Стивен Райт
С волками жить
– Расслабься, я тебе верю. А чего ты, к черту, свет не зажжешь, мы хоть в лицо друг дружке посмотрим или как-то.
– Мне и так нравится, это романтичней, не считаешь?
– Я по тебе соскучился, милаха.
– Прошу тебя, только Элвиса не включай, сегодня-то. У меня голова болит.
– Эй. – Он поднял руки и медленно закружился перед ней. Посмотрел на нее, пожал плечами. Таков был его способ показать: я чист, я невинен. Не виновен ни в чем. В правой руке его знакомая мятая спортивная сумка держала в себе шану и аптеку.
– Как ты меня нашел?
– Все улицы соединяются, детка, просто по ним едешь.
– Ты вроде какой-то другой стал. – Вообще-то нет, но она забыла, как во всей полноте действует его присутствие. Глядя на него, она полностью онемела.
– Знаю, я просто все лучше и лучше. – Он заметил, какое у нее лицо, и рассмеялся, вновь пожимая плечами. – Так мне говорят.
– Что есть?
– Ну, есть вот это… – он приподнял сумку, – …и вот это, – показывая пальцем с невероятно длинным ногтем на свою промежность.
Она двинулась к нему без единого слова, будто кто-то делал вид, что ходит во сне, упала перед ним на колени и расстегнула ему штаны, стащила их ему до носков, все это время не сводя взгляда с глубины его глаз, но ничего не выдавая взамен, – так, знала она, ему и нравится.
– Что это? – спросила она. Мошонка его была туго обмотана куском белого шнурка так, что связанные яйца, распирая натянутую и обритую кожу, напоминали доли-близнецы нелепого миниатюрного мозга.
– Когда постучу тебе по голове, дернешь за веревочку.
– Сильно?
Он раздраженно глянул поверх ее головы.
– Будто свет включаешь.
– А больно не будет?
– Вот и поглядим.
Немного погодя он ей сказал, что можно прекратить.
– Это как играть с мокрой резиновой сосиской, – пожаловалась она. В такой ситуации ничего нового, кроме веревочки. – А можно все равно подергать?
Дернула, и он отозвался:
– Бип-бип.
Затем Рис расстегнул свою спортивную сумку и показал ей громадные горсти заряженных пузырьков.
– Даешь вечеринку, – провозгласила она.
Позднее (что б это ни значило применительно к точке, затерявшейся среди извергающихся туманностей времени) он растолковал, что шнурок – приспособление, напоминающее ему об этости его тела. Люди больше не сознают действительностей плоти. А если личность, будь она мужской или будь она женской, поддерживает недостаточно активный симбиоз с жизненно важными органами тела, то такое тело станет подвержено вмешательству чужих. Его займут чужие из правительства. Стало быть, простые инструменты, вроде веревочки и различных контролируемых веществ, необходимы для того, чтобы не закрывались важные каналы к твоей биологической основе.
– Да, – сказала она. – Я в это верю.
На лице его возникали новые блики. Да, теперь она видела ясно, переживала все таким, как оно было.
– У тебя симпотные уши, – сказала она.
Рука его потянулась к ней, каждый волосок – отдельный индивид, особо вложенный в яркую кожицу, чтобы ей приятно было смотреть.
Некогда она уже повелась на него, потому что, обшаривая невинность его лица, засвидетельствовала осуществление его третьего глаза в должно зацентрованном положении у него на лбу – и ее околдовало. То был глаз, что станет ею повелевать. Они познакомились в Институте искусств, и сорок минут спустя он уже шворил ее в лифте, намеренно остановленном между этажами (греки и импрессионизм). Ему нравилось искусство, и музей был хорошим, безопасным местом для сделок. Любил он футбол, историю Америки и ширево. Лицо у него выглядело здорово, особенно на фоне Рембрандтов. И вот они немного потрахались, а потом принялись трахаться с другими людьми. Его веснушчатая кожа – как хлопья корицы, плавающие в молоке в убаюкивающем свете на исходе дня на Милл-стрит, под самыми некрашеными свесами крыши на обрюзгшей кровати, где она начала отговариваться болезнью, покуда ей не позвонили из больницы. К тому времени, наскучив учебой, Рис беззаботно дрейфовал к улице, Латиша тащилась следом. Сбывала она из своей машины на перекрестке возле библиотеки собственной избранной клиентуре друзей или друзей друзей, или посторонних, утверждающих, что они знакомые давнишних друзей. У него паранойя упрочивалась, он спал со «смитом-и-вессоном» в руке; однажды ночью, защищая его от нападения во сне, пистолет выстрелил, лишь на несколько дюймов промахнувшись мимо ее столь же попутавшей головы и проделав незаштукатуриваемую дыру как в стене, так и в отношениях. Она ушла. Жила с разными. Делала то, что нужно. Заметила подозрительные язвочки у себя на теле. Волновалась из-за СПИДа то и дело. Язвочки пришли и ушли. Мистер Компакт был одним из тех образчиков современного парнейшества, что получше.
