В пятницу вечером к ее столу подошел Артем. Сказал, что завтра празднует новоселье, попросил помочь. За перегородками затаили дыхание: их роман был мыльной оперой, разыгрываемой на подмостках бывшего НИИ.
Начался этот роман семь лет назад. Тогда в первый год аспирантуры Лидия случайно зашла в газету, только что созданную Артемом на деньги его приятеля. Зашла с подругой – та работала внештатницей и принесла статью. Оказалось, что это газета о красивой жизни, перспективная, но начинающая, платят мало, журналистов не хватает. Главный редактор – взрослый, но современный. Лидии подмигивает, задание дает. Она старалась изо всех сил и через месяц была в штате.
Артем ей понравился с первого взгляда – уверенный в себе, остроумный. Смотрел правда хмуро, она думала, что недоволен статьями. Особого таланта у Лидии не было, она, в общем-то, жалела, что не пошла по материным стопам – не сказать, что там был бы талант, но там была бы поддержка.
После особенно неудачной статьи он ее к себе вызвал.
«У вас нет способностей к журналистике, – сказал. – Но мне кажется, есть другие способности».
И привлек на диванчик – именно так, как она себе намечтала.
Через час, когда она сидела на своем месте, оглушенная и словно расползшаяся во все стороны, ей доброжелательно сообщили, что главный женат. Жена – породистая блондинка на собственной машине. Подтекст был такой, что с блондинками не тягаются.
– А я тоже блондинка, – сообщила Лидия. – Я просто крашусь.
Вечером того же дня она вернула свой натуральный цвет, чем очень обрадовала мать, уверенную, что светлые волосы – огромный талант, вроде оперного голоса.
Каждый день они встречались на диванчике в кабинете, потом вышли из кабинета в комнату отдыха, к осени залезли в машину, весной перебрались в парк и однажды оказались в семейной кровати блондинки. «Мы давно чужие люди» – сказал Артем. Это, конечно, звучало хрестоматийно, но он не врал, потому что через год развелся.
Это был триумф Лидии.
Тогда в редакции еще не было пластиковых перегородок, и ее победное выражение лица могли наблюдать все обитатели двухсотметрового помещения, залитого синим светом.
Квартиру Артем оставил жене, так что теперь в основном встречались на диванчике. Лидия предложила переехать к ней, он только засмеялся.
– Спасибо, малыш. Да ты не волнуйся: я ипотеку беру. Мне приятно, что ты предложила, но с твоей маман, боюсь, не сживусь. Активная женщина, у меня от таких голова кружится.
И поцеловал в висок.
С матерью он виделся только один раз – через полгода после начала романа. Он бы с ней вообще не виделся, поскольку не испытывал желания, это Лидия, влюбленная, возбужденная, активная, как никогда до и никогда после, буквально затащила его домой.
Лучше бы не тащила. Этот вечер оставил у нее неприятные воспоминания на всю жизнь. Артем потом долго над ней подшучивал – дразнил семейными легендами, которые мать так неосторожно вывалила.
– Маман твоя – фантазерка, – говорил. – Видать, от старости уже того.
– Дело не в старости, – возражала Лидия. – Она просто любит украшать жизнь…
– А ты, моя милая, фантазерка?
– Я не фантазерка.
– Вот у ингушей есть хорошая традиция – они с тещей не встречаются. Запрещено Кораном. Мудро, правда?
Неприязнь оказалась взаимной, мать определила Артема как «самовлюбленного старика» – ему тогда было тридцать девять, он не был стариком и не был самовлюбленным, потому что при разводе оставил жене квартиру, унаследованную от бабушки. Кто в наше время способен на такие поступки?
Месяц спустя он купил кусок воздуха над заросшим лопухами полем. Это называлось новостройка и означало, что отношения зятя и тещи ничего не значат – молодая семья будет жить отдельно.
