Светлана Беличева-Семенцева
В России надо жить долго
Тем не менее, оформившись в докторантуру и прикрепившись для работы над диссертацией к лаборатории исследующей педагогическую запущенность учащихся в этом самом Институте общих проблем воспитания АПН СССР, я начала на всех конференциях, круглых столах и дискуссиях, которых в перестройку было в избытке, толкать свою идею охранно-защитной превенции. В это время Альберт Лиханов, учредивший в 1987 году Детский фонд, открыл лабораторию детских домов в том же Институте общих проблем воспитания. Единственному сотруднику этой лаборатории, глубокому пенсионеру из Министерства образования, было поручено подбирать кандидатуры для работы в лихановской лаборатории. Однако всех, кого приводил пенсионер, Лиханов браковал по причине незнания трудного детства и его проблем. Пенсионер, видя мою активность, рискнул представить меня Лиханову. Моих нужных Лиханову знаний о детском неблагополучии было в избытке, и я была принята старшим научным сотрудником в лабораторию детских домов, заведующим которой числился Лиханов. Я не случайно употребила слово «числился», поскольку больше с Альбертом Александровичем общаться мне не пришлось. Руководство лабораторией он перепоручил своему заму Карманову Евгению Михайловичу, с которым мы просиживали допоздна, готовя предложения в Правительство по льготам детям-сиротам и детям, оставшимся без попечения родителей, которые Лиханову удавалось протолкнуть на самом верху. Обрабатывали и анализировали сотни писем и обращений, которые шли в Детский фонд и нашу лабораторию, по улучшению условий жизни воспитанников детских домов, где, как правило, царили казенщина и бездушье.
Моя жизнь била ключом и была переполнена трудно совмещающимися проблемами. Нужно было самостоятельно решить жилищную проблему, заниматься обменами квартир и завершить в срок до конца докторантуры, то есть до конца учебного 1987-го года, диссертацию. Со всеми этими проблемами мне удалось довольно-таки успешно справиться. Обмотав все ближайшие подмосковные городки, я удачно обменяла свою тюменскую квартиру на квартиру в Мытищах. Докторскую диссертацию «Социально-психологические основы предупреждения десоциализации несовершеннолетних» в назначенный день, по чистой случайности этим днем оказалось 13 мая 1987 года, я сдала на кафедру социальной психологии в МГУ, где предстояло ее обсуждение и доработка высказанных замечаний. Одним словом, переполненная своими многочисленными заботами, я совершенно не участвовала в жизни нашего Института общих проблем воспитания, в котором тоже обо мне забыли, перепоручив заниматься нашей лабораторией Детскому фонду.
Но пройти мимо такого события как обсуждение на общем собрании Щетинина Михаила Петровича, который числился в штате института и руководил опытно-экспериментальной школой на Белгородчине, я не могла. Дело в том, что Щетинин был одним из ярких представителей педагогов-новаторов, с которыми яростно боролись наши академики и подпевающие им подобострастные сотрудники института. Так же, как я пришла к выводу о необходимости замены административно-карательной профилактики на охранно-защитную, педагоги-новаторы пришли к выводу, что на смену авторитарной педагогике в школу должна прийти педагогика сотрудничества. Но если я в то время не видела возможных путей реализации своих идей, то они уже наработали и использовали в своей практической работе эти методы и способы, позволяющие учителю не подавлять и наказывать учеников плохими оценками, а сотрудничать с ними в процессе обучения и воспитания, делая сам процесс обучения интересным и увлекательным. Щетинин, имея музыкальное образование, был очень озабочен тем, что обучение школьным дисциплинам эксплуатирует в основном левое полушарие, контролирующее логическое мышление, произвольные память и внимание, в то время как урезаны до минимума уроки музыки, пения, рисования, которые могли бы развивать и левое полушарие, оперирующее образами. Кроме того, большая часть школьной жизни учащихся проходит в неподвижном сидении за партой, тогда как развивающийся организм ребенка требует движения, пластики, а значит, помимо уроков физкультуры необходимы и уроки танцев. Но где взять время для всех этих дополнительных правополушарных уроков? И памятуя, что смена деятельности это уже отдых, Щетинин в начальных классах своей школы сократил на 15 минут время уроков и, исключив перемены, ввел дополнительно уроки музыки, пения, рисования, танцев, перемежая их с уроками математики, чтения, русского языка, обществоведения. Свое нововведение было и в старших классах. Здесь, напротив, материал стал подаваться методом погружения, когда всю неделю учащиеся погружались в какую либо тему по истории, литературе, физике, математике, не отрываясь и не переключаясь на другие предметы. В школе ключом била вечерняя жизнь, капустники, поэтические вечера, вечера танцев, где сам директор на баяне играл для танцующих школьников вальсы и фокстроты. Школьникам стало интересно жить и учиться, в школу тянуло. И при этом не только не пострадала, но и улучшилась успеваемость и в начальных и в старших классах.
