Светлана Беличева-Семенцева
В России надо жить долго
О, великая Русь, ты судьбой удивляешь кровавой,
Искупаешь грехи и не можешь никак искупить.
И нести этот крест твоим виноватым и правым,
И потомкам твоим из окрашенных кровью источников пить.
Из сборника «Стремена судьбы» Светланы Беличевой
Предисловие
45 лет тому назад, где-то в 1975-76 годах, у меня появилась привычка вырезать из прочитанных газет заинтересовавшие меня статьи и складывать их в папку. По истечении года я разбирала эти вырезки и раскладывала их по тематике. Получалась интересная картина, отражающая основные тенденции общественного развития и развития страны. В социальной психологии такая работа с документами называется контент-анализ. Представляете, сколько папок с такими вырезками у меня накопилось за эти годы! Ими оказались завалены все антресоли. А еще раньше я начала писать дневники, в которых отражались не только переживания личной жизни, но и общественные события, интересные встречи и знакомства. И также накопилось несколько десятков общих тетрадей с этими дневниками. С таким информационным богатством надо было что-то делать. Согласитесь, было бы жаль, если бы со временем после моего ухода все это было выброшено на свалку или в лучшем случае сдано в макулатуру.
Где-то после семидесяти, когда я закончила преподавать в вузе и заниматься научной работой, на досуге, которого образовалось достаточно много, я начала разбирать свой архив и погружаться в чтение и своих многолетних дневников, и этих газетных вырезок, разложенных в папках по годам. Это чтение меня захватило. Калейдоскоп событий, происходивших в стране и со страной и с моей собственной судьбой в это бурное время, надо было как-то систематизировать, осмыслить, описать, чем я с увлечением и занялась. Благо к этому времени появился спасительный интернет, и многое из того, чего не хватало в моем архиве, я уточняла и дополняла с помощью интернета. Я описывала общественно-политические события, начиная с перестройки, объявленной Горбачевым, и по настоящее время, включая время так называемой путинской стабильности. В своем описании я опиралась на факты и старалась не демонстрировать своего эмоционального отношения к происходящему, предоставляя читателю самому делать выводы, оценивать события и политических деятелей этого периода.
Единственная тема, по отношению к которой я не могла сдерживать свои эмоции, эта была тема моего главного профессионального интереса, которому я посвятила без малого 50 лет. Я не сразу и очень трудно искала и нашла свое призвание: стать практикоориентированным ученым-психологом и заниматься трудным детством, заложить основы новой психологической дисциплины, превентивной психологии и охранно-защитной превенции отклоняющегося поведения и преступности несовершеннолетних. То есть предупреждать детскую преступность не милицейскими мерами наказания, а профессиональной помощью специалистов психологов, социальных педагогов и работников, дефектологов, логопедов, психотерапевтов и психиатров, помощью как трудным детям, так и их родителям и учителям. Осуществление на практике этой охранно-защитной превенции казалось нереальным и невозможным в силу тех многообразных и сложных нормативно-законодательных, кадровых, финансовых и прочих задач, которые требовалось решить для перехода от административно-карательной к охранно-защитной превенции. Решение этих задач было бы действительно невозможно, если бы не те кардинальные политические перемены, наступившие в стране, вставшей на путь демократизации и гуманизации российской социальной политики и российского менталитета.
В стране, где веками от Ивана Грозного, Петра Первого, большевиков, Сталина и младореформаторов государство не привыкло считаться не только с отдельной личностью, но во имя своих интересов бросало в топку истории сотни тысяч и миллионы человеческих жизней, сама идея охранно-защитной превенции, предполагающей помощь и поддержку каждому из оступившихся пацанов и их непутевым родителям, казалась идеалистичной и нереальной. И все-таки в лихие 90-е ее удалось узаконить и приступить на практике к переходу от административно-карательной к охранно-защитной превенции. Но, как говорится в русской пословице, «рано пташечка запела, как бы кошечка не съела». В нашем случае в роли кошечки, которая с аппетитом съела финансовое обеспечение охранно-защитной превенции, заложенной в ФЗ № 120 «Об основах системы профилактики безнадзорности и правонарушений несовершеннолетних», выступила оптимизация, придуманная и насажденная эффективными менеджерами, далекими от всяких идеалистических и гуманистических идей. Но еще дальше от этих идей наши доблестные силовики, включая разнообразный контингент из полиции, росгвардии ОМОНа, ФСБ, следователей и прокуроров, то есть весь обслуживающий персонал полицейского государства, который обходится казне гораздо дороже, чем те скромные специалисты, занятые в сфере охранно-защитной превенции.