И вот опять Рис тут, хочет, чтобы она вернулась. Он так параноил. Умолял ее. Она не желала идти. Он произнес свои реплики. Она произнесла свои. Вот так вот. Взад и вперед. Он так параноил.
После того, как он убрался, она не была уверена, что кто-то вообще побывал сегодня вечером с нею в доме. За последний год она привыкла к нескончаемой неясности, к жизни в этом нео-«мягком» мире, где все края податливы и нечетки, единообразный слой озабоченности наброшен покрывалом и на великое, и на незначимое в равной мере. Она ценила такой взгляд; большинство вещей, похоже, мало что значили.
Как хороший солдат, в час своего караула она взобралась на парапет и расхаживала – от стены к стене – по узкой спа́ленной тропке, с которой расчистили половой мусор, чуланный часовой. Я жива. Я личность. Я настояща. Меня зовут Латиша Шарлемань. Мое имя Латиша Шарлемань. Настоящая. Где-то в ночи необъяснимый гул исполинской машинерии. Она сжимала себя за плечи, внезапные спазмы, дрожа в августовской жаре. Когда так плохо бывало Женщине-Пиявке, она убивала очередного молодого человека, вкалывала себе сок его гипофиза[37]. За дверью она обнаружила старый свитер (не ее), весь утыканный сигаретными ожогами, разъезжающийся по швам, и, когда его надевала, а ум убрел при этом на минуту-другую куда-то играть сам по себе, пальцы ее вдруг отпрянули в ужасе от неожиданного ощущения: она вскальзывает в одеяние из человеческой кожи (ее собственной), застегнутое шиворот-навыворот.
В раннем детстве она знала, что никогда не умрет. То был факт до того неопровержимый, до того ощутимый, до того истинный, как дождь в лицо, свет в деревьях, а иногда и сейчас, во многих годах от той невинности, что дала возможность подобному откровению, она умела найти дорожку назад, к укрывающему кряжу того знания. Такой улет случался нечасто, никак не предсказать, где или как может он произойти, но когда нужная тропка перед нею открывалась, к ней, виляя хвостиком, подбегало счастье, чтобы вести ее и снова напоминать: все, что ей известно, – не так. Зачем пошла она в медсестры? Она терпеть не могла больных. Зачем связалась с Мистером Компактом? Он жирный и гадкий урод. Зачем ебется с такими, как Рис? Она же слыхала, что у него СПИД. Зачем на Рождество отправила родителям открытку с яростно накорябанными на ней непристойностями? Они ведь тоже ничего не знали. Почему ее жизнь улетает дымом? Когда она была маленькой, ей хотелось сбежать с карнавалом.
Она перекатилась, и в дверях оказался подпертым Мистер Компакт, одутловатый, потный, восставший из мертвых, – зыркал на нее. Выглядел он скверно.
– Что это? – требовательно осведомился он.
– А?
– Скажи опять то, что говорила.
– Что ты делаешь? – Она не была совсем уж уверена в том, что это он.
– В каком это смысле, что я делаю? Что ты делаешь?
Она потерла себе лицо сбоку пяткой ладони.
– Я не слышала, как ты пришел.
– Ты сама себе пела.
– Да ну? Я пела?
– Что с тобой такое? Прочисти дыры в ушах.
– Что это я пела?
– Какую-то дурацкую херню. Откуда я, блядь, знаю?
«Бик» был у нее в руке, щелкал кастаньетами.
– Где срань?
Он кинул ей заряженный пластиковый чек.
– Становится хуже, – сказал он, стараясь не обращать внимания на трение металлических деталей. – Меня чуть не убили.