Казалось бы, надо порадоваться за такую школу и ее учеников. Но у инспекторов из Института общих проблем воспитания, приехавших проверить опытно-экспериментальную школу Щетинина, кроме раздражения эти нововведения ничего не вызвали. Его школа не соответствовала главному критерию, по которому оценивали школы в Академии педнаук: не было порядка. Мало того, были нарушены все установки и предписания Министерства образования, вместо советского учебного заведения Щетинин устроил какой-то цирк. Ох, и досталось же Михаилу Петровичу на этом общем институтском собрании, которое проводилось в лучших традициях открытых судебных процессов над врагами народа! Выступающие буквально рвались к трибуне, чтобы, не выбирая слов, выразить свое негодование и возмущение Щетининым, его школой, а заодно и всеми педагогами-новаторами, посмевшими покуситься на основы советской педагогической науки и практики. Он попытался было объясниться и оправдаться, но был грубо оборван председательствующим директором института В.М. Коротовым и обреченно замолчал. Собрание клокотало около трех часов и двигалось к завершению, когда я попросила слово, которое мне не хотели давать, поскольку казалось, что все негативные эмоции уже выплеснулись. Но я не выдержала и вступилась за Михаила Петровича, а заодно и за всех педагогов-новаторов. И еще сказала, что дискуссии о новых идеях и нововведениях в таком тоне не ведутся, и право, мне неудобно за коллег ученых, коммунистов.
После собрания Щетинин зашел к нам в лабораторию, мы пили чай, и он, как будто забыв о собрании и всех обрушившихся на него обвинениях и оскорблениях, вел философские разговоры о человеке и его миссии. «Вы только подумайте, из чего состоит слово «человек» – чело века, – говорил воодушевленно Михаил Петрович. – Чело, которое определяет, чем, каким содержанием наполнится век, и куда будет развиваться история всего общества и всей цивилизации. Ребенок уже рождается с этим предназначением – быть челом века. Нужно только не подавить, а развить в нем весь заложенный от рождения потенциал. Вот чем прежде всего должна быть озабочена школа». Он как будто предчувствовал, что, несмотря на разгромное общее собрание, ничего страшного с ним не случится, и его идеи восторжествуют. И действительно, судьба педагога Щетинина оказалась вполне благополучной. После разгрома в Институте общих проблем воспитания Михаила Петровича в свою лабораторию перевел доктор психологических наук, действительный член АПН СССР Артур Владимирович Петровский, который вполне оценил педагогические новации Щетинина и предоставил ему полную свободу. Позже Щетинин обосновался в Краснодарском крае, где его школа выросла в настоящую школьную республику со своими производственными цехами, полеводством, садоводством, пошивочными мастерскими, школьным театром, оркестром, хором, танцевальным коллективом, стадионом и оборудованными современными спортивными снарядами спортзалами.
