Татьяна Степанова
Врата ночи
Глава 2
МИРАЖ
«Что же со мной произошло?» Вопрос этот Сергей Мещерский задавал не раз и не два. Утро все вроде бы поставило на свои места, выветрило хмель, прояснило мысли. Эмоции улеглись. Появилась возможность трезво поразмыслить, но…
Это проклятое «но» не давало Мещерскому покоя. Что же произошло и, самое главное, было ли это на самом деле? Может, все это пригрезилось? Сколько он вчера выпил? Мещерский вспомнил встревоженное лицо Кати – они с Вадькой не привыкли видеть его таким зюзей и слюнтяем. То ли еще будет, Катюша… Ничего, еще привыкнете. Мещерский встал из-за стола и потащился в туалет, к зеркалу.
В офис родной турфирмы «Столичный географический клуб» он приехал в половине седьмого утра. Вчера он ночевал у Кати и Кравченко. Они, наверное, думали, что он и на работу проспит. Но нет, чуток сон алкоголика! Мещерский разглядывал себя в зеркало – боже. Слава богу, тут, в офисе, у него и бритва, и щетка зубная…
В шесть он проснулся словно от толчка. В квартире было тихо. Он открыл дверь в комнату: Катя спала, свернувшись под простыней клубочком. Кравченко уже поднялся, совершал свою традиционную утреннюю пробежку по набережной. И, воспользовавшись моментом, Мещерский бежал из-под гостеприимного крова друзей. Он… За свое вчерашнее поведение ему было мучительно стыдно. Он вел себя вчера как баба, как пьяный истерик; вместо того чтобы взять себя в руки, логически поразмыслить о том, что же он все-таки видел и куда делась эта проклятая кассета, он поддался позорной панике, бросился всем доказывать, что он не идиот и не лунатик, потом банально надрался, обидел Вадьку ни за что ни про что, испугал Катю…
Мещерский включил воду, пошарил в шкафчике в поисках зубной пасты. В глубине души он знал еще одну, наверное, самую главную причину того, отчего сбежал из их дома как вор. Давным-давно он смирился, что из их полупечального, полукомического треугольника Катин выбор был окончательно сделан в пользу Вадьки. Но видеть ее в его постели, когда на сердце и так мрак, отчаяние и ужас, – это уж слишком!
Одиночество поможет ему справиться с собой и своими страхами. Он возьмет себя в руки. Он будет вести себя как мужик. И ему не нужно ничего – ни их участия, ни их понимания, ни веры, ни сочувствия. Он разберется с тем, что видел, сам, лично. Наедине с собой.
Он вернулся в кабинет. Офис «Столичного географического клуба» размещался на первом этаже старого дома на Чистых прудах. Маленький офис – маленькая фирма. Маленькая фирма – трудная жизнь, акулы-конкуренты, кризис, налоги, убытки… Взгляд его заскользил по географическим картам, которыми, как и в его собственной холостяцкой квартире, в офисе были залеплены все стены. Нетрадиционный туризм. Куда только не бросали их за эти годы его маршруты! Когда поступал заказ на очередную нетрадиционку, когда появлялись деньги, как они все оживали! Но в последний год все это было так редко, что…
Мещерский покосился на телефон. Есть ведь что-то очень важное, что он должен сегодня сделать и не забыть. Он сунул руку в карман пиджака, извлек черную с золотом визитку. Ах, вот оно что… Возможно, от обладателя этой визитки зависит то, что у «Столичного географического клуба» появятся на ближайшие полгода такие планы, о которых в глубине души мечтает каждый мало-мальски опытный туроператор.
И надо же, это полезное и выгодное знакомство произошло тоже там, в стенах института. Господи, ведь сначала все так удачно складывалось, пока….
Мещерский напряг память. Вчера сквозь водочный туман он краем уха слышал, как Кравченко излагал все происшедшее на вечере в институте Кате. Потом он и сам пытался рассказать ей, заикаясь и захлебываясь от волнения, клянясь, что все правда и что он видел все собственными глазами, но…
Истинно говорят: в словах правды нет. Одно и то же событие можно передать совершенно по-разному. Все было совсем не так, как рассказывал Кравченко. Все было не так, как рассказывал он, Мещерский. Все было…
– Серега! Да это же Серега Мещерский! Старик, ну ты даешь! Усы отпустил! Слушай, а про тебя ребята болтали, что ты где-то в Оммане, вроде застрял там по контракту. А ты вот он где! И даже тропического загара не приобрел.
