Светлана Чернавская
Подмарка
Уютный рай
Растаял сад в метельной зыби,
Из детства памятен покой:
Дом деревенский на отшибе,
Приземистый, с печной трубой.
Бабуля в доме топит печку,
Трещит за окнами мороз,
И дым стоит прямой, как свечка, –
Он тоже, кажется, замерз.
И правда, слышно звуки стужи:
Трещали в старом доме бревна,
Или кора на старой груше,
Или застрехи старой кровли…
Закроет бабушка задвижку,
Накормит хлебом с молоком,
И я нырну на печку с книжкой,
В уютный рай под потолком…
Женское царство
Забрали деда на войну, и осталась бабушка с четырьмя детьми: старшей, тете Наташе, – 16 лет, дяде Коле – 13, дяде Паше – 12, маме моей, Маринке, еще и двух не исполнилось, перед самой войной родилась. Бабушка и тетя Наташа в колхозе работали, а Маринку братья нянчили. Она их папами называла, потому как отца и не помнила. Эта парочка без дела не прохлаждалась: на них был огород, корова, рыбу ловили, даже ракушки шли на еду в голодное время. Подворовывали зернишко на колхозных полях, куропаток и зайцев ловили сетками. Сорванцы отпетые, но сестренку любили.
Денег не водилось. Совсем. В колхозе народ вкалывал за трудодни, на которые выдавалось зерно после уборки урожая. Всё. Мама моя чуть не умерла в войну от голода – сама превратилась в скелетик, а живот вздулся: малая ведь была, грубую пищу организм не принимал, а кашки варить было не из чего. Стало полегче, когда Пашка с Колькой научились мастерить оловянные ложки. Где они в деревне раздобывали олово, понятия не имею: расплавляли металл, выливали в формочки, шлифовали, а бабушка относила готовые грубоватые изделия в Ливны на базар. Не продавались в магазинах эти столовые приборы, поскольку фабрики и заводы в войну перепрофилировали на выпуск снарядов. Разбирали ложки охотно, выменивала продукты, самое главное – соль, валюту того времени, ведь без нее еда не еда. Хорошо хоть в подвале квашеной капусты был запас, ее с любым блюдом вприкуску ели, чтоб хоть чуть посолонить. О вещах речь и не шла. Зимой на всех имелось две пары валенок. Потом старших детей по очереди стали забирать в ФЗО.
Школы фабрично-заводского обучения (ФЗО) существовали с 1940-го по 1963 год, действовали на базе промышленных предприятий и строек в системе Государственных трудовых резервов СССР. Готовили рабочих для строительства, угольной, горной, металлургической, нефтяной и других отраслей промышленности. Срок обучения – 6 месяцев. В школу принималась молодежь 16−18 лет. Для подготовки по профессиям, связанным с подземной работой, в горячих цехах, на строительстве, принимались только юноши с 18 лет. Учащиеся находились на полном государственном обеспечении. В 1940–1953 годах молодежь в школы ФЗО направлялась в порядке призыва (мобилизации). За нарушения дисциплины предусматривалось наказание в виде заключения в трудовые колонии сроком до одного года. С 1948-го до 1953 года определенная категория юношей призывалась не в армию, а направлялась в ФЗО согласно указу Президиума Верховного Совета СССР от 4.08.1948 года «О призыве (мобилизации) в школы фабрично-заводского производства подлежащих призыву в армию граждан мужского пола, рождения 1928 года». Молодые люди, которые пытались уклониться от призыва в школу, подлежали уголовной ответственности как лица, совершившие уклонение от прохождения воинской службы». (Из Википедии.)