Все началось хорошо: с поля выкосили лопухи, вбили колышки, зачерпнули первый ковш мертвой московской глины. Но потом остановились. Порыли еще немного. Остановились на год. Резко дорыли котлован, залили фундамент, подняли бетонные этажи до неба. Остановились на год. В бетоне проросли лопухи, по стенам поползли граффити. Ледяные языки замерзшей воды протиснулись между этажами, отвалился большой кусок бетона. За зиму дом похудел, обнажив ржавые арматурные ребра. Пошумели митинги обманутых дольщиков, пара отчаянных военных заняла висящие в небе бетонные рамки, объявив их своими квартирами. Потом один из военных свалился в дырку, долетел до третьего этажа, но остался жив. Если бы разбился насмерть, резонанс был бы сильнее, но и поломанные ноги показали по телевизору. Падение обманутого Икара взбудоражило общественность, и вопрос решили за счет других дольщиков, не таких падучих. Выделили народные деньги, и бетон начал обрастать кирпичной чешуей.
Каждое утро Лидия проезжала мимо этой стройки. И каждая новая картинка в окне автобуса означала перемены в ее жизни: плохие и хорошие. Остановили стройку – свадьба откладывается. Возобновили – надвигается. Когда дом закончат, он сделает ей предложение. Это логично.
Мать начала бунтовать. У них есть квартира, есть дача со всеми удобствами в академическом поселке. Зачем ждать окончания строительства, тем более что в этой новостройке и жить-то будет опасно, ведь не зря свалился кусок бетона – это трещины, Лида. Он не хочет ни от кого зависеть, он хочет быть хозяином в собственном доме, мама.
И все-таки мать привыкла ставить в разговорах более жирные точки – начальственная привычка. Вечером она спросила:
– Лида, а он тебе вообще когда-нибудь говорил, что женится?
Лидия пожала плечами.
– А ты сама спрашивала?
– Не обо всем нужно спрашивать, мама. Что-то понятно без слов.
– Уж куда там! – ядовито отозвалась мать.
Да, Лидия имела право спросить Артема о его планах на будущее. Но, во-первых, она считала логичным, что его планы на будущее связаны с ней хотя бы потому, что у него нет других женщин, а с Лидией он обсуждает самые интимные вещи, вроде простатита. Во-вторых, она догадывалась, что тема брака для Артема не очень простая, иначе бы он давно уже сделал предложение. Она боялась все испортить. Хрупкое равновесие их отношений, это яблоко, висящее на дереве ее судьбы, должно было созреть и упасть вниз, к ней под ноги, в силу естественного хода вещей. Артем старел, ему было все труднее менять жизнь, а Лидия и являлась его жизнью. Так зачем требовать то, что принадлежит по праву?
– А я, Лида, думаю, что не женится, – подытожила мать. – Не питай иллюзий. Он уже привык к тебе.
– И что, что привык? Женятся, когда отвыкают, что ли?
– Страсть ваша прошла… Вы же не спите вместе…
Лидия скрипуче рассмеялась. Мать умела пускать ядовитые стрелы – не мать, а индеец. Она просто смотрела на вещи и быстро делала выводы, это Лидию раздражало.
Артем был человеком сложным. Капризный мальчик из хорошей семьи, он, в отличие от Лидии, родился журналистом, а это профессия филологическая, и значит мужчины в ней – всегда немного женщины. За семь лет романа она привыкла не замечать его частые обиды, научилась жалеть слабость. Достоинств же у него было много. Образованный, красивый, купил квартиру в новостройке, главный редактор газеты. Его папа – тоже журналист, но в газете для бедных, идейный; дедушка – ученый, социолог по профессии, глубоко больной на всю голову. Понятно, что прийти в их крохотную двухкомнатную квартиру в каком-либо ином качестве, кроме как гостьи на вечер, было невозможно. Жили они бедно: дедушка уже полвека не работал из-за сильнейшего маразма, хотя иногда выполнял халтурку для переписей населения, что, кстати, вызывало ужас Лидии – не от дедушки ли в переписях появлялись хоббиты и варяги – ну, а папины статьи оплачивались эпизодически и по низким расценкам.