Но мне, увы, не сошло с рук это заступничество за Щетинина и педагогов-новаторов. Академики в нашем институте были мстительными ребятами, мстить они умели, и особенно изощренно, когда им наступали на больную мозоль. А война с педагогами-новаторами в ту пору была их главной головной болью и еще какой больной мозолью. Особой неприязнью академиков пользовалась «Учительская газета», которая собрала под своей крышей эту небольшую группу выдающихся педагогов-единомышленников из разных городов: учителя математики Виктора Федоровича Шаталова из Донецка, доктора психологических наук Шалву Александровича Амонашвили из Тбилиси, Михаила Петровича Щетинина, работающего на Белгородчине, учителя литературы из Ленинграда Ильина, учительницу начальных классов из Москвы Лысенкову, новаторов семейного воспитания – супругов Никитиных из подмосковного Болшева. Собравшись в доме у Никитиных в Болшево, коллективно они разработали основные принципы педагогики сотрудничества, своего рода манифест педагогов-новаторов, с чем всю заинтересованную общественность и ознакомила «Учительская газета», на главного редактора которой В.Ф. Матвеева дружно ополчились маститые академики. Им удалось добиться снятия с поста главного редактора Матвеева, который активно поддерживал педагогов-новаторов, пропагандируя их опыт среди советского учительства. На его место пришел из «Комсомолки» умеренный Геннадий Селезнев, не склонный обострять конфликт с академиками, которые своей травлей довели до онкологического заболевания Матвеева, скончавшегося вскоре после отставки.
Теперь эти борцы решили взяться за меня, поручив расправиться со мной проверенному борзописцу Валентину Кумарину, у которого к тому времени взбунтовалась лаборатория, завершившая работу над его докторской по проблемам макаренковской педагогики. Кумарин оказался не столько макаренковедом, сколько макаренкоедом, продемонстрировав свои садистские наклонности на отношении к своим сотрудникам. Если у всех в институте было два присутственных дня, во время которых научные сотрудники распивали чаи и обменивались новостями, то работающие в лаборатории Кумарина должны были приходить в институт каждый день, всю рабочую неделю. Чай разрешался только в обеденный перерыв, никому из посторонних не позволялось приходить в лабораторию, отлучаться сотрудникам разрешалось только в туалет, время посещения которого также регламентировалось 5-7-ю минутами. Он внимательно проверял все бумаги на столе и в столе каждой сотрудницы, с тем, чтобы ничто и никого не отвлекало от работы над макаренковским наследием, то есть от работы над его докторской. Не стоит и говорить о том, что по отношению к своим подчиненным он не считал нужным ограничивать себя в грубых и оскорбительных выражениях. В основном у него работали молодые иногородние бесправные аспирантки, не считая молодого узбека, использовавшегося в качестве личного порученца-ординарца. И хотя эти молодые дамы были изрядно запуганы и деморализованы своим начальником, но все-таки и их терпение лопнуло. Со слезами и истериками они ввалились в кабинет директора и заявили, что больше не могут и не хотят работать у Кумарина. Пришлось эту лабораторию расформировать, рассовав несчастных женщин по другим отделам. Таким образом, ничего не мешало, чтобы оставшегося без подчиненных Кумарина назначить заведующим нашей лаборатории с ответственным заданием скушать меня. Лиханова при этом, чтобы он не возражал против такого решения, повысили до начальника отдела, передав в этот отдел кроме нашей лаборатории детских домов еще и лабораторию интернатных учреждений.