«Времена не выбирают, в них живут и умирают», – справедливо заметил поэт. После многолетнего застоя эпохи дорогого Леонида Ильича Брежнева время, в которое довелось жить нам, забурлило глобальными и трудно перевариваемыми и переосмысливаемыми переменами. И они далеко не последние. Не будучи гадалкой и ясновидящей, я не могу предвидеть, какими будут эти грядущие перемены. Но что они будут, это неизбежно. Может быть читатель, который прочтет весь калейдоскоп разнообразных событий за эти последние 40–35 лет, сохраненных в моем своеобразном и редком архиве, осмыслив прошлое, сможет отчетливее представить, какое будущее он хотел бы для себя и своих детей, и что ему самому стоит сделать, чтобы сбылись эти мечты и желания.
Долгожданный ветер перемен
В этот солнечный сентябрьский день, мое любимое время ранней осени, принарядившись в светлый костюм, на модных белых шпильках и в радостном настроении я вышагивала в свой тюменский университет, счастливая от того, что получила два года полной свободы, не без труда добившись докторантуры с первого сентября 1985 года.
К моему великому удивлению и совершенной неожиданности, на широком университетском крыльце при полном параде меня встречало все университетское руководство: наш лихой и молодой ректор, секретарь парткома и председатель профкома. На мое приветствие ректор ответил: «Ну вот, ждали мадам Горбачеву, а встретили мадам Беличеву». И действительно, Тюмень посетил недавно избранный после череды траурных кремлевских процессий молодой генсек Михаил Сергеевич Горбачев. Свое правление начал он непривычно и можно сказать ошеломляюще для советского народа, привыкшего к шамкающим кремлевским старцам. Свои первые визиты в Киев и Ленинград, транслируемые по центральным каналам, он, во-первых, совершал с неотступно следующей рядом модной, с безупречным вкусом одетой, изящной супругой Раисой Максимовной. И главное, не боялся выходить на улице к толпе народа и беседовать без всякой предварительной подготовки с людьми из этой толпы. В оценке такого непривычного поведения нового генсека общественное мнение разделилось. Всем, безусловно, нравилась доступность, простота и демократичность Горбачева. Но в тоже время в народе как-то сразу и по непонятным причинам невзлюбили Раису Максимовну, неотступно сопровождающую мужа.
Они были очень разные по стилю своего поведения. Непосредственный и многословный Михаил Сергеевич и собранная, взвешивающая каждое свое слово и конролирующая каждый свой жест Раиса Максимовна. В присутствии мужа она, как правило, молчала, никогда не перебивала и не комментировала его. Но, тем не менее, в народе сложилось мнение, что в этой семье руководит жена, что, понятно, никак не добавляло авторитета главе государства. Тогда было не принято писать о личной жизни и личности первых государственных лиц, а тем более об их женах. Это только после смерти Раисы Максимовны в прессе рассказали об ее очень непростом жизненном пути. Выросшая где-то на степном казахстанском полустанке в семье железнодорожного строителя с неграмотной матерью, Раиса всего добилась неимоверным трудом и железной самодисциплиной. Поступление в МГУ для этой глубоко провинциальной девочки уже было подвигом. Жила, как и все провинциалы, в студенческом общежитии в комнате с пятнадцатью соседками, да и потом, распределившись в Ставрополь, на родину Горбачева, они долго бедствовали на съемной квартире со скромными зарплатами молодых специалистов. Но ее самодисциплина и неуемное честолюбие, стремление во всем быть первой и лучшей не могло не повлиять на мужа и, очевидно, помогло ему сделать свою головокружительную карьеру.
