Стивен Хантер
Жарким кровавым летом
Глава 12
Эрл вернулся домой в пятницу, уже под утро. Поселок ветеранов мирно спал, и он не сразу нашел свою хижину. Низенькие строения из рифленого алюминия так мало отличались друг от друга, что большинство женщин пытались украсить их цветниками, кустами, вьющимися растениями и другими подобными глупостями. Но все равно лачуги оставались тем, чем были, – поваленными набок бочками, наполовину врытыми в землю и используемыми под жилье. В конце концов он сумел сориентироваться – менее опытный человек мог бы блуждать здесь много часов, причем даже днем, настолько каждая улочка была похожа на любую другую, – и отыскал Пятую улицу, на которой жил в доме номер семнадцать. Эрл постучал, но не услышал ответа. Она, конечно же, спала. Он открыл дверь – Джун даже не подумала ее запереть. Эрл услышал дыхание жены из клетушки, носившей громкое название спальни; в действительности это был всего лишь закуток, образованный хлипкой стенкой, не достававшей до полукруглой крыши из тонкой жести. Женщина дышала ровно, глубоко, будто за двоих. Эрл не хотел пугать ее и поэтому не пошел в спальню, бесшумно устроившись в большой комнате.
Он поставил маленькую настольную лампу так, чтобы свет не попадал в спальню, включил ее и начал раздеваться, оглядываясь по сторонам. Помещение выглядело изрядно запущенным. Вся мебель была сильно подержанной, выпуклые стены, казалось, промялись внутрь, словно старались сделать жизнь здесь совсем невозможной. Джун приложила много сил для того, чтобы приукрасить жилище как снаружи, так и внутри, замаскировать его казенный облик, бросавшийся в глаза. Она красила стены, вешала репродукции картин и занавески, ставила безделушки. Но все попытки были заранее обречены на неудачу из-за неистребимого запаха алюминия и непрочности досок пола, прогибавшихся при каждом шаге.
Оборудован домик был самым примитивным образом: печка с плитой да маленький холодильник. Это место совершенно не подходило для того, чтобы растить ребенка.
Эрл пошел в кухню, вернее, в угол, где размещалась кухонная утварь, и открыл холодильник, надеясь найти молоко или что-нибудь другое, хотя бы бутылку кока-колы. Но Джун не ожидала его, и потому холодильник был почти пуст. Движимый каким-то инстинктом, очевидно близким к воровскому, он открыл какой-то шкафчик и действительно обнаружил там, по подсказке воспоминания, полупустую бутылку бурбона «Бун каунти».
Эрлу потребовалось собрать в кулак всю свою волю, чтобы не выпить его. Ему совсем не хотелось отказываться от бурбона, потому что, проделав долгий путь до западного края Арканзаса по 71-му шоссе, он, по сути, проехал через родные места. Дорога – две извилистые полосы с хорошо укатанным щебеночным покрытием – проходила через округ Полк, где его отец был когда-то шерифом и большим человеком. Около полуночи трасса вывела Эрла прямиком в Блу-Ай, центр округа, лежащий в горах Уошито, лишь кое-где пересеченных дорогами. Он не был здесь уже много лет. По сторонам главной улицы, тянувшейся параллельно железнодорожной линии, к западу от нее, стояли невысокие здания. Эрл не стал тормозить, чтобы взглянуть на контору шерифа, которая столько лет была конторой его отца, не стал и делать крюк по Восьмому арканзасскому шоссе в сторону Борд-Кемпа, где лежали давно заброшенные земли фермы, унаследованной им, последним живым Свэггером. Он видел свои владения однажды, во время краткосрочного отпуска, и с него было достаточно.
Казалось, его окружают призраки. Неужели они выбрали эту ночь вместо Хеллоуина? Нет, призраки были воспоминаниями, частью счастливыми, частью грустными, просто яркими картинками из детства, воспоминаниями о парадах, и экскурсиях, и выездах на охоту – отец был страстным охотником, причем превосходным, и одна стена в доме была увешана его трофеями, – и о всяких других вещах, заполнявших жизнь мальчика из американской глубинки в двадцатые годы. Но он постоянно ощущал гигантский масштаб личности отца, весомость его натуры, его неподдельную серьезность в отношении к жизни и то опасливое почтение, которое все окружающие испытывали к Чарльзу Свэггеру, шерифу округа Полк.