И все-таки это была милая семья, знающая свою историю, что для Лидии, например, было невозможной роскошью, ведь ее мир начинался с матери и был совсем молодым и маленьким. Свои симпатии к этой семье она попробовала объяснить матери, но та отрезала: «Маразм – это наследственное, будь осторожна». Такие вещи с ней обсуждать было нельзя, вот почему Лидия так тянулась к Артему: она не считала его «хорошей партией», уже давно не считала, но она могла говорить с ним, о чем угодно: он любил бесконечные обсуждения того, что мать категорично обзывала ерундой. Собственно, Артем был единственный человек в жизни Лидии, с кем ей было легко разговаривать. И вообще, было легко. Поэтому, когда на третьем и пятом году их отношений у Лидии появлялись альтернативные варианты, она их, не колеблясь, отвергла.
Первого притащила с работы мать. Он оказался ее новым заместителем – мужиком лет тридцати, богатым, немного развязным, но и словно бы подмороженным в своих холодильных машинах. Иногда он зависал, думая о чем-то своем, или засыпал от усталости. Смотрел на Лидию в упор, потом подарил поездку на Мальдивы. Пять звезд, причем без себя в нагрузку. Путевку на одного человека в номер-люкс. Как это было расценивать? Она поехала и очень там жалела, что нет рядом Артема – за годы любви разучилась смотреть в одиночку, ей обязательно нужен был парный взгляд, даже не для того чтобы обсудить: просто увиденное без Артема походило на увиденное во сне. Оно еще не было рождено в реальность и внимания не заслуживало.
Когда она вернулась, мать сказала, что парень готов жениться, и если она принимает предложение, он купит квартиру побольше. Лидия возмутилась: как он может делать предложение, если совсем меня не знает?
– Помнишь, как Штальман говорил? – в сложных семейных ситуациях мать цитировала философа Штальмана (Лидия догадывалась: вымышленного) – Он говорил: а кто кого знает? Ты, Лидуся, своего Артема знаешь, что ли? Ты его еще хуже знаешь и не любишь давно, привыкла просто. Ты с ним несчастна, поменяй жизнь, а?
– Поменять жизнь? Связать ее с твоим заместителем, который видел меня три раза?
– Между прочим, Лидуся, три раза ничем не хуже тридцати.
– Это тоже цитата из философа Штальмана?
– Нет, это моя цитата.
– А тебе не кажется, что твой заместитель хочет жениться на тебе, мама?
– Если и так, какая разница? Мужик-то хороший.
В общем, этот неосуществившийся роман, несмотря на шикарную поездку, закончился для Лидии самым унизительным образом: ей дали понять, что без материных связей она никто – для Лидии не было горшего оскорбления.
Через два года за ней стал ухаживать молодой иногородний корреспондент. Прыщавый, худенький и маленький. О его чувствах, в отличие от чувств материного заместителя, Артем узнал и даже им обрадовался. Лидия поняла, что внимание, проявленное по отношению к ней, тешит гордость Артема – наверное, каждому мужчине приятно, что его девушка нравится другим. Она также подумала, что зря не рассказала ему о происхождении путевки на Мальдивы, и решила исправить ошибку.
Услышав эту историю, Артем выпучил глаза.
«И ты отказала такому жениху?»
«Разумеется».
«Дура, что ли?»
«Знаешь, – сбавила она обороты, – кажется, ему больше была нужна мать».
«А что, твоя мать – такой лакомый кусок?»
«Связи, – объяснила она. – Для кого-то это важно»
И вот как мужчины ведутся на соперничество: в тот вечер у них состоялся полноценный секс.
