого в воровстве, кто подражает, тот упрекает в подражательстве. Кто завидует, упрекает другого в зависти.
– От меня скоро всё общество отвернётся!
– Одно общество отвернётся, другое повернётся. Обществ много. Тем более, что сейчас многие дружат виртуально, а на самом деле у них и друзей-то нет настоящих. И, вообще, это не дружба, если кто-то отвернётся. Это так…знакомство. Забудь. Плюнь и разотри.
Пульхерия любила музыку. Этот неистовый Бах, этот коленопреклонённый Шопен…город Вена…Австрия. Музыка летает коршуном, кружится, отщипывает кусок души. Пульхерия, как заворожённая слушала эти всепоглощающие звуки. Григорий был рядом. Им удалось вырваться на пару дней в отпуск. Детей Пульхерия оставила с мамой. Музыку можно было слушать бесконечно, на самом деле музыка – это тишина, это то, что разрывают звуки, это то, что катится в огненной колеснице. Обычно говорят, журчание ручья, пенье птиц, полёт облака, слушай, слушай. И Пульхерия глядела сквозь ресницы – она видела её, эту музыку. Это как дождь, что потоком, что по лицу, а затем обрушивается на крышу, тук-тук, обрушивается в сердце. Становится твоим пульсом, твоим желанием – спасти весь мир сразу. И ты часть этой гармонии, ты неистов, как мелодия. Ты учишься у природы – слушать, слышать. И вдруг то, что внутри тебя, тоже становится музыкой. Говорят, что человек улавливает лишь определённую частоту, но если бы можно было услышать то, что внутри: шум работающей крови, всасывание пищи, шевеленье плода внутри тебя, журчание связок, работу костной ткани. Человек со временем научился через слова и мелодию флейты или дудочки выражать свои эмоции. Гортанная песня, состоящая из слов, из звуков, приплясов, взмахов рук была первой музыкой, созданной самим человеком. И первое, что захотел человек – спеть об огромной любви. Или, скорее всего, спеть колыбельную ребёнку, чтобы он заснул, и этот перворебёнок был Грит. Ему все песни! Все мелодии! И танцы! Ибо какая же музыка без тела, без человеческого дыхания, без его тепла? Можно было прищёлкивать пальцами, отбивать такт каблуками, бить в барабан.
О, этот натянутый на обруч бычий пузырь. О, громче, ритмичней! Бум-бум! А затем похлопывание в ладоши, удары в бубен, мощный хищный флейтовый звук! Если бы человек не писал слов, не говорил фраз, не читал книг, то он бы играл в оркестре. В огромном космическом зале. И если бы у человека не было связок и голоса. Он бы говорил музыкой, излагал свои мысли, клался, божился, плакал, падал в ноги. Ну, хочешь, я паду тебе под ноги, хочешь подол платья целовать стану? Хочешь просто так ни за что? Ибо стою на вершине, на красной горке, на Голгофе своей. Но не ты меня распнёшь, не ты! Тебя для этого надо сначала пойти в Мекку, снова озолотиться талантом. Ибо просто склад в рифму, да притопы твои – это не музыка. Это просто стихоплетство по инерции. И мёд Одина надо добыть заново, свой мёд, хватит брать мой да причмокивать! А зачем все, что мною продумано-прочувствованно-спето, ты переделал, а? Хотел сделать больнее мне. А накось выкуси, я ж знаю, эти глупые замашки капризного дитяти. Что ножкой притоптывает: моё, моё, моё! Мне, мне, мне! Вот из этих моё-мне возникли погребальные звуки. Это пришло горе, хоронить пора настала, хотя впрочем, гробик пуст, хоронить пустоту ещё никому не доводилось. Пришли молодые, они более дерзкие, они рэп читают, оперетку твою не слушают. А вот на панихиду пришли все! Ибо это – ритуал. Куда же от него деваться? Существует в психиатрии особый отдел музыкотерапии. С помощью нее можно воздействовать даже на расшатанное здоровье человека. У тебя плохое здоровье, лечим с помощью музыки! У тебя кора головного мозга воспалилась – пожалуйста, репчик прочитаю! Музыка частично, а порой и полностью, передает слушателям настроение исполнителя. Ее нужно выбирать, так как существует позитивная музыка, а бывает и содержащая в себе много агрессии. Музыка способна очищать наш рассудок, также может наполнять яростью, тревогой, и, о, глупостью. Отчего бы нет? Поэтому Пульхерия написала брошюру о музыкотерапии. О музыко-лечении. О музыко-расслаблении. И музыко-очищении.