Эрл попытался не думать об отце, но не мог и дальше запрещать это своему разуму, как не мог запретить своим легким дышать. Мысли об отце навалились на него всей тяжестью, он отчетливо осознавал, что в ближайшее время не сможет думать ни о чем другом, и образ отца, как это не раз бывало, опять перевесит все, что происходило и происходит в действительности.
Отец, настоящий щеголь, всегда ходил в черных костюмах и белых льняных сорочках, выписанных по каталогу «Сирс и Робак». Его черные галстуки-бабочки всегда были повязаны идеально; он каждое утро уделял этому немало времени. Изборожденное морщинами лицо, неизменно серьезное, искажалось гримасой гнева в случае малейшего неповиновения отцовской воле. Он точно знал, что такое добро и зло, обо всем этом говорилось в баптистской Библии. Справа на поясе висел «Кольт-миротворец», в заднем кармане лежала обтянутая кожей дубинка, при каждом его шаге раздавалось позвякивание ключей, наручников и других важных предметов. Он носил с собой также «оружие Иисуса» – удерживаемый под левой манжетой при помощи специальной подвязки, крохотный «Смит-Вессон» тридцать второго калибра с патронами кругового воспламенения. Такая предусмотрительность спасла ему жизнь в 1923 году, когда случилась перестрелка с тремя отчаянными парнями: он убил всех троих и стал большим героем.
Чарльз Свэггер также имел способность пугать окружающих своим видом. Причиной этого отчасти были его внушительные габариты, но в большей степени – суровая стойкость. Он открыто вставал на защиту того, что находил правильным, и в каком-то смысле олицетворял собой Америку. Бросить ему вызов означало бросить вызов Америке, и он ни на мгновение не задумывался, если нужно было пресечь неповиновение. Люди любили его или боялись, но все отдавали ему должное. Этот сильный человек умел править своим маленьким королевством. Он был лично знаком со всеми врачами, священниками и адвокатами; конечно, он знал и мэра, и всех членов окружного совета, и всех видных собственников. Он знал всех, все знали его и могли доверять ему. Он поддерживал мир везде, кроме собственного дома, где вел себя вызывающе.
Чарльз пил не каждый вечер, а только через два дня на третий. Он пил бурбон – лишь для того, чтобы считать себя тем самым мужчиной, каким его считали все окружающие, и чтобы избыть страхи, которые, вероятно, крепко засели в нем. В пьяном виде он становился еще более могущественным, более героическим и более непреклонным. Непреклонность усиливалась и становилась стихийным бедствием. Сомнения напрочь покидали его, а самоуверенность взлетала до небес. Он в который раз пересказывал события минувшего дня, сообщал о том, как разрешил все проблемы, что сказал множеству людей, которых следовало поставить на место. Но, оглядываясь вокруг, он видел, что члены его собственной семьи испытывают слишком мало почтения к человеку таких выдающихся качеств и такого благородного происхождения, как он, и это задевало его до глубины души. Он принимался исправлять многочисленные ошибки, которые якобы делала жена, и попутно напоминал ей, что ее родственники – меньше, чем ничто, по сравнению с его родней. Он замечал недостатки в поведении сыновей и порой – чем старше он становился, тем чаще это случалось – принимался воспитывать старшего, либо снимая с гвоздя ремень для правки бритв, либо вынимая поясной ремень из брюк. Мальчишка вызывал глубочайшее разочарование. Полное ничтожество. Следовало ожидать, что у такого выдающегося человека, как Чарльз Свэггер, родится замечательный сын, но нет, у него был всего лишь никчемный Эрл и еще более жалкий Бобби Ли, его младший брат, который все еще мочился в постель. Чарльз так упорно внушал своему первенцу, что тот ни на что не годен, словно был глубоко уверен в неспособности мальчика понять это, хотя на самом деле сын все понимал очень хорошо.
«Он ни к чему не способен! – орал Чарльз на свою жену. – Ни к чему! Ему давно пора найти работу, но он слишком ленив для того, чтобы работать! Он жалкое ничтожество и всегда останется жалким ничтожеством, но я вобью в него страх Божий, пусть даже это будет последним, что я сделаю в своей жизни».