Наш приятель Боголюбов Николай Сергеевич, который в молодые годы отдыхал с четой Горбачевых в Анапе, когда Горбачев еще комсомолил на Ставрополье, рассказывал, как строго соблюдала режим дня Раиса и заставляла следовать этому режиму мужа, любившего повеселиться в молодежной компании. А еще он говорил, что за туфельку жены Горбачев готов все отдать, так он ее любил. И это была любовь, пронесенная через всю жизнь, которую ни от кого не скрывал Михаил Сергеевич. И как бы мы ни относились к Раисе Максимовне, стоит отдать должное этой женщине, сумевшей до конца своих дней сохранить любовь мужа, тем более такого далеко не заурядного мужчины, каким был ее супруг. Но наш острый на язык народец, поднаторевший в застойные времена на сочинении политических анекдотов, ехидных песенок и стишков, не пощадил эту достойную пару. И по стране начал гулять ядовито-насмешливый стишок: «По стране несется тройка – Мишка, Райка, перестройка».
Вот так получилось, что мне пришлось пересечься с Раисой Максимовной и в начале карьерного взлета ее мужа, и в конце ее жизни. Тогда в Тюмени, в третьем городе, который после Киева и Ленинграда посетил вновь избранный генсек, Раиса Максимовна побывала в тюменском университете, пока муж заседал с партийными товарищами в обкоме партии. Она обошла библиотеку, несколько аудиторий, не удостоив общением никого, кроме университетского начальства. А ровно через четырнадцать лет, также солнечным сентябрем 1999 года, я по приглашению германской профессорши Хилдегард Мюллер-Коленберг была на научном Бундессконгресе в университете прелестного немецкого городка Оснобрюк. А в госпитале соседнего такого же прелестного немецкого городка Мюнстер умирала Раиса Максимовна. Ее нервная система и здоровье не выдержали всех потрясений, которые принес ветер перемен, переросший в ураган, вызванный гласностью и перестройкой, провозглашенными Горбачевым.
Отдавал ли Михаил Сергеевич отчет в тех последствиях, которые принесет объявленная им гласность в стране, привыкшей десятилетиями жить во лжи и двойной жизнью с одной правдой и разговорами на кухне и другими речами и лозунгами, произносимыми с трибун? Ведь еще совсем недавно все партийные лидеры славословили на юбилее семидесятипятилетнего дорогого Леонида Ильича Брежнева, широкой груди которого не хватало для размещения очередной Звезды Героя социалистического труда. Не меньше славословил и Горбачев, иначе ему было бы не дорасти до почетной должности секретаря ЦК КПСС. Нельзя было отклоняться от линии партии и критиковать эту линию. А те смельчаки, которые рисковали с критикой, даже несмотря на все свои заслуги и награды оказывались, как академик Сахаров, в ссылке в Нижнем Новгороде или, как знаменитый писатель Солженицын, высланы из страны. Ну а с теми, кто был без громких имен и наград, поступали попроще: помещали если не под арест в лагеря, то в психбольницы.