– Да ну?
– Новый шифер принял меня за душмана.
– Жуть под куполом, – отозвалась она, не отвлекаясь от драмы трубки.
– Думал, у меня, блядь, сердце схватит.
– Это было б скверно. – Ее камни и деревья, тучки и тушки ее уже начинали посверкивать, словно спецэффекты зачарованного леса в старых черно-белых фильмах.
– Ебать-копать, лапуся.
Он все еще перелопачивал этот несчастный случай на вершине своего одинокого холма в гостиной, смотрящей на долину теней. Смерть. Она могла напрыгнуть в любое время, словно мишень в тире, с той лишь разницей, что вооружена. На нем были только его цепочки, восемнадцать каратов золота, медалька св. Христофора да целительный кристалл, который ему подарила дочка Линдзи на его последний день рождения, который им выпало отмечать вокруг очага из фальшивых кирпичей. Если он сейчас скопытится, кто его похоронит? Кто будет траур носить? Немощный и слабеющий, подвешенный в паутине трубок и проводов, не в силах шевельнуться, не способный говорить, без надежды ждущий того же паука, что слопал Бенни, тужась одними глазами сказать нянечке, безупречному видению в белом, чтобы коснулась, тепло к теплу, всего лишь раз, пока холод не окутает всех нас. Подержи меня за руку, Латиша! – визжит он, голос в манекене. Содрогающийся вентилятор щелкает, включаясь и выключаясь. Спаси меня, шепчет он стенам, что никому не скажут, даже моги они.
Когда пришел в себя – лежал ничком на полу гостиной. Он не знал, заснул он, потерял сознание или хуже.
В спальне Латиша съежилась над обтрепанным номером «ТВ-гида», который читала с библейским рвением.
– Сейчас «Челюсти» показывают, – объявила она.
– И что? – Он вытирал влажное лицо плесневелым полотенцем.
– И то, что я хочу посмотреть, это мое любимое кино.
– Завтра тебе в прокате возьму.
– Генератор тоже в прокате возьмешь?
– Может, Мистер Озабоченный Динозавр по соседству пустит тебя к себе вместе посмотреть.
Он вошел в комнату, чтоб либо взять какой-то предмет, либо сообщить Латише нечто важное, ни то ни другое теперь не было ему очевидно; он вернулся в ванную посмотреть, нельзя ли отыскать там то, что он потерял. После опять пришел, не сводя глаз с одежды у своих ног и со странной пары черных трусиков. Мужские. Держа предмет этот изысканно на весу двумя скрюченными пальцами, он обшарил дом. Латиши нигде не обнаруживалось. В кухне он проверил и перепроверил замки на окнах, затем погрузился в чистку стекол самодельной смесью этилового спирта и сока четырех лимонов, купленных много недель назад для профилактики цинги. Дольше всего он стоял у задней двери. Подмел пол. Когда проходил гостиную, его отвлек черный дуб, стоявший снаружи на газоне. За его стволом кто-то прятался. Пока он ждал, чтобы человек этот вновь показался, – смерил себе пульс. Биение казалось быстрым, ускоренным, но не чрезмерно, быть может – постоянным, размеренным и крепким, уж точно в нем не слышалось красноречивой хлюпающей ноты пробитой камеры, или неработающего клапана, или забившейся артерии. Завтра ему придется бросить курить. Он больше не мог так дальше.
Латишу он обнаружил в спальне – она лежала навзничь, выполняя удивительно оживленную череду подъемов ног.
– Я тут все время была, – сказала она. – Ты чокнулся?
Он подрыгал трусами у нее перед носом.
– Это что?
– Что что? – Она считала в уме повторы, и ей ни до чего больше не было дела. – Ебическое исподнее. Что с того?
Он потыкал ей в ребра ногой.
– Это не мое, плюша.
Ноги ее грохнули об пол. Она уставилась в потолок.
– Так ты какого… от меня в связи с этим хочешь?
Он набросился на нее, не успела она полностью встать на ноги, стиснул клок немытых волос в руке и дотащил до самой стены, где упер ее и предупредил – нос к носу:
– Ты мне давай не хами, сучара косоглазая.