Удивительный человек – мать. Чутье у нее было просто звериное. Постель и правда была проблемой. Первый год они спали на диванах, столах, заднем сидении машины и даже на траве в лесу, но вот потом все прекратилось и возобновлялось, может быть, раза четыре за последующие шесть лет. Вначале Артем говорил, что у него проблемы со здоровьем, а он, действительно, был слабый человек, больной сахарным диабетом и простатитом, потом вообще перестал говорить об этом. Перестала и Лидия – она не очень нуждалась в постели, любила обниматься, просто сидеть, прижавшись, а это у них было – не очень часто, но было.
Ладно. Ремонт закончится, мы останемся одни в новой спальне, он встанет на колено и протянет мне кольцо с бриллиантом. Вряд ли, конечно, с бриллиантом, он весь в долгах. Но ведь мне и не надо кольца на самом деле. Просто пусть сделает предложение.
Покрыли крышу, стали таскать вещи – без лифта, на десятый этаж – и вот уже он заказывает кухню. Лидия попыталась высказать свое мнение о цвете плитки, он отмахнулся.
Установили кухню. Ремонт закончен. В субботу новоселье.
– Во сколько? – спросила она.
Он сказал:
– Люди придут в пять, ты приезжай пораньше, поможешь.
Мать готовила весь день, поджала губы, но ничего не говорила, стрелы ядовитые не выпускала, а даже вызвала своего водителя, чтобы он довез Лидию с лоточками, кастрюльками и противнями. Она везла два пирога – один с рыбой, другой с грибами – и восемь салатов, и торт королевский из трех коржей: с маком, орехами и какао.
Квартира была бедновата, но сияла новизной. Плитка Лидии не нравилась совершенно, она решила обязательно сказать об этом, чтобы впредь он советовался. Постелила скатерть, которую привезла из дома. «Какая буржуазная вещь» – сказал Артем, разглаживая хрусткие крахмальные заломы.
– Это плохо?
– Это чудесно. Чем старше я становлюсь, тем больше хочу стать буржуа, рантье каким-нибудь. Ипотека в моем возрасте… Это как молодая жена. Вроде бодрит, а если разобраться, висит, как гиря на шее.
Зазвонили в дверь, он пошел открывать. Лидия пожала плечами: непонятно, к чему этот выпад про молодую жену? Это про нее? Как реагировать? Оскорбляться, что висит, как гиря на шее, или радоваться, что молодая жена? Она не успела решить – гости уже входили.
И сразу зацокали языками: стол получился шикарный.
– Ах, хозяюшка! Это ж надо: какая молодежь подрастает, а? Пироги печет. Где ты таких девушек находишь в наше-то время?
– Это мама у нее золото, – засмеялся он. – Готовит – пальчики оближешь. А сказки какие рассказывает! Прямо Арина Родионовна. И все про мужей, про мужей… Лидусь, как ты у такой полигамной мамы такая моногамная получилась?
Она улыбнулась: ничего, над тещей всегда прикалываются.
Выпили за квартиру. Еще раз за квартиру. Наконец, кто-то догадался выпить за будущих детишек и молодую жену.
– Чтобы все тут засрала своими женскими вещичками? – возмутился Артем.
Мужчины засмеялись.
Ну и дальше пошло-поехало: да кто такой этот Путин? Вы что о нем думаете? А как он с «Курском» их отбрил, а? А ребяток-то как жалко, такая страшная смерть под водой! А Жорес Алферов-то наш какой молодец? И начали спорить, сколько у нас Нобелевских премий по физике. Школьный друг Артема, уже сильно пьяный, орал, брызгая слюной: «Да один Ландау! А у американцев – сто физиков!» Было ясно, что это неправда, но точных данных ни у кого не было, все долго терпели, пока двоюродный брат Артема не закричал истошно: «Да какой один Ландау?! А Бродский? А Шолохов?!». Артем засмеялся: «Дурак, что ли? Тебе про физиков говорят».
В общем, гости разошлись к двенадцати. Лидия вымыла посуду и подмела пол.
Ну вот, наступила эта минута. Семь лет ждала, с ума сойти! Зато и счастья накопилось на семь лет.