Став моим начальником, Кумарин принялся рьяно выполнять поставленную перед ним задачу: сделать мою жизнь несносной, сорвать защиту докторской, одним словом, затравить, как уже были затравлены Сухомлинский и Матвеев. Естественно, у меня, старшего научного сотрудника, кандидата наук, не было ни такого имени, ни такого авторитета и статуса как у Сухомлинского и Матвеева, и потому справиться со мной столь бывалому макаренкоеду как Кумарин, казалось, должно было не составлять никакого труда. Первым делом он решил ограничить мою всяческую свободу, распространив присутственные дни на всю неделю, с тем, чтобы я ежедневно сидела в лаборатории, при этом ни с кем не общаясь, и выходила из комнаты только в туалет, и то не более чем на 5 минут. На что я ответила, что я в том случае буду ходить в институт каждый день, если такой порядок своим приказом директор установит для всех сотрудников. А поскольку я сотрудничаю с Детским фондом, то чтобы не ходить туда, он должен будет потребовать от Лиханова и его зама Карманова им самим являться в нашу лабораторию. Не привыкший к такому резкому отпору, макаренкоед разразился грубой бранью и оскорблениями, на что я решила отвечать не меньшим хамством. Он тут же побежал жаловаться директору В.М. Коротову и тем самым получил от меня прозвище «коротовской подстилки». Короче, началась жизнь, которую правильнее было бы назвать боями без правил, и на которую не хватит никакого здоровья и никаких нервов. А здоровье и нервы были нужны и не только для того, чтобы выжить в такой обстановке, но и чтобы быть в хорошем работоспособном состоянии, чтобы доработать после обсуждения на кафедре в МГУ свою диссертацию.
И наверно, без божьей помощи мне было бы не выдержать этого изуверства, и я могла бы свалиться с каким-нибудь неизлечимым недугом, как это уже было с такими выдающимися людьми как Сухомлинский и Матвеев, которые, в отличие от меня, не были непосредственно в подчинении Кумарина, а главное, были лишены такого счастья как общаться с ним лично по восемь часов в эти два присутственных дня. Но, как это ни поразительно, мне, некрещеной атеистке, нежданно-негаданно действительно пришла божья помощь, что меня не только спасло, но и заставило уверовать в Бога и принять крещение.
В то лето 1988 года мы с приятельницей снимали дачу в поселке Троицком по Волоколамскому шоссе. Это был уютный двухэтажный бревенчатый дом у лесной опушки на краю дачного поселка. Идеальное место для отдыха и работы. Учитывая, что присутственные дни в институте были вторник и четверг, я могла четыре дня с пятницы по понедельник включительно работать над своей докторской. Но после нервотрепки, которую мне устраивал изобретательный Кумарин, я приезжала на дачу буквально невменяемая, неспособная не только работать, но есть и спать. Моя мудрая приятельница, опытная журналистка Инна Титова, видя мое состояние, предложила мне сходить в храм в поселке Троицком. Это был старый намоленный храм, первый храм, который я вообще посетила. Рассматривая старинные иконы, я остановилась около иконы Божьей Матери-Троеручницы и стала рассматривать миловидное лицо молодой женщины, изображенной на иконе. И чем дольше я смотрела, тем спокойнее становилось у меня на душе. А лицо на иконе буквально старело на глазах, образовались глубокие складки у губ, темные впадины под глазами, будто икона оттягивала на себя всю черную энергетику, которой зарядили меня в институте макаренкоеды. Я возвращалась из храма успокоенная и просветленная, вполне готовая к тому, чтоб сосредоточиться над своей диссертацией. И после, чтобы приходить в рабочее состояние, я всякий раз шла в храм к своей спасительной иконе. И что интересно, она могла менять выражение лица в зависимости от той информации, которой я с ней мысленно делилась. Особенно суровым и даже воинственным оно становилось, когда я рассказывала ей о мерзких выходках изводившего меня Кумарина.
И так, с божьей помощью, я доработала свою диссертацию; доработанный вариант был рассмотрен на выпускающей кафедре социальной психологии в МГУ и на первом ближайшем заседании докторского совета должен был представлен к защите. Ни Кумарин, ни его высокие покровители не имели и малейшего влияния на факультет психологии МГУ, чтобы помешать моей защите. Но не допустить к защите, не дав мне положительной характеристики-ходатайства для представления в совет, они могли. И, конечно же, такой возможностью воспользовались. В конце года, в декабре, когда я с высокой температурой лежала дома, Кумарин на заседании лаборатории, где кроме него было еще два послушных сотрудника – пенсионер из Министерства образования и молодой узбек-личный ординарец, доложил о невыполнении мной научного плана, предложил признать мою работу неудовлетворительной и перевести меня в младшие научные сотрудники. То, что такой приказ будет подписан директором, он, конечно, не сомневался, поскольку тогда мне была бы обеспечена отрицательная характеристика, при которой совет не имел права принять мою диссертацию к защите. Невыполнение моего научного плана заключалось в том, что я не могла отпечатать на машинке разработанную мной учебную программу для педвузов по подготовке воспитателей детских домов. Машинистка была все время занята печатанием каких-то кумаринских бумаг, никак не связанных с детскими домами и их воспитанниками, чем он вообще не считал нужным заниматься. Но, понятно, мои объяснения никто слушать не собирался. Кумарин и наши академики торжествовали, срывом защиты докторской я была бы достойно и по заслугам отомщена.