Пенье птиц можно сочетать с эмоциями. И Пульхерия каждое утро ходила записывать на диктофон птичье пенье, чириканье, карканье, попискивание…
Музыка доносилась даже из-под земли. Особенно, это было чётко у дома номер тринадцать по улице Чернышевского. Говорят, там был бой когда-то. И много наших полегло, но не пропустили они врага, все полегли. И с тех пор слышится музыка оттуда. Музыка вечности. Поэтому Пульхерия ходила сюда, чтобы подкормить их своей памятью.
– И ещё, и ещё, – сетовала Пульхерия Григорию, – меня обвиняют за хорошую память. За цепкий ум и быструю реакцию. Я – азартный человек…
– Повторяю, любимая! – голос у Григория стал строже. – Пусть все обвинения будут на совести обвинителей. Ты тоже можешь сказать, что этот «Один хороший знакомый» похож на бомжа, одевается, как попало, безвкусно, вся одежда на нём висит, как на пугало огородном. Стрижётся, как будто только что из психушки сбежал и, вообще, похож на дурака. У нас такая же во дворе бегала, всё иголки да булавки собирала. Но ты же не опускаешься до таких слов. Ты слишком интеллигентна, Пулька!
– Ой, Гриша, а ты мне только что в любви объяснился!
Это была настоящая любовь. Пульхерия поглаживала тонкими пальцами руки Григория. Лунный свет, как сок лунной сонаты тёк сквозь простынь, сквозь воздух. Сквозь солнце.
– Я ушёл от жены…мы можем жить в квартире моей мамы…мы можем быть вместе…мы можем!
И музыка текла и текла сквозь. О, этот неистовый как коршун Бах нависающий над миром!
И даже смешно, о, как можно это утверждать, что статьи Пульхерии публиковали за подарки! За эти ничтожные коробки конфет и чинарик коньяка. Иди, попробуй опубликуйся за стопку водки и кусок конфеты! А может, за червяка земляного публиковали, за яйцо добытое из гнезда перепёлки, за кукушкин лён, за букет полевых ромах? Чего уж там. Ври дальше. А тебя за что публикуют? За написанную льстивую рецензию, сляпанный кое-как отзыв? За штамповку, агитку, за грубо сделанную аннотацию. Всё это гробик для пустоты. А тут ещё Чайка откуда ни возьмись – голодная птица явилась, видимо, тоже червяка хочет съесть да водой из грязной лужи запить? И всё это подделка под искусство, под чувство.
Да, чувство было, картина рисовалась. Но, увы, увы…художник утратил – нет не руки, не кисти растерял, не краски, даже не мольберт, а нечто большее – внутреннее, исконное, поистёрся, поисписался. Вот об этом песнь моя. Лишь одна сухая мастеровитость да желание рифмовать, зуд в пальцах. Но на этом далеко не уедешь. Все рифмуют, у всех зуд. У всех чешется. И слово «ручки» – это авторучки. Запомни, жираф мой! Если захочу, тоже найду кучу неточностей, не состыковок, повторов, банальностей, затрапезных, заезженных фраз. И дело не в повторе, а в том, что путь у всех разный. Не у всех сразу получается вскочить на олимп, не всем открывается! Но если открылось, так и закрыться может тоже. «Всё, лавочка заперта! Стучи, не стучи, хоть лоб разбей, жирафью шею сломай. Нетути!»
Могу дать совет! Музыку послушай…
Так размышляла Пульхерия над своей новой «оздоровительной темой»! Это истина. Это любовь. А любовь в правде! И это так просто! Это смена взглядов на противоположный, но это как раз и есть основание. И, как известно, что, по мнению главного философа, мы – типичное дитя тяжелых времен, когда надо самому всего добиваться. И это как бывает у учеников, Боже, Боже я видела учителя, и он мне улыбался! Любовь ученицы к учителю всегда главная и большая. Но вдруг учитель становится тебе равным, он начинает ревновать и передёргивать то, что раньше приветствовал и улыбался. И тут приходит на помощь учение о Душе. Что это такое вообще? Ибо известно, что есть Душечка- Человек-душа, Мелкая Душоночка. Если первая питается добром, вторая дарит и раздаривает, то Мелкая душоночка отчего-то всё превращает в низкое. И существует круг, который замыкается, выход из него кончается реальным сдвигом, шизою и кажущимся состоянием возвеличивания, превосходства одного над другим. Как тогда попасть в рай? Надо вырастить Душу, надо избавиться от тягости, дабы не перейти в душоночку, а если ты человек-душа, реализуйся!