Лидия пошла в спальню и встала там у окна. Вдыхалось урывками, сердце с ритма сбилось. Она стояла и впихивала в себя куски запахов: свежих обоев, деревянной кровати из Икеи, туалетного ароматизатора из приоткрывшейся двери.
Он вошел, помешкав в проходе. Пошебуршал в коробке на полу. Встал напротив нее.
– Я отвезу тебя, – сказал. – Я специально не пил.
Будто в сердце кулаком ударили. Может, не придумала бы себе этой сцены с кольцом, не прожила ее раз пятьдесят, пока ехала, заваленная противнями, пока стол накрывала, тосты говорила, полы мыла – не так бы шибануло. И еще это слово. «Специально». Такая жуткая продуманность. Что лучше не пить, когда все пьют, лишь бы она не осталась.
И в ней что-то порвалось. Так порвалось, что пустая новостройка завибрировала – потекли по бетонным перекрытиям крики Лидии. Что-то такое она говорила… Сама не осознавала, что… Вроде, плитку упомянула. И пироги вспомнила. И еще, кажется, кричала, что пора замуж, детей пора заводить – сколько можно делать вид, что они свободные?
Он слушал с возраставшим изумлением.
– Да ты белены объелась? – воскликнул, наконец. – Я разве когда обещал? Мы уже шесть лет просто дружим.
– Дру-ужим?! Ах, дружим?! Да я на тебя трачу жизнь! Я эти пироги полдня…
– Ах, пироги! – завопил он. – Я так и знал, что эти пироги встанут мне поперек горла! За один несчастный год любви я расплачиваюсь всю жизнь! Я и так все время чувствую себя обязанным! Встречаю, провожаю, приглашаю, о проблемах твоих вечно выслушиваю эти твои неинтересные рассказы! Что же еще-то?! Ты меня пирогами попрекаешь! Да подавись ты этими пирогами! – и швырнул ей в лицо противень (пустой).
Лидия поехала на дачу, гремя лотками. Всю ночь прорыдала, потом часа три красилась, чтобы скрыть пятна на лице. Но куда их спрячешь.
Увидев ее, мать выпучила глаза. Потом пожевала губами.
– Я так и думала…
– Ты не пугайся, мы напились… Я пойду отсыпаться.
Но мать перегородила дорогу.
– Ты плакала, Лидусь, я разве не вижу? И что ты к нему привязалась, он тебя вообще не стоит.
– Мамуль, башка гудит…
– Лидусь, но если видно, что бесполезно, зачем время тратить?
– А как видно? – рассвирепела она.
– Да видно! А если не видно, хотя бы спроси напрямую. И все станет ясно. Зачем прятаться от правды?
– Это я прячусь от правды? Я?!
Ее вдруг накрыл такой нестерпимый смех, что она, икая, сползла по стене на пол. Сказочница-мама, у которой что ни день, то новое чудо, эта сказочница, говорит, что Лидия прячется от правды! Лидия! Прячется от правды!
– Давно бы его уже бросила, зря время теряла, – сказала мать с сожалением, а потом поняла, наконец, что у дочери истерика, побежала за водой, за таблетками, за полотенцем.
В сентябре 1968 года Верка пошла учиться в техникум имени Альтшуля. Он находился в Подмосковье – в красивой, засыпанной золотыми листьями Перловке. Ездить туда было удобно; Верка выходила из дома в семь сорок пять, на Ярославском вокзале садилась на восьмичасовую электричку и в восемь сорок уже была на месте. В девять начинались занятия.
Техникум готовил кадры для кооперации и поражал разнообразием возможностей. Тот, кто учился здесь, мог дорасти впоследствии до приемщицы химчистки, бухгалтера автобазы, специалиста овощехранилища или даже директора кладбища. «Директор кладбища» было завиднее всего, но Верка мечтала об овощной судьбе.