Эти воспоминания мальчика, давно уже ставшего мужчиной и одиноко сидевшего сейчас в своем собственном доме, вновь пробудили в нем тягу к бутылке. Бутылка была проклятием и проявлением трусости, но также спасением от тени отца. Она манила к себе. Она предлагала себя как спасение, как спокойная музыка, как ощущение размытости, неясности и смягчения всего, что существовало в жизни. Но на следующее утро всегда приходилось просыпаться с поганым вкусом во рту и смутными воспоминаниями о том, что ты говорил и слышал недопустимое.
Эрл открыл бутылку и вылил бурбон в помойное ведро. После этого он отнюдь не почувствовал себя лучше, но, по крайней мере, переборол искушение, и в ближайшие часы ему не угрожала опасность снова запить. Он улегся на кушетку, стал лежать в темноте, слушая, как его жена дышит за двоих, и в конце концов тоже погрузился в поверхностный и неспокойный сон.
На следующее утро Джун выглядела невероятно счастливой. Муж был дома, и больше ей ровно ничего не требовалось. Эрл слушал, как жена пересказывает слова доктора, и по ее просьбе прикасался к ее животу, чтобы почувствовать, как в нем шевелится ребенок.
– Доктор говорит, что все идет прекрасно, – сказала Джун.
– Да, черт возьми, – протянул Эрл, не зная, что на это ответить. – Это здорово!
– Ты уже придумал имя? – совершенно неожиданно для него спросила Джун.
Нет. Имени он не придумал. Это вообще не приходило ему в голову. Он понял, что жена, вероятно, считала, что его мысли, как и ее собственные, сосредоточены на будущем ребенке. Но это было не так. Он лишь притворялся, что ребенок интересует его. На самом деле то, что она носила в себе, страшило его, как ничто иное. Думая о содержимом ее живота, он испытывал страх, и только.
– Я не знаю, – сказал он. – Может, назовем его в честь твоего отца?
– Мой отец был идиотом. А когда напивался – еще хуже, – ответила Джун и рассмеялась.
– Ну а мой отец был ублюдком. А когда он напивался, то делался хуже некуда.
И они рассмеялись уже вдвоем.
– Тогда в честь твоего брата.
– Хм… – протянул Эрл.
Его брата? И чего ради ей понадобилось вспоминать о нем?
– Ладно, может быть, – ответил он. – В конце концов, у нас еще масса времени. Почему бы не взять что-нибудь новенькое? Скажем, имя кинозвезды. Назовем его Хэмфри, или Джон, или Корнелл, или Джозеф, или как-нибудь еще.
– А вдруг будет девочка? – заметила Джун. – В таком случае мы могли бы назвать ее в честь твоей мамы.
– А почему бы не начать все сначала? – предложил Эрл. – Может, не стоит так цепляться за прошлое, милая?
Беременность Джун уже была заметна с первого взгляда. Ее лицо немного расплылось, и все равно она оставалось самой прекрасной из всех женщин, каких он когда-либо видел. Тяжесть, которую ей приходилось таскать на своих плечах, а вернее, в животе, нисколько не портила ее.
– Милая, я ничего не понимаю в именах. Назови ребенка сама. Ты его носишь, тебе и придумывать имя. Справедливо, правда?
– Ну как же, Эрл, ты тоже должен участвовать.
– Я просто не знаю! – Против своего желания он повысил тон и потому тут же добавил: – Прости меня. Я вовсе не хотел грубить. Ты получила деньги, да? С этим все нормально? Как ты, родная? Все без проблем? Черт возьми, ты же знаешь, каким злобным старым ублюдком я иногда бываю.
Джун через силу улыбнулась. Могло показаться, что маленькое недоразумение уже забыто, но он-то знал, что это не так.
Тем же вечером Эрл повел ее в ресторан отеля «Уорд», славившийся лучшей кухней во всем Форт-Смите.
Ее муж был очень хорош собой. Костюм прекрасно сидел на нем. Загорелый, вежливый, Эрл даже казался счастливым – таким он не был ни разу с самого окончания войны. У Джун потеплело на душе.
– Что ж, – сказала она, – похоже, дела действительно идут на лад. Ты завел автомобиль. И мы даже выбрались в такое прекрасное место, как это.