Знал хорошо об этих правилах советской жизни Михаил Сергеевич и добросовестно следовал им. Следовать-то следовал, но в душе рос протест против лжи и лицемерия, возведенных в государственную политику. И, наверно, наедине с любимой женой и надежным другом он так же, как и другие сограждане на своих кухнях, крамольно рассуждал на эти запрещенные темы. Да и не могло быть иначе. Ведь они оба, что называется, вышли из народа и были знакомы с нуждой не понаслышке, они оба учились в советской школе и были отличниками, а значит, читали русских классиков, которые будили совесть и сострадание, наконец, они оба закончили МГУ им. М.В. Ломоносова, а стало быть, были образованными людьми. И в конце концов, не мог он не рассуждать о судьбе и опыте первого советского генсека-бунтаря Никиты Сергеевича Хрущева. Ведь Хрущев жил и работал не во времена добродушного Брежнева. Сталин с неугодными не церемонился, миллионы надрывались и гибли в ГУЛАГе, сотни тысяч были расстреляны после выбитых изуверскими пытками признаний в несовершенных преступлениях. Работать при Сталине и служить Сталину нужно было и за страх, и за совесть. И служил Никита, еще как служил, но в душе зрел протест, и зрело негодование и против отца народов, и против его беспощадной жестокости, заставляющей жить в постоянном страхе за себя, за своих близких и, наконец, за неисчислимые безвинные жертвы этой жестокости. Он дождался, дожил до времени, когда не стало вождя, и он смог высказать свое отношение к сталинизму в своем знаменитом докладе на 20-м съезде КПСС, а заодно избавиться от наследия ГУЛАГа. И наступило десятилетие оттепели, когда люди начали освобождаться от сковывающего страха, что сразу же отразилось в стихах, в фильмах, в песнях, в общем самочувствии людей, особенно молодых. Помню, помню я это светло-радостное время своей студенческой юности, захватившее конец хрущевской оттепели, психологическая инерция которой еще сохранялась несколько лет. И недаром Горбачев уже в 1989 году, когда в обществе стало наступать охлаждение к нему и его политике, открыл в московском доме молодежи весьма представительную выставку «Хрущев. 1954–1964 год». Выставка впечатляла и переносила в то незабвенное время, когда в переполненном зале Политехнического музея читали свои стихи молодые Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, Ахмадулина, пел свои трогательные задушевные песни Окуджава, когда мы стояли в очередях в кассах кинотеатров за билетиками на фильмы «Летят журавли», «Чистое небо», «Сорок первый», «9 дней одного года», когда страна ликовала и приветствовала первого космонавта, такого родного русского парня Юрия Гагарина. А еще вызывал улыбку Никита, стучащий ботинком о трибуну ООН.
Но не до смеха было особенно колхозникам, когда вернувшись из Америки, проникнувшийся почтением к кукурузе как лучшей кормовой базе, он потребовал повсеместно всем колхозам, невзирая на погодно-климатические условия, садить кукурузу. Помню, как мой мудрый дядя Федя, председатель колхоза в северном Тевризском районе Омской области, обманул райком партии, засадив кукурузой только обочины полей, а на самих полях высеял привычный для этих мест овес. Когда обман вскрылся, он, конечно, схлопотал выговор по партийной линии, но зато зимой его скот был с кормами, тогда как в колхозах с послушными председателями наступила бескормица. Не захотела американская царица полей приживаться в условиях сибирского севера.
Но недаром говорят: «Наши недостатки – продолжение наших достоинств». Неукротимый и бесстрашный Никита Сергеевич, у которого хватило отваги развенчать культ отца народов, был несдержан, запальчив и непредсказуем в своих неожиданных выходках, что раздражало партийных боссов, стремившихся к спокойной упорядоченной жизни. И им удалось составить кремлевский заговор и спихнуть Никиту, оставив его доживать на даче под домашним арестом. Похоронили его, правда, хоть и тайно, в кругу ближайших родственников, но на почетном Новодевичьем кладбище. А памятник Хрущеву соорудил когда-то раскритикованный им и выгнанный из страны скандально знаменитый скульптор Эрнест Неизвестный, который в нагромождении черно-белых мраморных плит наглядно выразил противоречивый характер Никиты Сергеевича.
В отличие от Хрущева, Михаил Сергеевич отличался редкостной выдержкой и самообладанием, и потому он, очевидно, считал, что выдержит все неизбежно последующие за объявленной им гласностью и перестройкой общественные завихрения, а также критику и неприятие товарищей по ЦК. Но, ох уж это коварное «но», последствия этой новой политики молодого генсека превзошли все мыслимые и немыслимые ожидания. И ветер перемен, подувший с приходом на политическую арену Горбачева, очень скоро перерос в ураган, который снес и его самого, и саму страну, могучий и нерушимый Советский Союз.