С самого раннего детства Верка обожала овощи. В маленьком дагестанском городке почти все они были привозные, из своих росла только картошка, мелкая, как горох. Городок был такой жаркий и такой бедный на растительность: любой, кто имел здесь сад, считался богатым человеком. Но даже в садах городских богачей росли только фрукты, то есть древесные субстанции. Земляных субстанций почти не было. Родил здесь степной воздух и солнечный жар, земля же была солоноватая и производила только траву. Верка не любила цвет и запах дагестанской земли.
Овощи она изучала по картинкам и тайным походам на кухню, когда туда привозили запасы на зиму. Из пыльных сквозных глубин мешков вываливались грязные, почти не сладкие и совсем уж не сочные сокровища. Зато на изломе они сочились белой пеной, которая была верно угадана Веркой как эликсир сытости. И главное, они издавали слабый запах мокрого суглинка: она всегда считала его самым прекрасным запахом на земле и именно за ним, скорее всего, поехала на север.
В Москве все оказалось наоборот. Здешнего жара и воздуха не хватало для настоящих плодов, зато земля тянула из себя соки. По тайным червяным ходам они поступали в большую белую картошку, в толстую оранжевую морковь, в багровую свеклу – они делали эти плоды жирными, мучными… То ли впечатления о метро сработали, то ли котлован заводской напугал, но у Верки навсегда осталось ощущение, что Москва – это преимущественно подземный город. Что и жизнь ее внизу, и там же источник ее силы.
В Москве Веркина красота поблекла. Сошел вечный загар, лицо оказалось землистого оттенка. Верка раздалась вширь и стала сильно бугристой. Накатывали семидесятые, женщины по улицам ходили тоненькие, гибкие. Надо было следить за фигурой, а Верка ела, как сумасшедшая, и все – картошку, картошку, да хлеб с изюмом.
Одевалась она, как попало, денег на одежду не тратила. В общем-то, так и ходила в детдомовском, только надставила рукава на платье и на пальто. Впрочем, и у нее были кавалеры. Они делали авансы, а потом исчезали, узнав, что она замужем.
Переверзин как-то спросил, не собирается ли она съезжать в общежитие, ведь там, кажется, дают койку? Спрашивая, он не выглядел виноватым, он ведь взялся помочь ей лишь на первых порах, но Верка сильно обиделась. Она прикипела к его квартире и покидать ее не хотела. «Стою на очереди» – сказала она Переверзину, и он на время отстал.
В тот год пышным цветом расцвела одна Веркина особенность, которую ее недоброжелатели в техникуме называли особенностью «детдомовской». Если Верке что-то надо было, то препятствий для нее не существовало. И тем более, таких странных препятствий, как, скажем, чувство гордости. Унижение в преследовании цели ей было неведомо, унижением было только одно: цели не достичь.
Особенно ярко это проявилось в истории с Павлом.
Павел был преподавателем литературы, и она влюбилась в него с первого взгляда. Он только зашел – в свитере с высоким горлом – он только раскрыл журнал и произнес: «Ну, господа-товарищи, на этих кукурузных полях мы посеем с вами и зерна слов» – она не поняла ничего, но само звучание непонятной фразы, вот это перекатывание камушков на влажном дне рта свело ей бедра настоящей судорогой.
В общем-то, она давно созрела, чего уж там… Южная крупная девушка девятнадцати лет, пора. Сны снились стыдные, так что она по утрам смотрела на Переверзина с настоящей ненавистью: старый задохлик, му-уж… Муж есть, а Верка – девственница. Это как? Дошло до того, что она стала жалеть, что сбежала из родного городка в ночь, а не утром. И мечтался начальник автобазы, а от воспоминания о его грубоватом тычке в плечо, когда он приказал помочь жене с чаем, у нее все внизу становилось влажным.
