Светлана Беличева-Семенцева
На переломе эпох. Исповедь психолога
Поворот судьбы
Был солнечный май 1972 года, я бродила по маленькому деревянному уютному сибирскому городку Ялуторовску, где когда-то в ссылке, после каторжных работ, проживала колония декабристов из семи человек. Гуляя, я набрела на деревянный домик с полисадничком перед окнами, который мало чем отличался от соседних. Мемориальная доска на стене домика свидетельствовала, что в ссылке здесь проживал декабрист Матвей Иванович Муравьев-Апостол. Строя свой дом, в фундамент он заложил бутылку со скупой записочкой, в которой для будущих потомков перечислял фамилии живущих вместе с ним в Ялуторовске ссыльных товарищей.
По неслучайной прихоти судьбы, через сотню лет в домике поселился ссыльный агроном Иван Юрьевич Азолин, увлекающийся краеведением и по крохам собирающий материалы об истории Ялуторовска. Перед самой войной, перекатывая дом, Азолин обнаружил бутылку с запиской Муравьева-Апостола, удостоверявшей принадлежность этого дома ссыльному декабристу. И эта записка послужила главным доводом для открытия в 1938 году в доме Матвея Ивановича первого в Советском Союзе мемориального музея декабристов.
Уже после войны вернувшийся с фронта учитель истории, тоже заболевший краеведеньем, Терентьев Иван Степанович стал директором музея и посвятил себя сбору мемориальных экспонатов в этот музей.
Весь Ялуторовск помогал Ивану Степановичу собирать вещи декабристов, хранившиеся в семьях горожан. Уезжая из Ялуторовска после указа о помиловании в 1856 году, декабристы дарили своим ялуторовским друзьям, соседям, ученикам свою мебель, домашнюю утварь, книги. И вот сейчас эти бережно, из поколения в поколение хранившиеся вещи, собирались в свой родной дом.
Дом не походил на музей. Он был обжитым и уютным, будто хозяева только на время отлучились и незримо присутствуют в маленьких комнатах с низкими, небольшими оконцами. Служители музея говорили о декабристах, как о живых и хорошо знакомых людях. Сочувствовали горькой судьбе лучшего друга Матвея Ивановича Якушкина Ивана Дмитриевича, жене которого царь не разрешил следовать за мужем. И она умерла, не выдержав разлуки, оставив двух малолетних сыновей. Всю свою оставшуюся жизнь Иван Дмитриевич прожил бобылем и посвятил себя воспитанию чужих детей. Ему удалось открыть две школы, мужскую и женскую. Государственным преступникам не разрешалось заниматься образовательной деятельностью, и местный священник Знаменский взял на себя большой грех, назвав светские школы, обучение в которых велось декабристами по составленным ими же программами, церковно-приходскими.
Душой общества был Иван Иванович Пущин, лучший лицейский друг Пушкина, судьба которого была не менее романтичной, но более счастливой, чем судьба Якушкина. Он тоже через всю жизнь пронес любовь к одной женщине, жене декабриста генерала Фонвизина, который в ссылке вместе с женой жил в Тобольске. Наталья Дмитриевна Фонвизина несколько раз навещала Ивана Ивановича, и уже после помилования и возвращения из ссылки, когда муж умер, влюбленным на склоне лет удалось обвенчаться и доживать свою жизнь вместе.
Иван Иванович имел склонность к адвокатской деятельности, он писал за горожан и крестьян из прилегающих деревень прошения и ходатайства в суд и к местному начальству, защищая неграмотное население от лихоимства.
Там, в Ялуторовске, открылась для меня одна истина, о которой почему-то не говорилось в наших учебниках истории. Самый большой жизненный подвиг декабристы совершили не столько 14 декабря 1825 года, выйдя бунтарями на Сенатскую площадь, сколько здесь, в заснеженной Сибири, где провели они последующие тридцать лет, в отрыве от родных, от культурных центров и привычного образа жизни. Здесь их гражданский долг и духовность выдержали испытание в негромких малых и добрых делах, незаметном служении людям и их повседневным нуждам. Великодушие, благородство и бескорыстие, с которым несли они свой крест и свою миссию, не остались незамеченными окружающими. Аура добрых дел, исходящая от них, пропитывала воздух этого, затерявшегося в просторах Сибири городка, жила в памяти потомков и делала их души миролюбивыми и благожелательными, что не могло не чувствоваться здесь и спустя полтора века.