– Верно, – согласился он. – Все идет на лад. Знаешь, ты, пожалуй, могла бы снять квартиру в городе и выехать из этого поселка. Сейчас повсюду строят новое жилье.
– Но мне кажется, что это просто глупо. Зачем переезжать куда-то сейчас, когда вот-вот придется снова сниматься с места и перебираться в Хот-Спрингс? Я полагаю, что когда-нибудь все же отправлюсь в Хот-Спрингс.
– Ну, в общем, я думаю, все будет именно так, – бессмысленно промямлил он.
На его лицо набежала тень. Эта отдаленность Эрла была поистине ужасной. Иногда он как бы исчезал, словно что-то забирало все мысли из его головы и вкладывало на их место воспоминания о войне или что-нибудь в этом роде. Порой Джун чувствовала себя сродни тем женщинам, малозаметным персонажам «Илиады», женам греческих воинов, которые были богатырями, но за время войны потеряли слишком много крови, слишком часто оказывались на пороге смерти и вернулись домой с ее нестираемым клеймом. Ей на память пришло выражение, услышанное еще в детстве: «Черный, как граф смерти»[17]. Жители холмов частенько употребляли его, и когда ее отец, врач, брал ее с собой в объезды по миссурийским просторам, она слышала эти слова: «Черный, как граф смерти» – и хорошо понимала тон, с которым они произносились. Так или иначе, это был ее собственный Эрл, и она пребывала в уверенности, что должна спасти его от наваждения.
Подошел официант и предложил коктейли. Эрл взял лишь кока-колу, но своей жене предложил не стесняться, и Джун заказала «Мимозу», которая оказалась смесью апельсинового сока с шампанским.
– Откуда ты узнала, что в него входит?
– Прочитала в журнале «Редбук».
– Он, кажется, издается в очень большом городе.
– В Лос-Анджелесе. Очень популярный журнал. Там пишут, что теперь, когда война окончена, Калифорния превращается в край неограниченных возможностей.
– Что ж, может быть, мы переедем туда, когда все это закончится.
Но его лицо снова заволокла тень, будто мысль о Калифорнии вызвала неприятные ассоциации.
– Но я не смогу оставить мать, – поспешно проговорила Джун. – И когда я жду ребенка…
– Да я же не всерьез. Я просто не представляю, что можно делать в Лос-Анджелесе. Черт возьми, я толком не понимаю даже, что делать в Хот-Спрингсе.
– О, Эрл…
Обед получился действительно прекрасным. Они заказали жареных цыплят и ростбиф. Было по-настоящему восхитительно не просто видеть Эрла, но видеть его в цивилизованном месте и самой находиться в таком уютном помещении, заполненном другими хорошо одетыми людьми. Официанты носили смокинги, какой-то мужчина играл на пианино, все было очень парадно и приятно.
– А теперь, дорогая… – сказал он через некоторое время.
На этот раз тень омрачила ее лицо. Она прекрасно знала этот тон: он означал, что следовало ждать чего-то ужасного.
– Что это значит, Эрл? Я догадывалась, что здесь не все чисто.
– Ну, это просто мелочи.
– Что-то насчет твоей работы?
– Да, мэм.
– Хорошо. Расскажи мне.
– Пустяки. Мистер Паркер… Он решил, что мне нужно съездить сюда и устроить тебе праздничный обед и все такое. Он прекрасный человек. Надеюсь познакомить вас, когда представится случай. Он ничуть не хуже тех офицеров, с которыми мне приходилось иметь дело в корпусе, включая Чести Пуллера. Он думает о работе, но притом заботится и о своих людях, а такое встречается очень редко.
– Эрл? Что это значит?
– Ладно, милая. Помнишь, я говорил об этих рейдах и сказал, что не буду в них участвовать? По казино и букмекерским лавкам. Так вот, эта молодежь занималась как проклятая и за короткое время действительно добилась серьезных успехов. Но две недели… Черт возьми, чтобы стать хорошим морским пехотинцем, требуется два года. Как бы то ни было, эти ребята, они…
Он беспомощно умолк, потому что никак не мог найти подходящих слов.
– Что они?
– О, просто они еще недостаточно знают.
– Недостаточно для чего?
– Для того, чтобы этим заниматься.