Тетю Наташу после ФЗО отправили на уральские рудники под Магнитогорском. Работа заключалась в том, что она и другие девчата вручную отвозили отработанную породу в отвалы. Жили в бараках, их худо-бедно кормили, обеспечили спецодеждой. Зимняя спецодежда состояла из ватника, косынки из шинельного сукна и… калош. Калоши носили на босу ногу. Чтоб добежать с тележкой по морозу до отвала, в них наливали горячую воду. Пока возвращались – вода остывала, опять наливали… Косынка у тетки наполовину сгорела у печки, так и ходила в половинке, новую не выдали. Деньги им, наверное, не платили – на государственном обеспечении же. Кое-как девчачья бригада дотерпела до весны, а как снег сошел, сбежали. Каким маршрутом бежали – не расспросила в свое время, о чем теперь жалею. Может, до железнодорожной станции… Шли по тайге несколько дней, ночевали пару раз в деревнях. В первой их покормили, а в другой, куда добрались уже в потемках, огонек светился лишь в одной избе, там прозябала одинокая старуха, ей самой нечего есть было. Ну хоть травяного отвара горяченького попили со своими сухарями, еще и бабку ими угостили. «Куда ж вы, милые, собрались, – пожалела она девчонок, – места-то здесь гиблые. Видите, село пустое – все поразъехались, мне просто некуда перебраться, здесь уж помирать буду». Оказывается, объявилась в тех лесах огромная лохматая обезьяна, ходит на двух ногах, всю скотину во дворах поутащила, да и на людей нападала. Про йети тогда не слышали, возможно, бабка просто сочинила да припугнула, но наутро откуда силы у всех взялись! Бежали от той страсти как угорелые!
Не знаю, как дальше добиралась домой тетя Наташа. Добралась. Всю дорогу мечтала о печеной картошке. Дома не могла отъесться. Скорее всего, должны бы ее судить, но возвернулась тяжело больная, с высокой температурой. Положили в больницу, надолго, не могли определить, чем она болеет, а антибиотики еще не изобрели. Молодой организм приглушил недомогание, выписали, опять в колхозе работала. Вышла замуж в соседнюю деревню, мужа звали Иван Оленин. Пил, паразит, и дрался. Вернулась в родной дом, потом ей стало хуже, и в 30 с небольшим лет моей тетеньке дали 1-ю группу инвалидности. Так и жила со своей мамой…
Дядя Коля считал, что ему сильно повезло: выучился на плотника, работал на Воронежском аэродроме, где ремонтировали наши бомбардировщики – кабины пилотов ведь деревянные были, точнее, из фанеры. Он и после войны там остался. Был в отпуске, познакомился, по бабушкиным словам, с первой девкой в Пречистено, чем только взял – уболтал, наверное. Они с женой тетей Марусей после свадьбы обосновались на Донбассе, я эту тетку и не видела никогда. Двоюродные брат и сестра приезжали в гости: Колюшка и Валечка. Дядя Паша оказался в Эстонии на сланцевой шахте – тоже через ФЗО. Несколько лет проработал в городе с названием Йыхви. Видимо, попал под мобилизацию по Указу Президиума Верховного Совета от 4 августа 1948 года – ему как раз 16 исполнилось. Мобилизация эта не военная, а трудовая, поэтому дядька в армии не служил. Зарплату в мирное время вроде бы начали платить, бабушка рассказывала: привозил гостинцы, костюм себе справил, купил велосипед и гармошку. Скопив деньжат, вернулся, продали корову и купили ему соседский домик, который он сам перестроил, получился как пряничный, с черепичной крышей. Женился. Развел сад, пчел… Жене его не нравилось в захолустье, они потом переехали, далеко, километров за двадцать, в Афанасьево. Село большое, народу много, там тетя Валя могла красивые наряды выгуливать. Она слыла завзятой модницей, задачливая, испорху вон (бабушкины слова): шила себе элегантные платья, а под зеркалом у нее имелась заманчивая шкатулка с бижутерией – только в нашей деревушке модничать было негде. Я любила бывать у них в гостях и нацепливать на себя тети-Валины разноцветные украшения, у мамы всего одни бусики в коробочке лежали да брошка в виде колокольчиков, мне не разрешалось их трогать…
Мама сходила замуж за моего отца. Но семейная жизнь не заладилась… Так образовалось наше женское царство.
Мама
Она пришла в этот мир нежданно. Бабушке 44 исполнилось – фактически, по паспорту вообще-то меньше; но она уже стареть собралась, а моя мамка возьми да и зашевелись в животе. Кардинальные меры против нее предпринимать оказалось поздно, вот и появилась на свет Маринка, а у немолодой матери за беременность все зубы выпали. Никаких декретных отпусков не давали, бабушка с поля прибежит грудью покормить – и снова в поле, а чтобы ближе было к малышке бегать, тетя Наташа, работая на свинарнике, бывало, с собой ее брала. Положит спеленатую в солому, и спит сестренка, как поросеночек. Когда отдыхала после ночной смены, за нянек были братья Колька с Пашкой, с собой везде Маринку таскали. Пойдут на рыбалку, забудут ее на берегу… Так с рук на руки и перебрасывали. Выросла… В пять лет одну дома оставляли, причем с заданиями: кур покормить, посуду помыть, подмести.