Не буди лихо, пока тихо
Кто бы мог подумать, что в стране, где партийные органы тратили столь неимоверные усилия на идеологическую обработку народа, где повсеместно в коллективах обсуждали и одобряли решения партийных съездов и пленумов, а на демонстрациях носили портреты членов политбюро и кричали в их честь здравницы, где, не читая, осуждали Пастернака, Сахарова и Солженицына, в этой стране, в этом народе было столько недоверия к непогрешимости партии и к самой партии, столько желания жить по правде, не лгать и не лицемерить. Много было этих правдолюбцев и в рабочих коллективах, и в журналистских кругах, и среди творческой интеллигенции. Но и не меньше было и тех, кого раздражали эти правдолюбцы, кто, как говорится, с молоком матери впитал в себя общепринятые нормы лживой жизни и, кроме раздражения и агрессии, ничего не испытывал к правдолюбцам, нарушающим привычный жизненный уклад. И сейчас, когда сам генсек объявил гласность и перестройку, свой критический взгляд недовольные стали публично выражать и прежде всего в своих производственных коллективах. И в газеты, и в вышестоящие органы посыпались жалобы на расправы начальства с этими критиканами. Известный журналист «Литературной газеты» Лидия Графова свою объемную, на целый разворот статью от 22 апреля 1987 года посвятила описанию тех мытарств и расправ, которым подвергаются правдоборцы в рабочих и научных коллективах, начиная от Камчатки и до закавказских и прибалтийских республик. Вот некто научный сотрудник бакинского филиала НИИВОДГЕО Тамара Филлиповна Гумбарова публично уличила в плагиате Шарифова, стремящегося занять место завлаба. Обиженный Шарипов при поддержке дирекции написал на Гумбарову ложный клеветнический донос в прокуратуру. И три года шли судебные разбирательства, за время которых Гумбарову дважды увольняли, пытались исключить из партии. И когда 11-я судебная инстанция признала ее невиновной, на вопрос, почему Шарипов, уличенный в плагиате, оклеветал коллегу, он, не стесняясь, объяснил «В отместку». Однако, несмотря на плагиат и эту злостную клевету, клеветник получил вожделенную должность завлаба. А у руководства и парткома не клеветник и плагиатор вызвал осуждение, а потерпевшая Тамара Филлиповна, своими жалобами мешающая спокойно жить прежде всего директору Джалилову, под руководством которого их филиал отличался самой низкой эффективностью по всему НИИВОДГЕО.
Увы, если бы это был единичный случай. Ежедневно, пишет Графова, приходится выслушивать горькие истории затравленных за критику людей. Вот и сейчас, не успела журналистка закончить эту статью, как ее уже ждали со своими исповедями плотник из Нефтеюганска и преподаватель вуза из Алма-Аты, уволенные за критику.
Поток таких писем от пострадавших за критику людей шел не только в «Литературную газету». Вот «Комсомолка» описывает еще более дикий случай подобной расправы, закончившийся весьма трагично: гибелью человека, который был в числе преследователей одного из членов коллектива, критикующего сложившиеся в коллективе порядки. В Саранском аэропорту разбился «АН-2», распылявший удобрения на полях. Проведенная экспертиза показала, самолет был абсолютно исправлен, пьян был погибший пилот Савватеев. Пить на службе в Саранском аэропорту стало нормой, где начальник аэропорта Лебедев проводил производственные совещания в нетрезвом состоянии, за что позже и был освобожден от занимаемой должности. Дело в том, что в этом коллективе работал аккуратный дисциплинированный молодой техник Николай Фомин, один из немногих совершенно непьющих работников. Но, в отличие от других непьющих, Коля не мог мириться с пьянством товарищей, уговаривал их не пить, поднимал эту проблему на собраниях, критиковал и другие производственные недостатки. В результате эта критика надоела жившим в соседней комнате в общежитии инженеру Мажитову и его соседу, позже погибшему летчику Савватееву. Друзья ворвались в комнату Николая, и Мажитов жестоко избил его. Товарищеский суд, разбиравший этот инцидент, осудил не того, кто избивал, а того, кто был избит за то, что он спровоцировал драку, что и засвидетельствовал присутствовавший при этом летчик Савватеев. И Николаю не только вынесли выговор за «провокацию», но и постановили выселить из общежития, чтоб не накалял атмосферу. Однако самое печальное заключается в том, что товарищеский суд выражал коллективное мнение, а не мнение какого-то одного начальника-выпивохи, а стало быть, в коллективе большинство были так морально развращены, что потеряли ориентацию в том, что плохо и что хорошо, и кто прав, кто виноват в этой, казалось бы, очевидной ситуации. Как верно заметил Фазиль Искандер в своей статье в «Огоньке» от 11 марта 1990 года, «Наш народ, крученный-перекрученный за годы унижения и лжи, хотя и исхитрился выжить, тяжело болеет. Для выздоровления ему нужны правда, хлеб и надежда».