Усилие резко подвести колено вверх ему в пах встречено было жестким шлепком, за ним другим и презрительным фырканьем – он всю ее голову оттолкнул прочь, словно бы избавлялся от особенно гадкого мусора. Она упала на пол в позе личинки муравьиного льва, тело съежилось в тугой ком, каска из рук защищала голову. Он отхлестал ее оскорбительным исподним, а когда рука устала – пинал босой ногой, остановившись лишь обматерить ее кости, когда ушиб себе большой палец. Запыхавшись и сопя, он высился над нею, созерцая зловредное яйцо ее очертаний, и обнаружив, что еще не закончил, нет, он должен упасть еще на колени и воздетыми кулаками стремиться повредить, если не сломать, ту защитную клетку, где содержалось ядовитое месиво ее сердца. Все это она претерпевала без жалоб.
Словно изможденный спортсмен, рухнул он поперек матраса, вытер лицо простыней.
– Милая, милая, ну почему ты вынуждаешь меня так с тобой поступать? – Ответа не было. Медленно покрасневшее тело ее развернулось, поднялось от него прочь. – Эй, ты куда это пошла? Ответь мне, отвечай сейчас же.
Она вернулась из кухни, легко неся над головой один из двух остатков мебели во всем доме – дешевый деревянный табурет, который, как наблюдал он завороженно, приблизился и без задержки опустился ему на плечи и выставленное в защиту предплечье. Она готовилась ко второму удару, когда он выдернул эту штуку из ее хватки и, с глазами буйными и воспаленными в глазницах своих, рыча, вскочил на ноги.
– Так ты этого хочешь? А, этого? – И он шарахнул табуреткой об пол и бил, пока стыки ее не расселись и не потрескались, пока палки не повалились у него из рук, а она не рванулась в сортир, избежав кромсающей ножки (теперь дубинки) всего на дюймы. Хлопнула дверь, наглухо щелкнул замок, он с одной стороны, молотя во взрыве чешуек краски, долбящийся волшебник, раз-два-три, наслаждаясь своею властью над деревом, она – изнутри, дрожа и съежившись над унитазом, словно тот, кто свирепо только что тошнил или сейчас станет, пальцы до первого сустава захоронены в звенящих тоннелях ее ушей.
Когда грохот прекратился, она неуверенно опустила руки и прислушалась. Сперва – к туп-тупу его толстых неизящных ног взад и вперед по узкому коридорчику, затем, уже из спальни – к щелк-Щелк-ЩЕЛКУ зажигалки, после – всепроникающая роящаяся тишина, что выманила ее из кафельного убежища встать робко в дверях спальни, наблюдателем с большими спаниелевыми глазами. Окруженный подушками, Мистер Компакт развалился на матрасе, спина оперта о стену, лицо слегка напряжено от усилия сдержать дыхание, смешанное со сладкими добавками. Он благосклонно кивнул в ее сторону – румяный сельский помещик, наслаждающийся своею вечерней вересковой трубкой. Докурив, положил костыль в блюдце на полу и, мимоходом заинтересовавшись, глянул снизу на нее.
– Так, чего эт ты пошла и заставила меня тебя эдак вот отделать? – спросил он. – Меня б мог сердечный приступ свалить.
Она промямлила ответ.
– Что? Погромче давай. Ты похожа на какую-нибудь жену Дракулы.
Она мямлила дальше.
– Я ни хера не понимаю, что ты там говоришь. Что такое? – Он приложил чашку ладони к уху, делая вид, что вслушивается. Рука его произвела быстрый пренебрежительный жест. – На хер. – Он с трудом поднялся на ноги со стариковской осторожностью, протрюхал мимо нее, не глянув и не тронув, лишь для того, чтобы возобновить свое нескончаемое изучение освещенного луной натюрморта, обрамленного передним окном. Существовал предопределенный способ рассматривать картину, обязательное обозрение в несменяемой последовательности определенных деревьев, кустов, столбов, теней, чтение этого шаблона в поисках аномалий, которых наверняка уже ждешь на этом рубеже. Через безлюдную дорогу – знакомые дома, неизменно темные, даже забытая настольная лампа не разделяет бдения этих покинутых часов, их аналогичные фасады являют все то же загадочное выражение, одинокий уличный фонарь отбрасывает розоватую свою бледность на украшенья предместий, и от него еще глубже становятся утесы и пруды глубочайшей тени, кишат возможностями, луна – серп хрома средь устрашающего массива льдистых штифтов, где оторвалась единственная заклепка, спутник связи на сходящей орбите, спешащий к забвению дома. Потом он заметил дыру в своем обзоре. Его собственная «Галактика» – ее не было. Он вгляделся неверящими глазами в пустое пространство на дорожке к дому. Оглядел темный ряд машин, запаркованных у обочины. Распахнул дверь и выскочил на газон, неистовый голый человек, совершенно не в силах осознать – его оставшийся без пригляда пульс рванул галопом вперед к финишной черте без него – довольно неисключительный факт того, как его превращают в жертву силы современной жизни. Кто-то посмел угнать его машину.