Был, был и у России этот исторический шанс – в соответствии с программой декабриста Никиты Муравьева – пойти по пути реформ и просвещения, без кровопролитных братоубийственных войн и революций, по пути конституционной, сдерживаемой парламентом монархии, по которому, к декабрю 1825 года, без малого триста лет уже жила процветающая Англия. Но историческая судьба распорядилась по-своему. Одни, имущие, не смогли преодолеть свой эгоизм, другие, неимущие, – свою нетерпимость.
«Весь мир насилья мы разрушим…», – запели трудящиеся массы и, вооружившись идеями большевизма, ринулись разрушать, крушить и созидать новое общество на обломках, обильно замешанных на своей и классово чуждой крови своих соотечественников. Пьянящий революционный романтизм не отрезвлялся ни пролитой кровью гражданской войны, ни страшными сталинскими репрессиями. Одни гибли в лагерях, а другие с песнями и бравурными лозунгами воздвигали Магнитку и Днепрогэс, и будущее казалось лучезарно прекрасным.
И мы, выросшие в пионерских отрядах и распевавшие революционные песни у пионерских костров, хотя и имели в своих родословных бесследно сгинувших дедов, мало что о них знали и тоже дышали революционной романтикой.
Дышали романтикой и мои комсомольские друзья, с которыми я приехала в Ялуторовск. Нет, ни стремление познакомиться с историей декабристов привело меня в этот уютный городок. Я приехала сюда с бригадой Тюменского обкома комсомола, привлеченная моей Подругой, работающей тогда в обкоме комсомола, для проверки Ялуторовской комсомольской организации. Но Подруга, несмотря на свой служебный обкомовский пыл и рвение, была ко мне снисходительна и смотрела сквозь пальцы на то, что я занимаюсь не делом, а пропадаю в музее декабристов. Ей тоже вечерами в гостинице было интересно слушать о моих открытиях и впечатлениях.
Моя великодушная Подруга так до конца жизни и осталась неисправимым романтиком, мечтающим великими делами перевернуть мир. Она надорвалась, и неизлечимая, страшная болезнь изглодала ее в расцвете лет. Но все это будет потом, потом, а тогда она сыграла в моей жизни роль человека, переломившего всесильную судьбу.
Она перетянула меня с моторного завода, где я была секретарем комитета комсомола по идеологии, в обком комсомола и определила меня на должность заведующей лекторской группой, которая свела меня с самыми разными людьми и самыми запутанными судьбами, заставила видеть во всем непостижимом разнообразии этот, не устающий удивлять мир и чувствовать неукротимый и непредсказуемый пульс жизни. Мы мотались с ней по Тюменским северам, не успевая запоминать адреса ударных строек: Надым и Уренгой, Нижневартовск и Сургут, Березово и Игрим, Когалым и Тобольск. Мы видели, как в буреломной тайге и непролазных болотах росли города и прокладывались многослойным настилом, будто слоеные пирожки, дороги, как высились нефтяные вышки и горели газовые факелы. Мы видели удивительных людей, становившихся сильней суровой природы и неукротимой стихии заполярного севера. Эти люди получали немалые деньги, но они работали не за деньги, за деньги так работать невозможно. Все та же романтика переполняла их и удесятеряла силы.
Но не все, не все было безоблачно в жизни этих былинных богатырей. Они страдали и ломались, казалось, на каких-то неважнецких, неприметных бытовых житейских историях: неверности мужей и жен, неразделенной любви, зависти и интригах менее удачливых сослуживцев, несправедливости начальства.
Да и в наших жизнях, меня и моей подруги, все было ох как не гладко. Я приезжала после своих потрясающих командировок в дом, где меня совсем не ждали. Она возвращалась, переполненная впечатлениями к мужу, который был занят своей жизнью и своими проблемами. Что-то очень сильно не ладилось у всех нас, и отмахнуться от этого было все труднее и труднее. Каждый из нас искал свой выход. Подруга все больше погружалась во все новые и новые дела, я все больше зарывалась в книги и уходила в себя. У нас не принято было плакаться в жилетку и делиться своими житейскими трудностями.
Только неизлечимо больная, на пороге ухода, она рассказывала мне о том, что омрачало ее жизнь и подтачивало жизненные силы. Каждый шел своей дорогой, но судьбы наши так и не расходились до самого конца. Мы обе, каждая своей крутой дорогой, шли к Богу и пришли, наверно, слишком поздно. Но не наша в том вина.