Горбачев, призывавший к гласности, видимо, и не подозревал, что многолетние и старательные усилия ЦК КПСС, насаждающие государственную политику лицемерия и лжи, не пройдут бесследно и впитаются в кровь и плоть сотен и сотен тысяч доверчивого населения, среди которого чудом уцелеют отдельные правдолюбцы, принимающие огонь на себя в этой борьбе за право жить по правде.
И если бы эта борьба разворачивалась только в производственных коллективах! Не меньшие страсти разгорелись среди творческой интеллигенции и в научных кругах. Вот в январском номере «Огонька» за 1989 год опубликовано открытое письмо главного редактора «Литературной России» Михаила Колосова к известному писателю, секретарю Российского Союза писателей Юрию Бондареву. Колосов начал свое письмо с признания, что Бондарев был его кумиром, с которым сближало фронтовое братство, и трогали его правдивые и честные книги о войне. «Ты выдержал испытание огнем на фронте, – пишет Колосов, – но ты не выдержал испытание властью». И далее он описывает, как, используя свою должность секретаря Российского Союза писателей, Бондарев всеми возможными средствами влияет на редакционную политику газеты, в грубой форме требуя, чтобы публиковались исключительно хвалебные статьи в свой адрес и не допускались никакие другие критические материалы, за публикацию которых грозил разгон редакции. Что и было приостановлено лишь вмешательством Союза писателей СССР. «Такая цензура как твоя, – пишет Колосов, – пожестче той, что насаждалась государственными органами в самые застойные времена. Если та за последнее время стала более умеренной, охраняет только то, что ей положено охранять, то твоя, бондаревская, наоборот, ужесточилась – стала более бдительной и нетерпимой, чем была раньше».
Да, когда Горбачев объявил гласность и отменил цензуру, которая должна была отслеживать лишь сохранение государственных тайн, то он, очевидно, и не подозревал, что за годы правления непогрешимой КПСС выросли цензоры пожестче государственных, которым претило все, что не совпадало с их единственно правильным мнением, как претила и сама гласность, и перестройка, объявленная генсеком. Они, эти цензоры, объявили войну в пределах своего профессионального поля коллегам, последовавшим призывам генсека. И в результате писательская общественность разделилась на два непримиримых лагеря, один из которых поддерживал демократические преобразования, начавшиеся в стране, другой лагерь был ее непримиримым противником. Противоборствующие стороны сосредоточились под крышей своих журналов. Правые-консерваторы облюбовали журналы «Москва», где был главным редактором Михаил Алексеев, «Молодая гвардия», редколлегию которого возглавлял Анатолий Иванов, и «Наш современник», редактором которого был Сергей Викулов. У них был и свой авторский актив, состоящий из известных и популярных писателей Юрия Бондарева, Станислава Куняева, Проскурина. И уж совсем удивительно и непонятно, по каким причинам к этой компании примкнули и знаменитые писатели-деревенщики Василий Белов и Валентин Распутин, так достоверно описавшие трагедию русской деревни, с которой коммунисты лихо расправились в советские времена. Этими журналами были прикормлены и свои критики, которые, не выбирая выражений, расправлялись с писателями из враждебного лагеря.