В школу записали поздно. Во-первых, одеть ребенка было не во что – ни одежды, ни обуви. Во-вторых, ходить далеко – в Пречистено, это километра четыре по безлюдным лугам, оврагам и буеракам, а провожать некому. Но когда исполнилось восемь лет – куда уж откладывать образование, – выменяла бабушка за кулек мучицы на деревне старую юбку и сшила из нее маме платьишко. (На деревне – значит, в Троицком; у нас говорили: «Пойду на деревню!») И пошла Маринка за знаниями. Босиком. Почти вся детвора босиком и ходила. Поучилась, пока снег не пошел, а зимой в основном дома сидела, может, раз в неделю добиралась по сугробам в валенках, когда ее очередь на них подходила. Старшая сестра с четырьмя классами образования помогала ей буковки писать на старых газетах, выданных в школе, и спички считать. Весной, по зеленой травке, снова босиком отправилась в школу. На следующую зиму дядя Коля всех приодел: привез со своего аэродрома два мешка старого, списанного обмундирования. Маму знатно экипировали: подпоясанный солдатским ремнем ватник, два раза обернутый вокруг нее, стеганые штаны на веревочке, шапка, сползающая на уши, и солдатские ботинки, в которые, чтоб не соскакивали, засовывали куски от укороченных ватных штанов. Зато тепло. А ремню пацаны в школе завидовали.
Закончила моя мама одиннадцать классов, мало кто из одноклассников дотянул до среднего образования, ей взрослые братья материально помогали, а дядя Коля просто настоял, чтоб училась. На выпускной фотографии Марина Кривых в платье по фигуре с кружевным воротничком. Красивая, звонкоголосая, мечтала поступить в культпросветучилище. Не судьба – председатель колхоза никак не отдавал паспорт: еще учась в школе, помогала сестре на свинарнике, вот, мол, и оставайся в колхозе, петь-плясать она собралась! Когда наконец отдал – прием на текущий год закончился. Спросите – как он смел не отдавать документы? Смел. Таким образом после войны восстанавливали сельское хозяйство, увеличивали количество продовольствия в стране, по сути, существовало крепостное право. Неохотно отпускали колхозников в город, притом колхозный и рабочий стаж не суммировался. Казалось бы – на заводах и фабриках тоже нужны работящие руки, но считалось, что там каждый сможет работать, а вот в колхозе…
А тетя Наташа снова слегла, доконали, видимо, сквозняки и сырость в дырявом свинарнике. Долго валялась по больницам, но хоть диагноз поставили. Полиартрит – штука неизлечимая, всю жизнь промучилась. Пока болела, маме пришлось вместо нее на свинарнике работать, она так старалась, что у свинства, вверенного ее попечению, вышли рекордные привесы и приплоды, и она получила премию за отличные результаты. Думаете, нарядов накупила? Нет – приобрела листовое железо, наняла мужиков и в родной хате крышу перекрыла. Безмерно этой крышей гордилась, до самой смерти вспоминала: мало у кого, даже в семьях с хозяином, была в те годы не соломенная, а железная крыша. Это 1959 год. Через два года человек в космос полетел…
А самое приятное воспоминание мамы из молодости – это танцы в быковском парке, примерно в километре за Пречистено, далеко пешком через лес. Причем она упоминала «парки», «в парках» – я не понимала, почему во множественном числе, оказывается, парк не один – позже нашла в интернете информацию. Это бывшая графская усадьба: «Двухэтажное здание с колоннами перед парадным входом, балконами, украшенное резным деревянным кружевом. Нижний, цокольный этаж был выложен из кирпича и белого тесаного камня, верхний – деревянный, парадный, с наружных фасадов бревна обшиты тесом, внутри оштукатурен. Над вторым этажом была устроена стеклянная терраса, купол которой завершался высоким шпилем. Вокруг дома была сооружена обходная галерея, украшенная чугунными вязями на столбиках. Вокруг усадьбы был устроен прекрасный парк, сады, которые назывались Малый и Большой Березовый. В садах росли фруктовые деревья. В парке были построены беседки из цветного стекла, стройными рядами росли лиственницы, кедры, кипарисы, также был искусственный пруд…» Естественно, беседки из цветного стекла не уцелели, но сады и аллеи из нехарактерных для нашей местности деревьев поражали воображение неискушенных посетителей, их и называли парками. Я там была с тетей Наташей. С интересом разглядывала это великолепное здание, хотя на тот момент оно стало изрядно облупленным, в нем располагалась больница – туда тетя и направлялась. И старые деревья аллей еще сохранились.