Несмотря на бурное течение жизни и переполненность внешними событиями, томилась и металась в глухих потемках душа. Чувство неясной тревоги и неудовлетворенности росло и все больше вытесняло другие ощущения. Не принято, да и не с кем было говорить об этих непонятных и неуместных внутренних метаниях. Но всегда, когда свои силы на пределе, Бог посылает спасительную помощь, спасительную встречу и поворот судьбы.
Режиссер
Тогда, истомленная духовным одиночеством, я узнала и близко сдружилась с человеком, который надолго дал пищу мятущейся, изголодавшейся душе. Это был главный режиссер областного театра кукол, дружбу с которым мне суждено было пронести через десятилетия моей с непредсказуемыми поворотами жизни.
Режиссер был из числа оглашенных, безмерно преданных своему делу и театру, человек. Его любимой и часто повторяемой шуткой была: театр моя жена и моя любовница. Действительно, он дневал и ночевал в театре, обуреваемый все новыми идеями и постановками. Тогда Режиссер был еще молод, ему только минуло 36 лет, и он переживал пик своей творческой интуиции, которая позволяла ему ставить пронзительные по своей созвучности с какими-то глубинными состояниями души, спектакли.
Он был очень изобретателен в своих изобразительных средствах: световые эффекты, куклы, маски, живые актеры, на равных участвовали в его сценических действиях, потрясая души и сердца зрителей. Но потрясала не только и не столько его фантастическая изобретательность, но и сверхидеи его спектаклей, которые как всполохи молний, высвечивали скрытые и порой незаметные для самого человека пружины его трагических падений и предательств.
Первый спектакль, который я увидела у Режиссера, был поставлен по незатейливой японской сказке «Журавлиные перья». Бедный юноша-крестьянин подобрал в поле раненного журавля и выходил его. Журавль превратился в прекрасную девушку, которая стала его женой и принесла ему не только любовь, но и богатство. Но алчность оказалась сильнее любви. Все снова и снова упрашивал неожиданно разбогатевший бедняк ткать свою жену дорогое полотно из своих журавлиных перьев, пока она не покинула его, обезумевшего от горя невозвратной потери.
Слезы застилали мои глаза, когда в зале зажегся свет. Как будто свою судьбу, в которой я боялась признаться не только другим, но и себе, увидела я на сцене. Знаком, до боли знаком был этот пронзительный сюжет. Только вместо бедного крестьянина столь же неутолимым аппетитом страдал мой муж, в недавнем прошлом бедный и безродный студент. Не хотелось в это верить и сознаваться себе, что разрыв неизбежен и что нельзя посвящать жизнь чужим безграничным потребностям, и что даже у Золотой рыбки из пушкинской сказки в свое время наступил конец терпению.
И как ответ на все тайные сомнения и муки, грянул этот спектакль «Журавлиные перья», задолго, почти за пять лет предупредив об этом неминуемом и болезненном разрыве. Тогда, когда это произошло, казалось, что жизнь окончена и уже ничего не будет, кроме этой, черной кровью запекшейся душевной раны. Но не суждено было тогда окончиться моей женской судьбе, и за ее поворотами ожидали и другие встречи, и другие разрывы.
Вспоминала я Режиссера и его спектакли и потом, спустя двадцать лет, когда наступили новые времена новых возможностей. Его спектакли «Прекрасная Галатея» и «Слово о полку Игореве» были об этом новом времени и его трагедиях. Длинноногая, прекрасная и бездушная Галатея, развращающая своей красотой и доступностью окружающих мужчин, соблазнившая самого Зевса, стала, в это время новых возможностей, нашей активно действующей на жизненной сцене современницей. И оглушенные похотью, мужчины из «новых русских», предавали себя и своих близких, как в омут, бросаясь в отнюдь недешевые, любовные приключения.
В Петербурге в 1993 году я познакомилась с героем нашумевших газетных публикаций, удачливым коммерсантом и сильной личностью, год проведшим в Крестах из-за такой красотки. Газеты писали о фантастической криминальной истории, как красотка, в наручниках и с черной повязкой на глазах, томилась в тайной квартире, охраняемая наемниками коммерсанта, якобы потому, что не уступала его домогательствам. И только чудом ей удалось спастись и обратиться за помощью в органы, где только того и ждали, чтобы тут же незамедлительно поместить коммерсанта в Кресты. Год длившееся следствие не подтвердило ни мужских домогательств, ни финансовых нарушений, приписываемых коммерсанту. Уже при одном взгляде на этого атлетически сложенного красавца со жгучими глазами, как-то очень трудно представлялось, что может найтись современная девица, которая будет столь упорно сопротивляться любовной связи с этим богатым, щедрым и к тому же, обаятельным мужчиной.