Сквозь шумную толпу собравшихся на юбилей своего ректора выпускников «Лумумбы» к Мещерскому проталкивался не кто иной, как Михаил Ворон – «Мишуля, лучезарная личность четвертого курса экономического факультета». Его гениальные курсовые по истории политучений и международному торговому праву перед экзаменами перелизывал весь поток. Ворон получил красный диплом и остался на кафедре. На много лет их пути разошлись. И вот… Что делает время! Мещерский отлично помнил, каким румяным, кудрявым разбитным живчиком всегда выглядел Мишуля. Он был из семьи дипломатов. Родители его годами жили в загранке. Мишуля отличался острым умом и совершенно особым чувством юмора. Мещерский и Кравченко как-то однажды влипли с его легкой руки в одну историю, которая сразу стала университетской байкой.
На четвертом курсе они опаздывали на лекцию, попались в «сачке», служившем курилкой, старосте группы, а им оказался студент из Туниса. Тот вознамерился переписать фамилии прогульщиков, чтобы представить кляузу в деканат. И вот на вопрос: «Ваши фамилии?» – Мишка Ворон, не моргнув глазом, ткнул в сторону Кравченко и изрек: «Это вот Павел Пестель», сам назвался Муравьевым-Апостолом, Мещерского окрестил Бестужевым-Рюминым, остальных прогульщиков – Рылеевым, Каховским и Трубецким.
Студент из Туниса, поцокивая языком, старательно переписал «эти трудные русские фамилии». «Декабристов» потом вызывали в деканат, песочили на курсовом собрании «за возмутительную шутку, позволенную себе в отношении гражданина дружественного государства». Но вообще-то больше зубоскалили. Особенно над «Павлом Пестелем» и «Бестужевым-Рюминым». Это все же была «Лумумба»– вольная интернациональная страна. И студенчество жило там по собственным неписаным законам.
А теперь… Годы даже на неунывающего Мишку Ворона наложили свой отпечаток. Перед Мещерским стоял совсем другой человек: модные очки, модная щетинистая бородка, отличный дорогой костюм, ранняя умная лысина, просвечивающая на темени через поредевшие русые волосы. Где же они, прежние Мишкины кудри, которые он в подражание обожаемому Дитеру Болену стриг прикольной гривкой, так нравившейся смуглолицей Мерседес, студентке с Кубы, с которой у него был знойный роман на выпускном курсе?
Подошел Кравченко. Они с Вороном крепко обнялись: «Ну, ты по-прежнему, медведь, все хорошеешь, вширь раздаешься». Все это происходило в конференц-зале института, подходили ребята, знакомые – возгласы удивления, радости, вопросы, вопросы. Потом началась торжественная часть. Бывший ректор «Лумумбы», ныне возглавлявший институт, в стенах которого они все собрались, сидел в президиуме. Было много выступавших, все поздравляли юбиляра, желали счастья, долгих лет жизни. От преподнесенных роскошных букетов конференц-зал напоминал оранжерею. Они все были взбудоражены и обрадованы встречей, а впереди еще был мальчишник в ресторане на Воробьевых горах…
– Сережа, вот я тебе говорил, познакомься, пожалуйста. Мои друзья. Я сказал, у тебя своя турфирма и на Востоке ты человек бывалый. Так вот они очень хотели бы с тобой переговорить об одном предложении…
Ворон снова вынырнул из толпы. Торжественная часть только-только закончилась. Гости не спеша двинулись к выходу на мраморную лестницу, застеленную красной дорожкой. Ворон подвел к Мещерскому двух мужчин. Один был среднего роста, чрезвычайно полный, молодой шатен лет тридцати пяти. Мещерскому он показался весьма симпатичным: полнота совершенно его не портила, лишь создавала впечатление чего-то массивного, солидного, мощного. Лицо в отличие от фигуры было худым, энергичным и мужественным – густые каштановые волосы подстрижены на пробор, карие живые глаза, решительный подбородок украшен ямочкой. Он крепко, дружески пожал руку Мещерскому и назвался Алексеем Скуратовым. Его спутник был лет на восемь моложе – высокий широкоплечий стройный парень. По виду кавказец. Несмотря на летний день, он был в пиджаке и черной шерстяной водолазке. Он представился только по фамилии – Алагиров. Тут возле них появился ненадолго Кравченко, отлепившийся от шумной компании сокурсников.