В спальне Латиша раскинулась наполовину поперек скомканной постели, ноги ее затерялись в сумбуре компакт-дисковых обломков, неопрятная поза, воображала она, последнего полицейского снимка. Она нашла трубку и чек, и теперь снаряд за взмывшим ввысь снарядом взрывались в грубом великолепии под высокими сводами ее черепа, запущенные деловитой минометной батареей у нее в середке, где меж бедер у нее приятно угнездился теплый костыль, уютная ось, вокруг которой начало двигаться ее предложенное тело, поначалу нежно, затем со скоростью все энергичнее, вверх и вниз, из стороны в сторону, бурливо исторгая новые миры, один за другим.
Три
Черный прокат
Дождь застал его в темноте врасплох – холодным пальцем по щеке постукал и разбудил его в ночь и бурю, и смятенья сознания. Он не осмеливался шевельнуться; не узнавал ни места, ни самого себя; внезапный нахлест чувства он схватил за шею, отжал голову паяца обратно в коробку и стал ждать, чтобы память снова нашла его, как отыскивала всегда. Затем, выпрямившись, сел на высоком мокром ветру. Злые тучи сталкивались и искрили. Под горкой по своим дорожкам наперегонки мчались все те же дурацкие машинки, словно игрушки без водителей. Часов на нем не было, и он не понял, сколько проспал. Спешить некуда. Он тщательно поднялся на ноги, как будто движенье было тем товаром, какой надлежит упаковать по сверткам и судить неодобрительным взглядом. Пошарил в траве – где рюкзак, – легко закинул его тяжесть за плечо и, склонив набок голову, обнажил неполный комплект пожелтевших зубов ускорявшемуся дождю. Пусть льет[38].
По полю он спустился живенькой боковой рысью, осекся на гравии, чуть не доходя дорожного покрытия, где мечущиеся машины неслись мимо, словно стадо перепуганных зверей, и дождь в их огнях яростно вскипал на темной проезжей части. Здесь он обратил лопатку большого пальца набегавшему сверканию, то и дело прерываясь, чтобы смахнуть с глаз воду. Сплетенные пряди волос, черные, как расколы, липли к черепу с кожей белой, как у подопытного. Железная стружка небритой его бороды. Под левым глазом – единственная драматичная опухоль раздувшегося цвета, происхождение неведомо. Промокшая одежда. Туловище пугала. Кто тут остановится ради этой одинокой фигуры, утопшей в ночи и обрамленной в каплющую мольбу у границ национальной коммерции? Назад двинулся он шатко на разбитых сапогах из потрескавшейся ящеричной кожи, правая подошва обернута толстой обмоткой серебристой армированной ленты. Змеи дождевой воды сползали ему по ребрам, словно охлажденное масло. Под дождем он уже бывал. И снова под дождем окажется. Оно высыхало, все высыхало – со временем.
Под укрытием эстакады он встал, дрожа меж громкими занавесами водных каскадов, переутомленные машины проезжали здесь за кулисами по пути к другому спектаклю. Свежие лужи вокруг него углубились и зашевелились. По-обезьяньи вскарабкался он по крутому бетонному откосу на небольшую полку под шелушившимися балками. Следы старого гнездовья: россыпь истрепанных окурков, опрокинутые пивные банки, пустые книжки спичек, скопление имен, дат, проклятий, нацарапанных на поддерживающей стали. На рюкзаке он сложил из рук подушку, куда преклонить мокрую голову, и уснул, не отягощенный снами. Привыкши ко вторжениям жесткого света время от времени, он сразу понял, кто это, не успел еще громкоговоритель пролаять свои приказы. Из сапога вынул кожаные ножны, оставил нож в темноте. По скату спускался он не спеша, таща за собой рюкзак. Водитель, не заморочившись даже выйти из патрульного крейсера, не сводил прожектор с его лица до самого низу. Второй расположился возле переднего бампера, рука значительно возлежала на рукояти его револьвера в кобуре. Под носом – мазок усиков Брюзги Маркса[39].