История действительно была довольно банальная. Да, был романчик, флирт, мимолетная связь, благодаря которой провинциальная юная особа получила невиданные возможности: деньги, наряды, квартиру, прописку в Питере и право распоряжаться благотворительными средствами, которые выделялись фирмой коммерсанта. Как водится, красотка не удержалась и начала беззастенчиво злоупотреблять и этими средствами, и своим влиянием на шефа, которое к тому времени успело весьма ослабнуть. По сему поводу пошли внутренние разборки, которые и подвинули героиню романа вкупе с заинтересованными лицами из органов прибегнуть к такому необычному и рискованному пассажу.
Увы, история и типичная, и поучительная. Но, к сожалению, мало кого и чему она научила. А как иначе объяснить, что, спустя три года, уж совсем скандальная и шумная история приключилась с Министром юстиции, служителем Фемиды, на которого опять же заинтересованными лицами из органов были представлены фото– и киноматериалы с кадрами из сауны, где министр развлекался все с теми же красотками.
Недаром в русских сказках часто повторяется о том, как их герой проходит через огонь, воду и медные трубы. А вот в трубах-то многие и застревают, не проходят испытаний славой, властью, деньгами и женщинами. И распад даже самых, казалось бы благочестивых чаще всего начинался с женщин и не с любви, большого и светлого чувства, а с элементарной, искусно разжигаемой похоти.
Еще одно, не менее тяжкое испытание, которое готовят медные трубы – это испытание властью и честолюбивой ненасытностью. И об этом был поставленный Режиссером в те далекие застойные времена спектакль «Слово о полку Игореве». И этот спектакль, к несчастью, пришлось вспомнить спустя двадцать лет, в новые времена новых возможностей. Честолюбивые, не поделившие власть и почести русские князья, обрекли на погибель свои разрозненные дружины и на поругание – землю русскую. Как живые и скорбные памятники этому губительному княжескому честолюбию, стояли, в конце спектакля, поникшие русские женщины с раскосыми младенцами на руках, родившимися от чужеземных насильников. Трудно было придумать более впечатляющий символ предательства и попранья.
Честолюбие и похоть идут бок о бок в черном деле развращения душ. Из-за честолюбия и жажды власти предаются бывшие друзья и соратники, из-за похоти – любимые, то есть, все и вся, что составляет фундамент души человеческой. А распад душ с неизбежностью ведет за собой гибель самых блистательных начинаний: разорение цветущих фирм и компаний, развал некогда могущественных государств.
Не так ли, бывшие защитники Белого Дома, выстоявшие в августе 1991 года, когда, казалось, вся государственная мощь Советского Союза – и армия, и КГБ, и Верховный Совет, и средства массовой информации были против, не успев пережить лавры победы, превратились в непримиримых врагов и уже через два года очутились по разные стороны баррикад того же Белого Дома. И ценой все новой и новой человеческой крови начали платить России за политические амбиции и неутоленное честолюбие новоявленных князьков.
Не мог знать Режиссер об этих грядущих спустя два десятилетия событиях, не могли и мы думать тогда, как провидчески его спектакли. И никакое, даже самое буйное, воображение не могло предвидеть тех фантастических перемен, которые произошли со всеми нами и нашим обществом за это время.
А тогда эти провидческие спектакли и их бурные обсуждения с Режиссером начали открывать во мне какое-то внутреннее зрение, и словно слабый фонарик засветил среди моих затянувшихся духовных потемок. Начало созревать робкое, неуверенное, долго не оформляющееся и не формирующееся решение – искать себя в новой профессии. И так постепенно и с муками из бывшего инженера и комсомольского работника начал рождаться психолог.
Начать сначала
Начинать всегда трудно. Но начинать новую профессию с поступления в аспирантуру, когда у тебя нет базового образования и нет профессионального общения, чтобы делать и оттачивать первые профессиональные шаги – это похоже на авантюризм. Однако, отнюдь не смущаемая этим обстоятельством, в пору роскошных белых ночей, я прибыла в Ленинград, чтобы подать документы в аспирантуру факультета психологии Ленинградского университета, познакомиться со своим будущим шефом и получить его добро на право держать вступительные экзамены.