– Вот и мы тоже приехали поздравить Андрея Филипповича (так звали ректора). Институт оказывает нам большую помощь в поиске интересующих нас материалов, – сказал Скуратов. – Сотрудничаем с фондами института по изучению дневников, карт и путевых записей…
– Алеша, Сергей еще не в курсе, кто это «мы». Я не успел ему сказать, – перебил его Ворон с улыбкой.
– Зарапортовались, – улыбнулся Скуратов и подал Мещерскому свою визитку. На черном глянце золотыми буковками славянского шрифта было вытеснено: «Военно-историческое общество «Армия Юга России», благотворительный фонд при штабе Окружного атамана Терского казачьего войска». Справочные телефоны, факс, адрес в Интернете.
Сейчас, сидя у себя в офисе, Мещерский положил на стол перед собой эту визитку. Вчера на тусовке он не очень-то понял Скуратова сначала. Военно-историческое общество, фонд… Фондов и обществ сейчас пруд пруди. Кто только чем занимается, порой загадка. И откуда деньги получают, тоже неясно, но… Скуратов вчера между прочим осведомился, не из тех ли он Мещерских, фамилии и титул которых есть в недавно уточненном переизданном геральдическом справочнике «Русское дворянство». Услышав, что «из тех», еще более оживился.
Мещерский с трудом восстанавливал их беседу. Скуратов так и сыпал ловкими фразами типа «возрождение духовного наследия», «традиции русского народа», «казачество Юга России», «исторические корни». По его словам, военно-историческое общество, председателем которого он являлся, существовало исключительно на пожертвования его членов. А в их числе были «как представители молодого отечественного бизнеса», так и потомки многих «хороших фамилий, игравших некогда ключевые роли во всех сферах военной, финансовой и политической жизни нашего Отечества».
Когда он все это рассказывал, его спутник Алагиров только одобрительно кивал, словно убеждая собеседника в том, что все сказанное – чистая правда.
– Очень рад был познакомиться, – сказал Мещерский. – Но я не очень понимаю вас, Алексей Владимирович, вы что, нашей турфирмой всерьез заинтересовались? А по какому поводу?
– Алехан, я что-то Астраханова не вижу. – Алагиров наклонился к Скуратову. – А Васька просил, чтобы мы его не бросали, довезли. Извините, Сергей, нужно товарища отыскать, – без малейшего кавказского акцента обратился он к Мещерскому. – Ну, не буду вам мешать. Мы вас с Васькой внизу, в вестибюле, подождем.
Мещерский невольно проводил его взглядом. Алагиров ему тоже понравился – вежливый, хорошо воспитанный, немногословный. Новым знакомым он был рад. Возможно, нужные люди, да и со средствами вроде.
Толпа поредела, и спустя несколько минут Мещерский увидел Алагирова уже на лестнице. Он стоял с каким-то мужчиной, тоже темноволосым и плотным. Что-то говорил ему, кивая в их сторону. Незнакомец – видимо, это и был Астраханов – издали поздоровался вежливым кивком. Они (в эту минуту снова из толпы на них как снег на голову свалился Кравченко, шумный и оживленный) тоже ему кивнули.
– Интерес к вашей фирме у меня чисто практический. Возможно, вы слышали, как в прошлом году одно из наших военно-исторических обществ в Швейцарских Альпах организовало экспедицию по следам походов Суворова? – неожиданно спросил Скуратов. – Ребята постарались на славу: Чертов мост, Сен-Готард, ну и все такое. Мы вот тоже планируем нечто похожее. Хотим организовать экспедицию по следам одного интереснейшего и, к сожалению, почти забытого в истории русского казачества похода. Только не в Альпах и не в Европе. А из Тегерана к берегам Тигра и Евфрата, в Междуречье.
– В Иран и Ирак? – заинтересовался Мещерский. – А что это за поход был и когда?