– Я не…
– Вот я и сказал мистеру Паркеру, что должен остаться с ними. На первых порах. Просто чтобы убедиться. Приглядеть, вот и все. Я собирался с тобой об этом поговорить. Тогда я сказал тебе, что буду только учить их. А теперь я пойду вместе с ними. Только и всего. Я хотел сказать тебе прямо.
Джун смотрела на него.
– Опять оружие и стрельба? Эти рейды будут силовыми?
– Вероятно, нет.
Она видела его насквозь.
– Нет. Это именно такая работа. Вам придется иметь дело с вооруженными преступниками, которые не захотят покорно сдаваться. Поэтому, что бы ты ни говорил, это будут силовые операции.
– Мы знаем, что делать в случае сопротивления. Если, конечно, оно будет. Именно этому и было посвящено обучение. Вдобавок мы носим тяжелые пуленепробиваемые жилеты.
Некоторое время она сидела молча. Потом сказала:
– Но что будет со мной и с ребенком, которого я ношу? Предположим, ты погибнешь. Тогда…
– Я вовсе не собираюсь умирать. Там деревенские старики с ржавыми дробовиками, которые…
– Там гангстеры с автоматами. Я читаю газеты. Я читаю «Сатердей ивнинг пост». Я знаю, что происходит в стране. Предположим, тебя убьют. Я должна буду одна растить нашего ребенка? Он даже не увидит своего отца? И ради чего? Чтобы спасти город, разлагающийся от грязи и коррупции целых сто лет? Предположим, ты умрешь и они возьмут верх. Значит, все это впустую? Что я тогда должна буду сказать своему мальчику? Твой папа умер, чтобы помешать дуракам выбрасывать деньги при помощи маленьких белых кубиков? Он отдал жизнь не за страну, не за семью, не за то, что ему дорого, а только за то, чтобы дуракам было труднее играть в азартные игры. И если вам удастся очистить Хот-Спрингс, те же самые дураки просто отправятся в другое место. Ты не сможешь положить конец греху, Эрл. Ты можешь только защитить от него себя и свою семью.
– Да, мэм, но сейчас я дал слово, и от меня зависят эти мальчишки. И, говоря по правде, я счастлив. Впервые с тех пор, как кончилась война, я счастлив. Я делаю что-то хорошее. Не очень много, но все же что-то делаю. Я могу помочь этим мальчишкам.
– Эрл, ты самый настоящий дурак. Ты храбрый, красивый, благородный человек, но ты дурак. И все-таки спасибо за то, что ты рассказал мне об этом.
– Давай возьмем что-нибудь на десерт.
– Нет. Я хочу, чтобы ты сейчас пошел домой и обнял меня, любил меня. Если ты все-таки умрешь, пусть у меня останется воспоминание об этом. И я смогу улыбаться, рассказывая об этом нашему сыну.
– Да, мэм, – сказал он.
Он чувствовал себя так, будто услышал лучший приказ из всех, какие получал за всю жизнь.
Глава 13
Два яйца вкрутую, подсушенный тост, свежевыжатый апельсиновый сок. Затем он три часа просматривал счета и сделал несколько телефонных звонков. На завтрак он отправился в «Кой» и съел там филе. Потом ему приспичило завернуть в устричный бар на Сентрал-авеню, где он взял дюжину свежайших крупных моллюсков, только что доставленных из Луизианы, и к ним – несколько бокалов холодного пива «Джакс». Потом он вернулся домой и вздремнул. В 15:00 пришла девочка от «Максина», и он, как обычно, хорошо провел время. В 16:00 он встретился с судьей Леграндом в гольф-клубе, и они быстро прошли девять лунок. Он набрал пятьдесят два очка, лучший результат за неделю. Эта проклятая игра всерьез увлекала его. В 18:00 он отправился в «Фордайс», принял ванну, посидел в парной и получил массаж. В 19:00 он пообедал в ресторане «Роман тэйбл» с доктором Джеймсом, главным хирургом больницы, и Клинтоном, хозяином агентства «Бьюик». Оба входили в правления местного клуба, больницы, местного отделения «Киванис» и «Славных парней». В 21:00 он отправился в «Южный», немного посмотрел шоу Ксавьера Кугата, которое, впрочем, видел уже десяток раз, затем поговорил со своими дежурными менеджерами, распорядителями и надсмотрщиками, желая лишний раз удостовериться, что о Кугате и его мальчиках хорошо заботятся. В 23:00 он вернулся в здание «Медикал арт», поднялся к себе на лифте, переоделся в халат и расположился в патио с мартини и утренним номером «Нью-Йорк миррор», который только что доставили из Литл-Рока. Ах этот Уинчелл! Кто знал, что он окажется таким уродом.