Питерские белые ночи потрясли меня. Я бродила по площадям и набережным этого, как когда-то сказал поэт, «державного» города, и рефреном во мне звучали, пели, били в набат Пушкинские строки:
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит.
Много позже потом мне довелось увидеть немало роскошных европейских городов и столиц, но не изменилось убеждение, что Петербург по красоте и величественности не уступает прославленным Вене, Парижу и Лондону.
Величие и красота города словно вбирались в мою душу и укрепляли решимость преодолеть все мыслимые и немыслимые препятствия и выйти победителем в своих авантюристически дерзких планах.
Решающее слово оставалось за Шефом. Знакомство с Шефом было кратким и впечатляющим. Крупный, добродушносурового вида человек с ямочками на круглых розовых щеках возвышался над дубовым, огромных размеров старинным письменным столом и, казалось, заполнял собой всю довольно просторную комнату. Он бегло, по диагонали просмотрел мои документы и требуемый при поступлении реферат, никак не отреагировал на мой инженерный диплом и сказал коротко: «Ну, что же, давайте попробуем, сдавайте документы и готовьтесь к экзаменам».
Это уже была победа и удача, поскольку больше всего я боялась, что буду выставлена сразу с порога, как только обнаружится мое не базовое образование. Окрыленная, засела я за книги и учебники. Дело оставалось за малым, за месяц пройти университетский курс социальной психологии. Государственная библиотека имени Салтыкова-Щедрина с ее чудесным дымящимся черным кофе на время стала моим родным домом. Я приходила к открытию и уходила последней. Мне было по-настоящему интересно, и я не чувствовала себя уставшей или переучившейся.
На экзаменационные вопросы я отвечала без запинки. Шеф был вполне удовлетворен, вывел мне жирную «Отлично» и даже поставил в пример другим экзаменующимся. Итак, я получила благословение на дальнейшую работу, теперь уже над диссертацией. И все эти нелегкие аспирантские годы, и много позже, когда судьба посылала новые испытания, как-то так получалось, что этот город с его холодновато-надменной державной красотой словно служил мне внутренней опорой и укреплял мой дух в самых тяжких испытаниях, посылаемых судьбой.
Чем больше я узнавала этот город, тем больше благоговела перед ним. Он был очень разный и очень контрастный. Отточенная и безупречная архитектурная красота фронтальной части зданий повсеместно соседствовала со зловещей убогостью каменных дворов-колодцев и черных, безнадежно запущенных лестниц. Я снимала комнату на Пяти Углах, недалеко от дома с мемориальной квартирой Достоевского. Казалось, тени его несчастных героев сопровождали меня, когда я вечерами возвращалась через пустой, зигзагообразный двор-колодец к двери бывшей дворницкой, располагающейся в торце старинного здания. Моя квартира и ее обитатели также были чисто в духе Достоевского и его персонажей. Входная дверь открывалась сразу в большую переднюю с провалившимся полом, которая одновременно служила кухней, столовой и местом сбора всего хозяйского семейства. Из передней шел узкий, с низким тяжелым сводчатым потолком коридор, с чередою дверей. За этими дверями располагались крохотные, совершенно облупленные комнатенки с затхлой, убогой мебелью, где проживали и члены семейства, и квартировавшие. Помимо хозяйки семейства, главой которого была маленькая, очень деятельная женщина-дюймовочка, здесь также проживали старая, никуда не выходившая бабка и двое, вороватого вида сорванцов, в одной или двух комнатах временами селились на короткое время жильцы вроде меня.
Несмотря на совершеннейшую убогость своего пристанища, я полюбила его и его обитателей и даже успела проникнуться их повседневными заботами и горестями. Дюймовочка была постоянно озабочена добыванием денег. Для чего она выполняла сразу массу разнообразных функций: работала сторожихой в соседней школе, чистила снег с крыш, ходила мыть окна состоятельным жильцам, сдавала комнаты и еще, вела непрерывные военные действия со своим приходящим мужем-пропойцей. Бабка целый день воевала с сорванцами, а в выкраивающееся свободное время со вздохами, охами и обескураживающими подробностями, рассказывала о военных и послевоенных тяготах деревенской жизни. Жизнь обитателей дворницкой была бесконечно далека от парадного Ленинграда и от университетско-библиотечного мирка, но тем не менее, очень совмещалась с темой моего диссертационного исследования.