– Мы сейчас проводим консультации с фондами и музеем института, я уже вам говорил, по поиску дневников и карт экспедиции 1915 года. – Скуратов тоже заметно оживился. – Кое-что уже отыскали, а кое-что… Я по порядку вам сейчас расскажу, только давайте спустимся вниз. А то тут так шумно. Когда ваши сокурсники соберутся ехать, я знаю, у вас приятное мероприятие намечается в тесном дружеском кругу, мы услышим. – Он усмехнулся и заговорщически подмигнул.
Они спустились по лестнице в вестибюль. И там Мещерский снова увидел Алагирова и его спутника по фамилии Астраханов. Потом они снова наткнулись на Кравченко – от того уже попахивало коньяком. В преддверии мальчишника сокурсники уже успели раздавить за встречу не одну фляжку с плечиками, принесенную с собой.
Кравченко, дружески облапив Мещерского за плечи, шепнул им со Скуратовым, что внизу накрыт «малюсенький фуршет»: «Вот пригласи Алексея Владимировича, там и Мишка, там и все наши…»
Они со Скуратовым отправились на «фуршет», и там за рюмкой Мещерскому была поведана весьма любопытная история о том, как в 1915 году, в разгар Первой мировой войны, казачья сотня Уманского кавалерийского полка из ставки конного корпуса генерала Баратова, расквартированного в то время в Северной Персии, была послана русским командованием на соединение с союзниками-англичанами в Ирак, в Междуречье, против турецко-германских сил.
– Трудный поход был и героический. А сейчас почти совершенно забытый. Мы хотим организовать экспедиции по его следам, – просто сказал Скуратов. – Деньги есть. Понадобятся еще – еще найдем. Желание тоже имеется, и преогромное. С Министерством иностранных дел вопрос вроде решен положительно, с посольствами этих стран идут консультации, большинство документов уже подписано. Мы направляли запросы в посольства Ирака и Ирана, так вот предварительное согласие тоже получено, но… Вы понимаете, Сергей, насколько это специфический регион. Отношения между странами очень напряженные, учитывая происшедший военный конфликт. И нынешнее положение Ирака в мире. Согласие вроде дают обе стороны, но постоянно возникают какие-то формальности, неувязки. Словом, нам необходим опытный, квалифицированный специалист, который возьмет на себя всю организационную сторону – от визовой поддержки до договоренностей с транспортировкой груза.
– А вы что, с грузом планируете ехать? И с большим?
– Черт возьми, в этом все и сложности! Это же экспедиция по следам похода казачьей сотни. Имущество экспедиции не в счет, все это мы уладим. Но, простите, какой же казак без коня?
– Лошади? Вы хотите взять туда с собой лошадей?! – опешил Мещерский.
Скуратов развел руками: ну так!
– Ничего себе – планы, – усмехнулся Мещерский. – Даже не знаю, что вам и сказать. Предложение, конечно, заманчивое, заняться всем этим, но…. Извините, Алексей Владимирович, а вы сами тоже планируете ехать? И тоже намерены путешествовать по горам Курдистана и Аравийской пустыне на казачьем коне?
Скуратов достал из кармана пиджака сигареты, предложил Мещерскому, прикурил.
– У нас неплохая конюшня, приезжайте взглянуть, – сказал он. – Конечно, меня сейчас не всякий рысак выдержит, – он хлопнул себя по животу. – Но в седле я еще держусь крепко. И потом, – внезапно он стал серьезным, даже торжественным. – У моих товарищей есть чисто личные поводы относиться к этому предприятию с огромным энтузиазмом и ответственностью. Среди них есть те, чьи предки как раз и принимали участие в том историческом рейде к Тигру и Евфрату. Здешний музей помог нам с материалами. Да и наши в семейных архивах покопались. Кое-что мы из-за границы получили через архив Добровольческой армии при Йельском университете. Круг Терского казачьего войска нас на своем съезде поддержал. Одним словом – дело за малым.
– Тут, в музее, может быть, какие-то фотографии имеются? Интересно было бы взглянуть.
– Нет, снимков никто не делал. Сами понимаете, 1915-й, техника на грани фантастики – аэропланы и дирижабли. К тому же этот военный рейд был секретной миссией. И, как я успел заметить, здешний музей на гораздо более древние экспонаты ориентирован. Тут за стеной три зала. Любопытные вещи есть, редкие.