Но, как говорится «рано пташечка запела, как бы кошечка не съела». Спасение неожиданно пришло от Леночки, нашей скромной робкой машинистки, вчерашней школьницы. Сочувствие ко мне и возмущение чинимой несправедливостью победили ее страх перед злодеем Кумариным. Во-первых, в тот же вечер после этой злосчастной лаборатории она позвонила мне и сказала, что сейчас должна печатать протокол о моем переводе в младшие научные сотрудники. А кроме того, она выдала все секреты кумаринской писанины. Он все это время, вместо того, чтобы заниматься детьми-сиротами и детскими домами, готовил пространное, изобилующее своими научными лжеподвигами представление на выдвижение в член-корреспонденты АПН СССР. При этом писал и за себя, и за того парня, то есть и за директора, и за тех академиков, поддержкой которых он заручился. Не учел он одного: что в это время работала правительственная комиссия по реорганизации Академии педнаук, которую курировал секретарь ЦК КПСС Е.К. Лигачев, куда я тут же накатала жалобу, перечислив все мошеннические факты, включая и то, что над его докторской трудилась специально созданная лаборатория, сотрудники которой за свою работу получали зарплату из государственного кармана. Написала, что он не стесняется спекулировать и на детях-сиротах, возглавляя лабораторию детских домов и получая за это приличное вознаграждение, так и не приступил к этой теме, а кроме того, мешал работе других, то есть моей. Обвинения были более чем серьезные, и их переправили в партком нашего института.
Секретарь парткома оказался в трудном положении и сосредоточился на поиске компромиссного решения. К такому компромиссу была готова и я, так как получила приглашение от Бочаровой Валентины Георгиевны занять место ведущего научного сотрудника по проблемам профилактики правонарушений несовершеннолетних в ее ВНИКе «Школа-микрорайон». Здесь мне предстояла интересная работа по моей проблеме, тем более, у бочаровского ВНИКа была сотня опытно-экспериментальных площадок по всему Советскому Союзу. Знала я также, что песенка Кумарина спета, поскольку лаборатория детских домов переводилась в Институт детства, созданный Детским фондом, куда этого скандалиста никто брать не собирался. Никто его не хотел брать в свою лабораторию и в нашем Институте общих проблем воспитания. Директор по старой дружбе протянул ему руку помощи, пообещав, что откроет Кумарину лабораторию под его методологическую тему, если он наберет в нее желающих сотрудников. Обрадованный макаренкоед тут же вывесил плакат с перечислением проблем, которыми намерена заниматься его лаборатория, и с приглашением желающих в ней работать. Как и следовало ожидать, ни одного желающего не нашлось. Слишком прославился он своими скандалами и подлянками. И так новоиспеченный доктор наук, без пяти минут член-корреспондент АПН СССР, несмотря на всю дружбу и помощь директора, оказался на улице. Недолго просуществовал и сам Институт общих проблем воспитания с этой скандально известной тройкой ученых педагогов: Коротова, Лихачева, Гордина. После реорганизации АПН СССР этот институт был упразднен. Как жаль, что до такого бесславного конца педагогических погромщиков не дожил Василий Александрович Сухомлинский, сердце которого не выдержало травли и обвинений в буржуазной несоветской педагогике, обрушенных на него тройкой академиков и макаренкоедом Кумариным, которого он справедливо назвал негодяем.