После долгих раздумий и взвешиваний темой диссертации я выбрала детскую преступность. Обследование несовершеннолетних преступников я проводила в следственном изоляторе. Пропускали меня туда только по воскресеньям, когда был свободен отсек со специальными комнатами для допросов. Словоохотливый замполит следственного изолятора, в нарушение всех инструкций и с известной долей риска, запустив меня в этот отсек, выводил ко мне по пять пацанов, которые распределялись по одному в комнатках с привинченными табуретками и столом и запирал на ключ общее помещение. Охрана по воскресеньям тоже отдыхала и я оставалась одна с пятью подследственными, заполняющими мои анкеты и тесты.
День такой работы заканчивался для меня состоянием полной опустошенности. Было безумно жаль пацанов, выглядевших затравленными волчатами. Большинство из них впервые в жизни делали открытие, что со взрослым человеком, оказывается, тоже можно по-человечески общаться, без окриков и нравоучений, и что кому-то интересна их жизнь. Участливого разговора было достаточно, чтобы теплели их лица и начинались откровения, от которых становилось не по себе.
Я вспоминала свой, когда-то поразивший меня, скромный опыт перевоспитания трудных подростков, за которыми закрепили меня по комсомольской линии на заводе, где начиналась моя трудовая биография. Тогда на завод прибыла большая ватага ПТУшников-детдомовцев, с которыми не было никакого слада. Они никак не могли войти в рабочий режим и прогуливали работу в самый неподходящий момент, когда в цехе объявлялся аврал и каждая пара рабочих рук была на учете. Не помогали ни комсомольский прожектор, ни проработка на собрании, ни суровый разнос начальника цеха. По малолетству их нельзя было уволить, принять же на занятое рабочее место других тоже было невозможно, и цех горел синим пламенем вместе со своим производственным планом и премиальными. И тогда мне пришло в голову пообщаться с девчонками, наиболее злостными прогульщицами, в их домашней обстановке. Я заявилась к ним в воскресение, в их комнату в рабочем общежитии. За полупустым столом сидела большая курящая компания, которая нисколько не смутилась от моего появления. Один из гостей, криминального вида юноша, вытащил финку с автоматически выбрасывающимся лезвием, котором и был разрезан мой тортик, и мы начали мирное чаепитие. Разговор был крайне незатейливый, что называется, ни о чем. Я поинтересовалась, из каких средств они питаются и ведут свое хозяйство, поскольку заработки с учетом многочисленных прогулов были мизерными. Мне ответили, что много им и не надо, на чай и хлеб хватает, а к остальному они не приучены. Не было потребностей и в развлечениях: кино, театре, книгах, не беспокоила и проблема нарядов. Жизнь была скудна и необременительна никакими размышлениями о будущем.
После чаепития меня хором проводили домой и в конце, всем захотелось посмотреть, как я живу. Моя скромная однокомнатная хрущевка, тем не менее, произвела на моих гостей весьма сильное впечатление. Оказалось, что выросшие в детдоме, они никогда не видели обыкновенной жилой квартиры и впервые попали в семейный дом.
С этого вечера у нас завязалась теснейшая дружба, девчонки привязались ко мне так, как могут привязаться бездомные животные к вдруг обретенному хозяину. Удивительно, как немного потребовалось им, чтобы решительно изменить свой образ жизни. Закончились проблемы с прогулами, они бросили курить, прибарахлились, поступили в вечерние школы и довольно скоро обзавелись своими семьями. А еще, им захотелось разыскать когда-то отказавшихся от них мамаш. Поразительно, но у этих бедных детдомовских девочек не было и тени обиды на своих несостоявшихся мамаш, а только жалость и желание вытащить их из беспутной, пропащей жизни.
Как немного всем им было нужно, но и этого немногого не могли им дать люди. Жалость и бессилие приводили меня в отчаяние после общения с моими юными арестантами. Я ничем, ничем не могла помочь этим пацанам. Ведь наивно же было думать, что моя диссертация действительно способна принести хоть какую-нибудь реальную пользу.