Молодежь на танцы в Быковские парки сходилась и съезжалась со всех окрестных деревень. Играли гармошки, баяны – плясали под них и танцевали, парочки прогуливались по аллеям, девушки, может быть, представляли себя светскими дамами…
Что интересно, ударение в топониме Быково ставится на второй слог – Быко′во, мы так приезжих распознаем, они произносят «Бы′ково». В Быково и познакомилась мама с моим будущим отцом – из Чернавы на грузовиках туда молодежь привозили, полные кузова. Так-то, хвалилась, от женихов отбою не было, но в душу запал Сашка… Обходительный, высокий, обаятельный, ну прям артист. (А отец и в самом деле очень похож на Вячеслава Тихонова.) Стихи писал.
Одно лето всего походила на танцы, замуж не особо и хотелось, еще бы в парке поразвлекалась, но бабушка настояла: выходи, пальто новое справили, платья и туфли – мол, износишь, потом снова покупать… И выдали Маринку замуж в Чернаву, в большое село, многие старики называли его Чернавском, по старой памяти о той поре, когда Чернава имела статус города. А мечта о работе в сельском клубе так и осталась мечтой. Но отец, как выяснилось, пил. И руку однажды поднял на молодую жену. Она от него сбежала. Бежать пришлось километров пять зимой по полям из соседнего села Чернавы. С двумя хозяйственными сумками: в одной – вещи, в другой – я. Мне и года не исполнилось.
И вся молодость моей мамы прошла на Подмарке, в непосильном труде, в беспокойстве и заботах о старенькой матери, больной сестре и о ребенке, обо мне то есть. И если бабушка в нашей семейке была мозговым центром, то мама – движущей силой. Работала и день и ночь. Буквально. Мечтала, конечно, о женском счастье, лучшей доле. А женское царство на кого оставишь?
Вспоминая то время, до сих пор ощущаю, как мне не хватало матери: ее голоса, тепла объятий, ласковых слов, запаха. Я иногда брала одеванное ею платье, комкала и пристраивала на подушку. Ложилась носом в него и замирала. У меня пытались его отобрать, а я не отдавала: «Мамой пахнет!» Неправильная какая-то жизнь: столько вокруг важных дел, которые надо обязательно успеть переделать, решить, не подвести кого-то, а ведь ничего нет на свете важнее матери и ребенка…
Это я и про себя тоже…
Матери
Окна зашторены в маленькой спальне,
Утренний свет удивительно нежен,
Песня знакомая голосом маминым
Сквозь полусон будто лучиком брезжит.
…К теплым рукам бы твоим прикоснуться,
Запахом хлебно-молочным напиться,
Под материнской защитой проснуться,
Как под надежным крылом доброй птицы.
Строг и безжалостен мир поднебесный,
Давит и гнет – упаду, но восстану!
И сберегу в сердце мамину песню,
Внукам когда-нибудь петь ее стану…
Отец
Наверное, когда мама вышла замуж в Чернаву, она ей городом и показалась: множество домов, трасса, машины, люди… На Подмарке машины не ездили, у нас и дороги не было. Иногда лишь, окутанный плотными клубами пыли и гари, сам черный, как анчутка (по выражению моей бабушки), проносился на грязном тарахтящем мотоцикле замотанный заботами об урожае бригадир Чибрик, инспектируя колхозные поля. Или комбайн, трактор по пашне проползет. Для подмарцев и то целое событие!
Родители отца как раз недавно выстроили большой кирпичный дом (по тем временам), при нем – огромный ухоженный сад и огород, крепкие надворные постройки, скотина. На уличной стене дома висела табличка: «Заслуженная доярка Козьякова Татьяна Даниловна» – это моя вторая бабушка. Дед – вылитый отец Гришки Мелихова из старого фильма «Тихий Дон», кряжистый, основательный. Только без серьги в ухе. И звали его Григорием, хотя больше знали как Гришку Аносова – по двору. Фронтовик. В войну оказался в окружении в Ленинграде, пережил блокаду. Рассказывал – ели крыс… Бабушка – неприметная, тихая, в белом платочке. Из доярок она потом ушла, работала кружевницей в артели «Елецкие кружева». Дома стоял специальный станочек с кленовыми палочками-коклюшками, накрытый белым полотном. Я, бывая в гостях, зачарованно следила за чудом возникновения сложного узора под перестук этих коклюшек.