Имели свои журналы и левые-либералы. Это были «Новый мир», которым руководил Сергей Залыгин, сверхпопулярный «Огонек», редколлегию которого возглавлял Виталий Коротич, «Знамя» – редактор Георгий Бакланов, «Юность» – редактор Андрей Дементьев, примыкали к этому направлению журналы «Нева» и «Дружба народов». В писательском активе либеральных журналов были весьма известные имена: Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Даниил Гранин, Владимир Лакшин, академик Дмитрий Сергеевич Лихачев, возглавлявший фонд культуры, созданный по инициативе Раисы Максимовны. И что особенно раздражало их оппонентов из враждующего лагеря, неудержимо росла подписка на эти издания. Лидером был «Огонек», за каких-то три года подписка на журнал выросла в 6 раз и в 1990 году составляла уже 4 миллиона шестьсот тысяч. Не отставал и «Новый мир», подписка на него по сравнению с доперестроечными временами выросла в 10 раз и составляла почти 2 миллиона. На станицах этих журналов публиковались ранее запрещенные авторы и произведения и, что особо интересовало читателя, неизвестные, ранее замалчиваемые страшные факты времен культа личности, рассказывалось о забытых и замалчиваемых невинных жертвах сталинского беспощадного режима. Это не могло оставлять читателей равнодушными, будило от гражданской спячки и равнодушия, призывая каждого к осмыслению общественной ситуации и к политической активности. Помню, когда я прочла в «Новом мире» «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, где он, опираясь на свидетельства многочисленных арестованных и осужденных, показал весь страшный конвеер гулаговской мясорубки от ареста, обыска, изуверских допросов с выбиванием признаний, пересылки в переполненных душных столыпинских вагонах, предназначенных для перевозки скота, голода, недоедания и изнуряющего труда в гулаговских лагерях, в которых не многим удавалось выжить, я написала заявление в свой партком о выходе из партии. Это был небезопасный шаг, грозивший мне крупными неприятностями. Ведь я работала тогда в самом консервативном институте Академии педнаук, академики и профессора которого яростно боролись с педагогами-новаторами, реализующими идеи перестройки на педагогической ниве. Были и внутренние психологические причины, заставляющие меня колебаться, когда писала заявление о своем выходе из партии. Ведь я вступала в партию по убеждению, что членство в партии позволит мне более активно заниматься общественно-полезной деятельностью. Да и принимал меня рабочий коллектив тюменского моторного завода, выбравший меня в комитет комсомола на освобожденную комсомольскую работу. И все-таки я не могла больше оставаться в партии, у которой руки по локоть в крови, и которая довела страну до столь кризисного состояния. Нужно сказать, что сталинисткой я никогда не была и о преступлениях этого режима знала не понаслышке. Я выросла в северном Тевризском районе Омской области, в дремучем урмане которого было пять сиблаговских поселков, куда в 30-е годы свозили семьи несчастных раскулаченных, среди которых были и мой папа со своими родителями, донскими казаками, так и оставшимися лежать в этой далекой неласковой для них земле. Но только после прочтения «Архипелага ГУЛАГ» я в полной мере осознала весь масштаб и ужас совершенных Сталиным злодеяний. Да, гласность открыла нам глаза на это. Но что интересно, во время перестройки еще непоколебим был для нас авторитет Ленина, и бытовало мнение, что его политику и идеи извратил Сталин. Не замахивалась на критику Ильича и прогрессивная пресса того времени. И только наш товарищ по Тюменскому университету начитанный и умный физик Валера Неверов, хитро прищурясь, мог задать мне, искренней ленинистке коварный вопрос: «А как вам такое высказывание вождя: «Если не согласны, то пожалуйте к стенке»? Тогда я страшно возмущалась этими осторожными попытками нашего друга очернить авторитет Владимира Ильича. И только через лет через пять и в моих глазах этот непререкаемый авторитет вождя начал меркнуть, что и выразилось в стихах, написанных мной в 1989 году.
Что ж ты наделал, Владимир Ильич?
Какую судьбу уготовил народу
Этот обманно-несбыточный клич
О равенстве и свободах?
Перед резнею гражданской войны,
Сталинского геноцида
Все нации и все сословья равны —
Вот что в бою добыто.
Всепоглощающий аппарат,
Совесть и честь забыты,
Да торжествующий бюрократ,
Дорвавшийся до корыта.