Павел был ровесник начальника автобазы и будь на месте Верки не Верка, то эта не Верка в такое просто не поверила бы. Павел, конечно, выглядел моложе, он жил в мире, где стареть не торопились, в отличие от начальника автобазы, который подобно другим жителям городка, старел мгновенно и с удовольствием. Их внешние различия, тем не менее, были не замечены Веркой, ведь она сама находилась еще в том возрасте, который не различает возрастов. Она не понимала разницы не только между двадцатью и тридцатью, но даже между двадцатью и пятьюдесятью. Не потому, что ей все казались одинаково старыми, нет. Она просто вообще не думала ни о времени, ни о годах.
Павел поразил ее красивой речью и меланхолией во взоре. Он был нежным, а она никогда не видела нежных мужчин. Она даже не догадывалась, что такие мужчины существуют. Появление Павла было для нее чем-то сродни появлению ангела – существа небывалого, с крыльями.
Это он стал называть ее Вероникой.
– Вероника, – ласково тянул он. – А вы знаете, Вероника, что рифма к вашему имени – ежевика. Вы черная и колючая и, наверное, кислая на вкус. А?
– Придурок, – шептала Веркина соседка. – Как таких придурков берут преподавать?
Рифмы его явно интересовали: он подбирал Верке повилику и куманику, богиню Нику и говори-ка, а как-то раз пришел грустным и сказал, что рифмой Верке отныне будет слово «маргаритка», и это, разумеется, не по правилам, но есть великие литературы, сказал он, где рифма не обязательна, в отличие от косной, морализаторской, подростковой, которую он вынужден преподавать.
Это был отголосок вчерашнего диспута с бывшими однокурсниками: один из них был поэт, опубликовавший уже несколько стихов в журнале, и что-то Павел раззавидовался…
После «маргаритки» Верка все для себя решила, и отныне у нее была только одна цель. Средства Верку не интересовали.
Началась настоящая осада. Она выучила наизусть его расписание, и теперь постоянно попадалась ему на глаза. Она поджидала его на станции, голой рукой собирая снег с бетонного ограждения – ей нравилась боль, с которой ломило замерзшую руку – потом она якобы случайно встречалась с ним взглядом, рассеянно кивала, и тут же бежала вперед, чтобы встретить его у дверей в аудиторию.
«Ой, – говорила она. – Я думала, у нас здесь лекция. Извините».
Иногда Павлу казалось, что Верок несколько – и одна всегда стоит на станции, другая всегда ошибается с аудиторией, третья ищет свободный столик в преподавательской столовой (и когда ее гонят, идет, нагнув голову), четвертая приходит к нему на занятие, пятая просто бродит по коридорам и даже проходит мимо мужского туалета, когда бы он оттуда ни выходил.
Разумеется, он быстро понял, в чем дело, и даже поразился: кто учил эту крупную блеклую девушку так неправильно очаровывать мужчин?
Но ему и льстило такое внимание. Павел был полным, невысоким, старомодным мужчиной не первой свежести. Женщины на него уже не смотрели. Зарабатывал он очень немного – не погуляешь. Жена ему изменяла, а он ее все любил, ему, наверное, хотелось как-то отомстить, как-то утвердиться. Тем не менее, ему даже в голову не пришло утверждаться с помощью этой нелепой большой студентки.
«Тамерланша какая-то, – насмешливо думал он. – Но сколько страсти! А сколько слоновьей грации, бывает же…»
В итоге он посуровел, стал недовольно отворачиваться, встречаясь с ней взглядом на станции, даже пару раз понизил оценку только за то, что уж слишком она его ела глазами. Ну, и этим погубил Верку окончательно.
Однажды вечером она подловила его в темном коридоре и бухнулась перед ним на колени. Он вначале остолбенел от ужаса, потом стал отдирать ее руки, потом понял, как нелепо выглядит, в итоге выпрямился и тоскливо посмотрел по сторонам и даже наверх.