И когда мы с Шефом, после моей защиты, обсуждали за бутылочкой коньяка мои дальнейшие планы, я сказала, что буду менять свою проблематику, и что у меня больше не хватает здоровья заниматься этими трудными детьми, которые никому не нужны в нашем государстве. На что мой немногословный Шеф изрек свою очередную пророческую фразу: «Кто всерьез начинает заниматься этой проблемой, тот ее уже никогда не оставляет». Я ответила, что в ситуации, когда этими детьми никто, кроме милиции, не интересуется, наши научные изыскания не что иное, как спекуляция на злободневной проблеме. На что Шеф, будучи уже хорошо подшофе, выдал не характерную для себя пространственную тираду на тему, что так не может долго продолжаться и что, в противном случае, доживем опять до Октябрьской революции. Неправдоподобными, ох, как неправдоподобными, казались мне тогда, в 1978 году, его нетрезвые речи. И хотя я знала редкую прозорливость Шефа, тогда эти прогнозы я отнесла на издержки хмельного застолья.
Но Шеф оказался прав, как всегда и когда говорил, что я не смогу оставить свою проблему, и когда предрекал грядущие перемены в нашем отечестве.
Но, как говаривал Воланд в знаменитом романе Булгакова: «Ваш роман Вам принесет еще сюрпризы», – так и грядущие перемены, которые предрекал Шеф, также принесли много неожиданностей. Не меньше сюрпризов преподнес мне и мой научный интерес. Начиная после защиты кандидатской диссертации преподавать психологию в Тюменском университете, я не на шутку решила сменить свою проблематику, практическая невостребованность которой меня угнетала. Хотелось сосредоточенной академической жизни, уединенных занятий за письменным столом и лекторской деятельности в студенческой аудитории. Чего-чего, а лекторской нагрузки оказалось более, чем с избытком. С полной выкладкой была учебная аудиторная нагрузка, которая включала все читаемые в то время психологические дисциплины, к этому добавлялись бесчисленные лекции по линии общества «Знание», которое тогда весьма исправно функционировало, кроме того, для преподавателей Университета были обязательными лекции в Институте усовершенствования учителей.
Казалось бы, дай Бог справиться со всем этим. Но как уже было замечено не нами – «Человек предполагает, а Бог располагает». Так и тогда, не получилось у меня размеренной академической жизни. А началось все с того, что мне поручили руководство макаренковским студенческим педагогическим обществом, что меня, на первых порах, крайне обескуражило. Ни с Макаренко, ни с педагогикой я была не знакома. А пытливые студенты халтуры не прощали. Они и сами, придя в макаренковское общество, не намерены были халтурить. Всем хотелось попробовать себя на реальном педагогическом поприще, и инспекция по делам несовершеннолетних такую возможность, конечно же, предоставила. Прослушав коротенький психолого-педагогический курс, мои студенточки брали себе в подшефные трудных подростков и становились, по сути дела, теми самыми социальными работниками, о которых у нас заговорили лишь десять лет спустя. Они добросовестно навещали своих подшефных, утрясали их непростые отношения в школе, дома и во дворе.
Не все и не у всех шло гладко. Но, не обремененные жизненным опытом, мои юные воспитатели не склонны были отчаиваться. Наши связи с внешним миром все больше расширялись. Мы дружили с подростковыми клубами, начали сотрудничать с кафедрой психиатрии медицинского института. И психиатры не только стали делать доклады у нас, но и, в случае необходимости, обследовать и консультировать наших трудных. Мы даже смогли съездить в Куряж, бывшую колонию имени Дзержинского, где когда-то, в конце двадцатых годов, работал сам Антон Семенович Макаренко. И Макаренко стал для нас не просто хрестоматийным автором, а человеком живым, страстным, страдающим и ищущим, как и мы, способы помощи этим попавшим в беду пацанам.
Но самой захватывающей страницей нашей жизни стала дружба с подростковыми клубами и особенно с клубом «Дзержинец», который как вольная и независимая республика «ШКИД», размещался в центре города, в бывшей водонапорной башне и неудержимо влек к себе пацанов со всего города.
Увы, эта вольнолюбивая башня влекла к себе не только подростков, не меньше свой недобрый интерес к ней проявляли и взрослые из различных проверяющих инстанций, начиная от прокуратуры, милиции, пожарников, гороно, совета ветеранов и т. д. Цену, с которой тогда педагогические новации пробивались в жизнь, мне пришлось узнать не только по газетным публикациям, но и по многострадальной судьбе нашего любимого клуба и его руководителя, Нечаева Геннадия Александровича, Генсаныча, нашего местного Макаренко, как с легкой руки журналистов его прозвали.