– Где-нибудь вон там и постойте.
Остановился – свет испещрял ему глаза, – аккуратно опустив котомку к ногам. Он хорошо понимал нестойкость почвы, на какой строятся такие вот мгновенья. Из окна крейсера подымалась серая тучка сигаретного дыма, расползалась испуганной эктоплазмой в сыром воздухе. Одна-единственная капля воды разбилась о его макушку с высоты протекающего моста. Он моргнул, подождал следующей, которая так и не прилетела, а ветер от каждой проезжавшей машины бил его через неровные промежутки, словно тяга от лопастей гигантского вентилятора, что вращался где-то рядом, но вне досягаемости.
– Удостоверение есть какое-нибудь?
Он глянул на ком синего мешка между своих сапог. Помедлил – раз-два-три. Поднял взгляд.
– Думаю, что нет, – ответил он.
– Будьте любезны выложить содержимое своей котомки на землю перед собой, сэр? Просто поднимите его и высыпайте. Медленно. Имя у вас есть, сэр?
В удлинявшейся тишине, раз-два-три-четыре-пять… глаза инспектора принялись морщиться, рот приоткрылся, жилы на шее вздулись от недоверия. Мягкая физиономия перед ним выказывала допущение полной покорности… восемь-девять-десять.
– Ну, поде́литесь со мной секретом?
– Билл, – наконец-то произнес он. – Билли Прах. – Полицейский стоял достаточно близко, чтоб можно было прочесть у него на рубашке табличку с именем, которого он не забудет, услышать, как угрожающе поскрипывает толстый ремень легавого, что щекотало волоски его центра развлечений.
– Детское какое-то имя, нет? А ведь вы не ребенок, мистер Прах?
Он пожал плечами, рожа дурацкая.
Водитель позвал из машины на холостом ходу, надо Джорджу помочь или нет? Нет, Джорджу не надо.
– Будьте добры опустошить котомку, пожалуйста.
Он нагнулся и резко вытряхнул на мокрый бетон, в темные лужи учебники колледжа на целый семестр, комки кое-какой одежды, немного упаковок еды – жалкую кучку студенческого мусора. Надраенный черный носок штата поворошил «Введение в западную цивилизацию», «Отелло», «Современную биологию».
– Знаете, что перемещаться автостопом по федеральным трассам нельзя.
– Я не ехал стопом.
Инспектор подобрал «Общую бухгалтерию», прочел на внутренней стороне обложки: Б. Прах. Швырнул книгу обратно в кучу.
– Что это? – Потыкав в плосковатый металлический контейнер.
– Банка «Стерно».
– Это?
Он пригляделся, словно рассматривал этот предмет впервые.
– Резиновая мышь, – ответил он.
Инспектор наблюдал за ним.
– Ладно, я даже спрашивать не стану. – Полицейский сделал шаг в сторону. – Хорошо, мистер Прах, теперь будьте добры принять положение, пожалуйста?
Он выступил вперед, уперся ногами и нагнулся над теплым капотом всего в нескольких дюймах от водителя с глазами, что как изюм в шоколаде, курившего за лобовым стеклом, под его влажной одеждой плоть ежилась от касаний чужих рук, а одеколон инспектора пах голубым льдом и детской присыпкой. Он вытерпел.
Инспектор прекратил и сделал шаг назад.
– Благодарю вас, мистер Прах. Пожалуйста, соберите свои личные вещи, и я вам сообщу, что мы с моим напарником сейчас сделаем. Сейчас мы доедем по этой дороге до съезда на Вейлтаун, а там развернемся и приедем назад, и когда окажемся здесь, мы рассчитываем, что вас и вашего йо-йо на нашей трассе больше не будет. Не разочаровывайте нас.