Но очищение гневом грядет
В дремавшем досель народе.
Плотину запретов правда прорвет,
Прорвется совесть к свободе.
Тем временем засияли на писательском небосклоне и новые имена издавших свои произведения, которые были под запретом до перестройки. Увидел свет арестованный когда-то роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», в котором автор посмел провести аналогию между политическими заключенными ГУЛАГа и нацистских концлагерей. Эта аналогия побуждала к размышлению о коммунизме и социализме, ради построения которых непогрешимый Владимир Ильич со своими сподвижниками, казненными потом в 30-е годы, совершил октябрьский переворот и развязал кровавую братоубийственную гражданскую войну. Но тогда было не до этих размышлений, нужно было переварить всю обрушившуюся информацию о жертвах культа личности и все стремительные бурные перемены, происходящие в обществе.
Тогда же мы начали зачитываться романом Анатолия Рыбакова «Дети Арбата», ярким художественным произведением о сталинских преступлениях и сломанных сталинским режимом судьбах многообещающих молодых людей. И хотя его герои были городскими жителями, москвичами, он сумел показать и страшную трагедию крестьянства в пору ускоренно проведенной коллективизации. Вот главная героиня романа Варя, уже тогда возненавидевшая Сталина, беседует со старым интеллигентом, Михаилом Юрьевичем, работающим в центральном статистическим управлении, переименованном в ЦУНХУ-Центральное управление народно-хозяйственного учета. Михаил Юрьевич – единственный человек, с кем Варя может откровенно говорить о Сталине и его политике. Собственная сестра, член партии, категорически запретила говорить на эти темы даже с ней, поскольку в противном случае она вынуждена будет сдать сестру на Лубянку. Михаил Юрьевич, владея статистикой, в цифрах рисует трагические результаты ускоренной и насильственной коллективизации. С 1929 по 1933 поголовье лошадей сократилось с 34 миллионов до 17, крупного рогатого скота – с 68 миллионов до 38, свиней – с 21 миллиона до 12. В два раза сократилось поголовье скота, который уводили с домашних хлевов по сути дела на улицу под открытое небо, не успев построить конюшен и коровников и не успев запасти кормов на зиму. Можно представить, как голосили деревенские бабы, цыпляясь за уводимую со двора кормилицу семьи – корову. Мне об этом рассказывала моя деревенская бабушка, мамина мать из сибирской деревни Журавлевка. Когда поздней осенью в ноябре уводили последнюю коровенку, обрекая многодетную семью на голодуху, она выгнала на улицу свою бесштанную команду малолетних детишек, чтоб те облепили корову, голосили и не давали ее увести. К счастью, активисты, проводившие коллективизацию, смилостливились и не стали отдирать от коровы вцепившихся в нее ребятишек. Семья смогла выжить на картошке и молоке, иначе не остались бы в живых моя мама и ее братья, а заодно не появилась бы на свет и я. Благодаря тому, что в Сибири в изобилии садили картошку, ее жители в эти годы не умирали от голода, как вымирали на Украине и в южных районах России, после того как подчистую из амбаров выгребли все зерно. Да и зерна в 1933 году после коллективизации на 21 миллион тонн собрали меньше, что не помешало вывести за границу в неурожайные 1931-32 годы 12 миллионов зерна, тогда как в 27–29 годах вывезли за границу 2,5 миллиона тонн. Сталин, покончив с НЭПом и взяв курс на индустриализацию, за границей обменивал зерно на технику. И если во время НЭПа без всяких человеческих жертв смогли поднять из руин гражданской войны промышленность и сельское хозяйство, то ценой в 13 миллионов крестьян умерших от голода, погибших при раскулачивании и высылки в Сибирь, на север, была оплачена индустриализация. А к этой цифре еще следует добавить трудно подсчитываемые сотни тысяч и миллионы погибших крестьян, высланных в СИБЛАГи, и арестантов ГУЛАГа, ту бесплатную рабочую силу, непосильный 12-ти часовой труд которой оплачивался лишь скудной тюремной баландой.