Дед – молчаливый и суровый, курил адские самокрутки из табака-самосада и надсадно кашлял. В доме он завел прямо-таки домостроевский порядок: все происходило по заведенному им расписанию: когда скотину обихаживать (отделываться), когда принимать пищу – что именно и сколько, что и когда делать в саду-огороде, как ребенка (меня) воспитывать. Моя мама, выросшая, как трава на лугу, приспосабливалась с трудом. Отцу вечно доставалось на орехи, а в семье еще была дочь Лида, младшенькая, ей, наоборот, все позволялось…
Много лет спустя я узнала, что мой отец деду неродной, говорят, взял бабушку беременной, но по имени-отчеству – Александр Григорьевич, усыновил, значит. Пыталась я разыскать настоящего деда, выяснила, что была у бабушки любовь с кем-то из братьев Вобликовых, но ее не захотели брать, потому что из бедной семьи. Фамилия в Чернаве распространенная, короче, все быльем поросло…
Уйдя на Подмарку со мной в сумке, мамка плакала не переставая, отец просил прощения, падал на колени… Возвращалась. К дяде Коле на Донбасс уезжали вместе строить новую жизнь. Наш Александр Григорьевич устроился в шахту, только свободолюбивой натуре под землей не понравилось. Да и вообще работать не нравилось – с бо′льшим удовольствием читал книги, писал стихи, басни. Ему бы образование получить, заниматься умственным трудом… В общем, мама подала на развод, и стали мы жить-поживать на Подмарке. Отец изредка навещал, гуляли с ним по лугу, вдоль речки, гостинцы приносил, игрушки: его Катька у меня жила, пузатая огромная неваляшка, и заводной плюшевый медведь. Еще в отцовском кармане всегда лежал волшебный перочинный ножичек. Под старыми ракитами мы искали всякие крючковатые ветки и сучки, и я, затаив дыхание, наблюдала, как из-под этого ножа за несколько срезов оформлялась фигурка зверька или птицы. Орла, например. Целый «зоопарк» собрался из таких поделок в сенцах на подоконнике.
Чуть подросла – отец начал брать меня в гости к своим родителям. Они были приветливы, и с Лидой мы дружили. В их саду росли невиданные сорта малины и крыжовника, крупные, сладкие! Я так объедалась, что в обед уже ничего не лезло. Правда, не лезло и без малины с крыжовником, потому как еду их семья предпочитала своеобразную, причем каждый день блюда повторялись: щи из кислой капусты, томленные в печи, сваренные с куском жирного мяса, сало в них плавало отдельными островками, пересоленные, переперченные и горячие-прегорячие; и тушеная картошка, тоже с жирным мясом, тоже пересоленная. Дед наливал себе стопочку, крякал и с аппетитом закусывал, причем в свою тарелку с огненными щами бросал еще махонький стручок жгучего перца. У меня получалось проглотить максимум три ложки зверского (Том Ям отдыхает) варева – во рту начинал полыхать пожар, потом чуть ковырялась в картошке, разгребая кусочки сала… Бабушка жалела меня: «Совсем аппетита нет…» Меню составил дед. Раз и навсегда! Ночевали с отцом в саду, в пристройке к сараю, он ее называл курень, сам соорудил. Кровать, раскладушка, стол, стул и полки с книжками. Обосновывался там летом, а зимой у соседа угол снимал. Пил. До белой горячки допивался. Дед выгнал сына из дома…
Я очень ждала встреч с отцом, с ним интересно было, ведь в своем женском царстве я только под ногами у всех путалась. Навещал меня трезвый, пересказывал всякие занятные истории, вычитанные им в книжках, вечером рассматривали с ним созвездия в небе, он знал их названия, рифмы к словам придумывали. У него имелась толстая тетрадка, куда записывал свои стихи, в основном сочинял басни. Похоже, были они не в бровь, а в глаз, потому что на нашей Помарке за одну из них, про соседа дядю Петю, главный герой произведения пообещал отца пристрелить.
Так хотелось, чтоб мы жили вместе: отец, мать и я! Но даже будучи совсем маленькой, почему-то понимала – никогда этого не случится…