Перед тем как отправиться в постель, Оуни минутку постоял на балконе. Он прошел длинный путь. В отличие от большинства представителей своей профессии, он обладал внутренним миром. Он жил не только физиологическими потребностями. Он знал, что существует, знал, что мыслит.
Этот день был таким хорошим, таким изумительным и все же таким обычным, что он получил от него совсем немного удовольствия: от того, какую тяжелую борьбу он вел, какой жестокой она была и как красиво все получилось. Столько народу полегло, например Голландец, болтавший что-то на никому не понятном языке, пока жизнь вытекала из него вместе с кровью, или Бешеный Пес, пробитый множеством автоматных пуль и засыпанный разбитым стеклом в будке телефона-автомата, или Кид Твист, взлетевший на воздух после того, как вызвался продать парней. Некоторые сходили с ума, как Капоне, безвылазно сидевший в своем флоридском особняке: рассказывали, что он совершенно спятил и был так безнадежно изувечен сифилисом в умственном и физическом отношении, что никто не хотел навещать его.
Оуни хорошо помнил Капоне, пухлого сластолюбца с короткими, словно у римского императора, пальцами и фалангой легионеров, повсюду охранявших его; помнил, как тот поселялся в номере «Аполлон» «Арлингтон-отеля», потому что там было два входа или, как предпочитал думать Альфонс, два выхода. А в углу всегда стоял вошедший в легенду «Томми» – на случай, если у Аля или его помощника внезапно возникнет проблема, которую сможет решить только сотня-другая пуль сорок пятого калибра.
«Аль, здесь совершенно безопасно. В этом вся суть: тихо и безопасно. Вы можете спокойно приехать сюда поездом и наслаждаться. Человек такого положения, Аль, должен иметь возможность хоть немного расслабиться».
Аль подозрительно рассматривал его, и только; паранойя уже начала разъедать его разум, превращая глаза в маленькие черные точки. Говорил он мало, зато укладывался в кровать с девками самое меньшее три раза в день. Ходили слухи, что мужской орган у Аля был даже больше, чем у Диллинджера. По-настоящему его интересовали только киски, и киски в конце концов сгубили его. Он боялся уколов и приехал в Хот-Спрингс, поверив в то, что водные процедуры его вылечат. Это, конечно же, было заблуждением. Воды могли лишь притормозить развитие болезни. Он долго сидел в воде с температурой сто сорок один градус по Фаренгейту, но это подарило Меченой Роже лишь несколько дополнительных часов пребывания в здравом уме.
Оуни допил свой мартини, повернулся, чтобы проверить, есть ли корм у голубей, убедился, что корытца полны, и шагнул в комнату, где его, к великому удивлению, остановил Ральф, слуга-негр.
– Сэр, пришел мистер Грамли.
– Флем?
– Нет, сэр. Другой Грамли. Тот, которого называют Папашей. Он покинул свою постель.
Это известие сразу взбодрило Оуни, что само по себе значило немало.
Он быстро прошел в холл и обнаружил там бледного, как призрак, Папашу Грамли, которого поддерживали под руки двое младших кузенов, или сыновей, или еще каких-то родственников.
– Что случилось, Папаша? – спросил Оуни.
– Грамли шлепнули, – сказал старый бутлегер, битый и тертый подонок, сражавшийся против закона без малого шесть десятков лет и, по слухам, носивший в себе добрую дюжину пуль.
– Кто? Неужели наехали беспредельщики?
– Все куда хуже, мистер Мэддокс.
– Что вы хотите сказать?
– В вашем заведении устроили облаву.