Инспектор уставился на него так, будто немигающий взгляд был единственным выражением воли, истиннейшей формой понимания, и движения под кожей их лиц отражались друг в друге тесно, нос к носу. Миг затянулся, истончал, разломился на что-то новое, не такое опасное – на взаимное воздание должного непризнанному друг в друге. Инспектор коснулся козырька своей фуражки и вернулся в поджидавший крейсер, где что-то сказал водителю, который рассмеялся, пока они оба не засмеялись, наблюдая, как он собирает свои пожитки, вновь набивает их в драный рюкзак Университета Флориды, который закинул потом на одно округло выставленное плечо и направился под проливной дождь. Но стоило задержавшемуся патрульному автомобилю наконец проплыть мимо, а задним габаритным огням медленно раствориться в черной микстуре ночи, он повернулся и пошел назад, вернулся за тем ножом.
Пустой свет зари застал его с вытянутой рукой на уклоне въезда. Из свалявшегося неба сдувало мелкую дымку; запечатанные машины спешили мимо, размеренные, как дворники, царапавшие им лобовые стекла, шелест шин по влажной мостовой – словно ленту сдирают с перевязки. Подушечки его пальцев побледнели и сморщились, а ноготь большого, который он выставлял миру этим серым утром, сгрызен был до мяса и сильно потускнел – сколок металла, безразлично приделанный. Свое положение он поддерживал много часов липкой темноты и невнимательного движения – и не удивился, не исполнился благодарностью, когда просто ради него до длинной вздыхающей остановки скользнула сверкающая цистерна, чистая, как и то молоко, которое везла. Он рысцой подбежал к кабине, где дверца распахнулась, явив ему водилу – тот перегнулся над сиденьем из потрескавшейся кожи и пригласил его «запрыгивать», перекрикивая бас затейливой стереосистемы.
На водиле были бейсболка «Кливлендских индейцев»[40] и красная фланелевая рубашка, выгоревшая до телесно-розового, один рукав аккуратно закатан выше локтя, другой, незастегнутый, болтается на запястье. Темные волосы его толстой косой свисали на спину. Руки он облек в старую пару садовых перчаток. Со всех сторон под любыми углами выставляли и надували губки голые женщины, их невозможно совершенные тела вырезали ножницами и приклеили к любому доступному дюйму внутренности кабины – современная фотографическая разновидность форм, нарисованных на стенах пещеры древними невообразимыми руками.
– Ты там хуже битой собаки смотрелся, – заметил водила. Проверил зеркальце и плавно вывел рокочущую громаду на полосу движения.
Стопщик пожал плечами.
– Бывало и лучше. – За один миг он уже знал все, что можно было знать: о водителе, об устройстве тела, о пределе прочности души на разрыв – остальное было несущественными подробностями, – и ничего в этом особом знании не содержалось в словах или не касалось их, ни говорения, ни думания ими. Любопытство его удовлетворилось. Особой нужды разговаривать не было. Он с преувеличенным интересом наблюдал, как под капот убегает дорога, словно бы слишком робел или стыдился предъявить характер своего взгляда на осмотр другому. Его маленькие болтавшиеся кисти тряслись между ног от дрожи двигателя. Никаких мыслей он не думал. Ум его лежал совершенно открытым для отпечатка этого мгновения. Важно быть спокойным.
– Дождь отсюда до Чикаго, – сказал водила.
– Мерзкий день.
– Мерзкие дни, мерзкие ночи, мы в нашем деле вот какие песенки поем. – Водила то и дело поворачивался, обращая к нему крупный выжидательный взгляд, словно бы знал его или видел его прежде и теперь рассчитывал на такой же знак узнавания.
– Свисти за работой, – произнес стопщик.
Водила сообразил, что не знает, как ему ответить на это замечание, поэтому испустил хохоток, который можно было бы принять за фырчок согласия или тот звук, с каким прочищают горло, и эта краткая сцена знакомства двух человечьих посторонних возникла, продлилась своим чередом и тихонько издохла вместе с доброй толикой возможности, теперь вовеки неведомой. Встреча их обретала свои особенные очертания.
– Куда направляешься? – спросил водила и обнаружил, что его пассажир дерзко уставился ему в глаза таким взглядом, точно в его тайных вещах роются грязные пальцы.
– На запад, – последовал ответ. – На самый запад.
– Ладно, – отозвался водила. – Наверное, с этим мы управимся.
– Эй. – Стопщик показал на вспыхивающие датчики уровня на компакт-диск-плеере, вмонтированном под приборную доску. – Вы не возражаете?
– Но это ж Мадонна. Тебе не нравится Мадонна?