Ну что делать в такой ситуации? Смеяться, плакать? Может, появись кто в коридоре, это было бы и лучше – уж позор так позор. Но коридор был абсолютно пуст, только мигала единственная лампочка, выделяя светлый куб вдалеке от них. Сами они стояли в полумраке, пахло паркетной мастикой, Павел подумал, что у Верки теперь будут измазаны желтым колени. Она же дрожала, захлебывалась тихими жалобами, вжималась в него в таком месте, что это место у него стало горячо набухать. И Павел вдруг понял, что единственный достойный выход из ситуации – это, как ни странно, сделать то, что она хочет.
Он оказался прав.
Безобразная унизительная сцена, могущая на десятилетия отравить и ее и его воспоминания, внезапно стала правильной, естественной и даже красивой. Они просто зашли в аудиторию, легли там между партами, и если дальнейшие их встречи оказались наполнены стыдом и несуразностями, то начало отношений оба потом вспоминали с гордостью.
Наверное, никогда в жизни Верка не была так счастлива, как в тот вечер. Стоял апрель, низкие улочки Перловки занавешивала нежная серебристая дымка. Электрички долго не было, и это тоже было хорошо.
Верка стояла, опершись спиной о бетонную стену, и глядела невидящими глазами на уходящие к горизонту пути. Как это все… Трах, бах, на полу… И ведь днем это казалось невероятным – ну как? Как?
Как? – спрашивали девушки друг друга. А вот как! Подошла, потребовала и получила, вот как. И теперь стоит посреди весенних ароматов, и гудит земля под ее ногами.
Электричка замедлила ход, распахнула двери.
Верка вошла, вагон был почти пустым, она сразу села у окна.
Павел видел, что она вошла, и решил пропустить электричку. Можно было сесть в другой вагон, но он подстраховался. Эта девушка внушала ему страх. Что же делать дальше? – думал он. Увольняться?
Отношения не на полу – не разовые – действительно, казались невозможными. Оба были женатыми, он был преподаватель, она – студентка. И главное, он категорически, почти до тошноты не любил ее. Павлу нравились маленькие и худенькие девушки, а Верка в свои девятнадцать уже была бой-бабой, ясно, что еще пара лет – и она станет огромной женщиной с усами на верхней губе. В этих гиперболизированных представлениях о будущей Верке, роившихся в голове Павла на его обратном пути в Москву, хорошо видны и его неприязнь, и его страх перед ней.
Труднее всего было прийти на первое занятие следующего дня. Он вошел буквально белый, ему было плохо с сердцем, он не выспался. Он встал в дверях, покачиваясь, и сразу же увидел ее. Она пересела на первую парту и теперь была прямо перед его столом, улыбающаяся во весь свой немаленький рот.
Вот это девушка! – с невольным восхищением подумал он. Все-таки времена были еще целомудренные, и то, что они вчера сотворили, не вписывалось в обычные рамки. И вот он не спал ночью, шатается, а она сидит, выспавшаяся, и даже глаз не опускает.
Больше они никогда не спали вместе: ни на полу, ни в кровати, никак. Павел теперь приезжал в Перловку на попутках, а выбегал из здания техникума до звонка. Выбежав, он крался к станции длинной дорогой, причем не по колее, а по обочине, в кустах. Но главное он никогда – никогда! – не оставался в помещениях техникума один.
Через полгода он уволился.
Пришедшая ему на смену преподавательница литературы с изумлением обнаружила, что у студентки Веры Беленькой нет ни одной оценки. У всех есть – а у нее пустые клеточки. Видимо, Павлу не хватило духу хотя бы раз спросить ее о чем-то.
Сбежав из техникума, Павел вздохнул свободно и даже напился в честь удачного избавления.
«Я от дедушки ушел, я от девушки ушел!» – кричал он к неудовольствию соседей по коммунальной квартире.
Он никогда и не узнал, что Верка его не ловила. В первое утро после их единственных любовных отношений на полу – так сказать, вдвойне половых отношений – она влюбилась в другого человека, и на последующие полтора года связала судьбу с ним.