Оуни никак не мог понять, что же произошло на самом деле. За год в одном-двух из его заведений и правда устраивали облаву, но облавой эта акция была только на бумаге и проводилась для улучшения полицейской отчетности. Обычно к нему приходили самое меньшее за неделю до намеченного срока. Он говорил полицейским, какое казино или публичный дом в этот раз можно побеспокоить и когда это лучше сделать. Муниципального судью заранее предупреждали, что этой ночью нельзя напиваться – он должен был без неуместной задержки освободить под подписку всех задержанных; персонал казино было необходимо поставить в известность, чтобы никто не удивился, не напугался и не натворил глупостей; в газеты Литл-Рока заблаговременно сообщали, чтобы оттуда могли прислать репортеров и фотографов, да и мэра тоже следовало проинформировать, чтобы он оделся для фотосъемок. Обычно такие вещи происходили, когда в Литл-Роке какой-нибудь политикан произносил в законодательном собрании штата речь о преступности.
– Я не…
– Они ворвались туда с кучей оружия и в пуленепробиваемых жилетах. И один из них пристрелил Грамли. Это был мальчик Джеда, Гарнет, туповатый такой. Умер на месте. Мы отвезли его в морг, и…
– Кто устроил облаву?
– Они сказали, что работают на окружного прокурора.
– Беккера?
– Да, сэр. И этот Беккер, он был там. И с ним еще десять-двенадцать человек, все при оружии. Они ворвались внутрь, и один из них убил Гарнета, когда Гарнет достал свой дробовик. Мистер Мэддокс, вам следовало сообщить нам, что готовится облава. Что я теперь скажу Джеду и Эми?
– Где это случилось?
– В «Подкове». Всего час назад. А потом они поломали все столы и оси у колес и расстреляли из «Томми» все игровые автоматы.
– Что?!
– Да, сэр. Искрошили из автоматов более тридцати ваших машин. Стрельба была – чистый ад! Весь пол несчастного заведения усыпан монетами. Хоть в ведра собирай.
– Они работали на Беккера?
– Да, сэр. Он был там, как я вам уже сказал. Но боссом был незнакомый парень, здоровенный, очень крутой с виду. Тоже все громил. Он-то и застрелил Гарнета. Говорят, никто еще не видел, чтобы у человека так быстро двигались руки. Он вынул пушку и убил бедного мальчика меньше чем за полсекунды. Опломбировал ему тикалку в груди. Гарнет отошел в мир иной, даже не успев свалиться на пол.
Ковбой! Ковбой вернулся!
Когда он добрался до «Подковы», там уже толпились репортеры и фотографы. Они сразу же окружили Оуни, который всегда славился своим колоритным языком; газеты с превеликим удовольствием публиковали его англицизмы. Было даже несколько парней из Литл-Рока.
Но Оуни совсем не хотел делать тонких замечаний. Он отмахнулся от журналистов и подозвал к себе Грамли:
– Отбери у них пленки. Мы не хотим, чтобы об этом деле стало широко известно, пока сами в нем не разберемся. Отправь всех по домам. И скажи им, пусть не сочиняют истории, пока мы не растолкуем, что это было.
– Хорошо, сэр, – ответил Грамли. – Но им уже выдали пресс-релиз.
Он передал Оуни лист бумаги. Там было напечатано следующее:
Хот-Спрингс, 3 августа 1946 г.
Офицеры управления окружного прокурора Гарленда сегодня совершили рейд и закрыли игорный дом в западной части Хот-Спрингса, уничтожив при этом 35 автоматов и большое количество запрещенного законом оборудования для азартных игр.
Во время рейда в казино «Подкова», 2345, Уошито-авеню, была также конфискована незаконная выручка от азартных игр на сумму около 32 000 долларов.
«Это первая из наших инициатив, направленных на избавление Хот-Спрингса от незаконных притонов для азартных игр, – заявил окружной прокурор Фред К. Беккер, лично руководивший рейдом. – Мы ясно даем понять гангстерам и акулам игорного бизнеса, что их вольготная жизнь в Хот-Спрингсе закончилась. Законы будут исполняться, и мы будем бороться за их исполнение до тех пор, пока азартные игры и связанная с ними коррупция не будут полностью изгнаны из нашего города».
Операции, направленные против незаконной деятельности…
Оуни выпустил лист из рук и усмехнулся. Возможно, его ответом будет тридцатифутовая неоновая надпись на крыше «Подковы»: «30 АВТОМАТОВ. РАСПЛАТА МГНОВЕННО!»