Стопщик показал себе на голову.
– Уши чувствительные.
– А потрахаться бы с ней не отказался, а?
Стопщик пожал плечами.
– Для кого угодно я так не делаю, – объявил водила, двинув кулаком по кнопке «выкл.», – поэтому очень надеюсь, что ты хороший собеседник, поскольку мне требуется развлечение – мегадозы развлечения, пока свой груз по дорогам тягаю. – Он все время поглядывал вбок, выискивая хоть малейший утвердительный знак. – Я не шучу. – Опять поглядывал. – Ё! – завопил он.
Стопщик посмотрел на него.
– Ты что-то сказал? – Высыхая, одежда его испускала постоянный тихий душок, что-то вроде испортившегося бекона.
Водила покачал головой.
– Сколько ты уже так вот?
Стопщик сидел молча, либо раздумывая над вопросом, либо нет.
Водила вздохнул.
– Дорога, чувак, – на ней никому не место. – Он вытянул руку. – Рэнди Соерз.
– Билли Прах, – ответил стопщик, пожимая.
– Ну, Билли Прах, поговори со мной. – Он подождал, последует ли реакция. Не последовало. – Я ж не шутил, когда сказал. Не потерплю я, чтобы кто-нибудь, даже мой собственный брат, с которым мы уже двадцать лет не разговариваем, пятьсот миль кис тут со мной рядом на сиденье и хоть изредка ломтика в общий котел не кидал. Мне от такого нервно, понимаешь? Очень нервно. Не болтаешь – так гуляй. – Водила умолк, довольный собственными словами.
– Ага, – произнес стопщик. – А что с волосами?
Водила издал звук, не уверенный, что расслышал правильно.
– С твоими. Я такой ботвы не видал с эпохи динозавров.
– Если не стричь, отрастает.
– Хиппи-дальнобой.
– Мы повсюду.
– А я думал, когда рейганочь пробило, вы все превратились в яппи и давай сосать друг у друга кровь.
– Кое-кто из нас в горы сбежал. Слышь, «Вудсток», кино, видал когда-нибудь?[41]
– Не знаю. Наверно. Ну да.
– Помнишь там сцену, где все с голыми жопами в грязи барахтаются? Я парень слева, с бородой и здоровенной елдой. Боже, вот мы там оттягивались. Операторы, эти братья Мейслес?[42] Я думал, они какие-то правительственные агенты, приехали снимать, как мы ширяемся. – Он потрясенно дернул крупной головой. – Планета чудес. Хотелось бы еще разок ее навестить, пока живой. – Он глянул на своего слушателя. – И вот теперь я увековечен на целлулоиде, поди ж ты, а?
Стопщик шевелил губами, играя с улыбкой или стараясь выковырять кусочек пищи, застрявший между зубов.
– Шикарные тогда были замыслы. Думал, врачом стану. Когда вся балеха свернется. По книгам вдарю будь здоров. Практику себе заведу где-нибудь в гетто, спасать бедных, угнетенных стану, а меж тем бесплатно раздавать рецепты на контролируемые вещества себе и избранным друзьям. И вот подумать только – я окажусь на верхотуре в кабине, стану возить коровий сок в Омаху. Чё такое-то? А хуй его знает. Узлы на веревке этой я до сих пор распутываю. Бросил планировать, экономить, надеяться – всю эту буржуазную херню уже давно. Теперь просто по ухабам гоняю, на равнинах газу поддаю, на поворотах мило и легонько, надеюсь, тормоза сдюжат, коли передо мной что начнет громоздиться. Это и есть счастье, ближе к нему никого из нас уже не подпустят. Конечно, тут одиноко иногда, но стараться обогнать – это как пытаться дышать без воздуха. Колымага – моя, знаешь. Еще б. Много лет назад за эту клячу расплатился. Семью из-за нее потерял, переехал семейство всеми восемнадцатью колесами, просто скосил всех и дальше себе попыхтел. А что я еще мог сделать? Вот ты мне скажи. Все равно никогда этого дела не понимал. Детишек пару раз забирал. Никаких тасок. Звезде, похоже, больше нравилось, чем мальчишке. Кто знает. Может, она баранку у старого своего папаши перехватит. Но отметки у нее хорошие, может, станет врачом, знаешь, как это мана-мана-тарам-бум-бум…