– Кем, черт его побери, он себя считает? – спросил Оуни у Грамли.
Но тот не знал, что сказать.
– Где мой адвокат? – тут же воскликнул Оуни, на сей раз обращаясь в пространство.
Почти сразу же перед ним оказался Ф. Гарри Херст.
– Это хоть в какой-то степени законно? – набросился на него Оуни. – Ну, то есть разве они могут просто высадить двери и начать все крушить?
– Знаете, Оуни, похоже, что так. Беккер продумал все очень тонко. Поскольку гора Хот-Спрингс является государственной собственностью, на любые незаконные действия в пределах округа, где она находится, как бы наложен предварительный судебный запрет. Любой федеральный судья может выдать постановление, и исполнять его могут не только федеральные чиновники, но и местные власти. Федеральный судья из Малверна пляшет под дудку Беккера. Вот в чем ваша проблема.
– Проклятье! – воскликнул Оуни. Он сразу же понял, что устранение федерального судьи будет не слишком хорошей идеей, равно как и устранение окружного прокурора. – Вы можете добраться до него?
– Ему восемьдесят два года, и он почти совсем ослеп. Вряд ли его привлекают деньги, шлюхи или наркотики. Может, будет толк, если кто-нибудь подкрадется к нему сзади на цыпочках и крикнет: «Бу-у-у!»
– Дерьмо, – буркнул Оуни.
– Чертовски хитрый ход, – продолжил Херст. – Не думаю, что вы можете подать судебный иск против федерального правительства, а ведь благодаря этой технической детали Беккер сейчас выступает в качестве представителя федеральных правоохранительных органов. И поэтому находится под защитой правительства Соединенных Штатов, даже если правительство Соединенных Штатов понятия не имеет, кто он такой.
– Ладно, тогда разузнайте все, что сможете. Я должен узнать, что, черт возьми, происходит. И чем скорее, тем лучше.
Оуни направился внутрь, где его поджидал Джек Макгаффери, управляющий «Подковы».
– Мистер Мэддокс, мы просто не могли ничего поделать. Они ворвались так быстро. Бедняга Гарнет, мальчонка никогда и мухи не обидел, а они его пристрелили, словно японца в окопе.
Но Оуни интересовала не столько судьба бедняжки Гарнета, сколько судьба «Подковы». Он увидел картину разрушения, превосходно проделанного опытными руками. Колеса рулетки и игорные столы можно было заменить достаточно быстро, хотя каждое колесо требовало точной настройки. С автоматами дело было куда хуже.
Обычно автоматы просто отвозили на полицейский склад и держали там несколько недель, а потом преспокойно возвращали на место. У некоторых на задней стороне имелось множество наклеек с одинаковыми надписями: «Подлежит уничтожению».
Но на сей раз кто-то прошелся вдоль каждой шеренги автоматов и всадил в каждый по три или четыре пули из «Томми». Тяжелые пули разнесли в куски внутренности механических бандитов и навсегда отправили их в небытие. «Уолтинги» походили на мертвых солдат в морге: блестящие передние панели были разбиты вдребезги, от дыр в стеклах разбегались многочисленные трещины, массивные тела зияли рваными отверстиями; по полу рассыпались монеты, которые до этого несчастья исправно падали в утробы автоматов. Прикрепленные к барабанам карты с нарисованными лимонами, вишнями и бананами теперь были разбросаны по полу вперемешку с пружинами, колесиками и рычагами. Эти добрые старые «Уолтинг рол-а-топы», изготовленные еще до войны, тщательно обслуживаемые, со сверкающими боками, давали даже больше выручки, чем некоторые новые модели. И все же «рол-а-топы» являлись всего лишь пролетариями игорной вселенной. Хуже было другое – жертвой погрома стали и приносившие самый большой доход «Скачки»: блестяще выполненная модель ипподрома в застекленном ящике красного дерева, с крошечными лошадками, скакавшими по дорожкам. Благодаря гению изобретателя непрерывно менявшиеся ставки тотализатора отображались на специальном табло, а лошади бежали каждый раз по-разному, и угадать результат было труднее, чем на настоящем ипподроме. Стекло было разбито, изящный деревянный ящик сломан, жестяные лошадки смяты, а сам аппарат лежал на боку, полностью лишенный былого волшебства.