Вот так впервые Мещерский услышал об этом. Сейчас он вспомнил совершенно точно: о музейных залах за стеной кабинета, где был накрыт скромный фуршет, ему сообщил именно Скуратов.
А потом было… Итак, что же произошло потом? Они продолжали разговаривать, вышли в вестибюль. Мещерский напряженно вспоминал: все последующие события укладывались в крайне малый промежуток времени.
Как он попал в музей? Зачем его туда понесло? Ведь Кравченко (он снова откуда-то появился) пре-дупредил, что «Черногоров (это был их прежний однокурсник, отвечавший за организацию застолья в ресторане) уже подъехал и все собираются на автостоянке института катить на Воробьевы».
«Зачем я пошел в зал?» – спросил сам себя Мещерский и вдруг отчетливо вспомнил, что уже задавал этот вопрос вчера в присутствии Кати. А она еще фыркнула в ответ насмешливо: «Ну, чтобы ты, Сереженька, услыхав, что где-то есть археологические древности, прошел мимо, не сунув туда свой любопытный нос? Да в жизни такого не случится!» Да, в институтский музей его погнало чистейшее любопытство. В сборах на Воробьевку возникла какая-то заминка – кого-то еще ждали, и он решил: пока все тут сватаются, успею взглянуть, благо и подниматься-то никуда не нужно – музей на первом этаже.
Он отделился от компании, прошел направо по коридору. Да, столкнулся там с каким-то типом, возможно, сотрудником института. Тот стоял в коридоре, недовольно прислушиваясь к гомону собравшихся в вестибюле. А затем… Затем я вошел в зал, вспомнил Мещерский. И там работало видео. Точнее, это было во втором зале. Там была подставка с видеодвойкой и рядом лежала целая стопка видеокассет.
Мещерский миновал и этот зал, заглянул в следующий и вот там-то… Зал тонул в полумраке. Все стены были заняты застекленными стендами и фрагментами гипсовых и гранитных барельефов. Странные фантастические фигуры смотрели на него из сумрака. А в воздухе витал какой-то едва уловимый аромат – терпкий, душный. В дальнем конце зала был освещен только один стенд. Мещерский приблизился и увидел на нем золотые украшения: браслет, кольца, закрученные спиралью, цветок из золота, инкрустированный бирюзой. Вещи были грубыми и очень древними. В бликах электрического света золото выглядело тусклым, словно тысячи лет пролежало в земле.
А когда Мещерский вернулся во второй зал…
Сейчас у себя в кабинете Сергей вспоминал, что он увидел и что почувствовал, увидев это. Телевизор по-прежнему работал. И рядом на подставке по-прежнему лежала стопка видеокассет без чехлов. На экране демонстрировался безжизненный, почти марсианский пейзаж: сожженная солнцем буро-красная пустыня, выкрошенные ветром обломки скал. Словно гнилые зубы. Вот подул ветер, собрал облачко песчаной пыли и закрутил ее крохотным смерчем. Затем по экрану зарябили помехи, как бывает при окончании одной записи.
Мещерский хотел было уже уходить, как запись неожиданно возобновилась. Но кадры пошли уже иные: из сумрака крупным планом выступило белое пятно. Человеческое лицо. Мещерский замер. Лицо незнакомца было обезображено, искажено мукой и болью. Из разбитых губ по подбородку сочилась кровь. Нос тоже был разбит, точно несчастный получил страшный удар прикладом, подкованным каблуком, палкой, раздробившей ему носовой хрящ.
Человек стонал и скулил, но стоны были невнятны, слов невозможно было разобрать. Потом он вдруг судорожно задергался и дико закричал. Камера дрогнула и быстро отъехала в сторону. Темнота. Мещерский приник к экрану. Того, кто снимал, не было видно. Он слышал лишь чье-то едва различимое дыхание, записавшееся через микрофон. Да чьи-то тяжелые неторопливые шаги. Камера снова вернулась – крупным планом на лицо избитого незнакомца. Он, видимо, либо сидел, либо стоял на коленях. Глаза его вдруг расширились от ужаса – камера заметалась, словно тот, кто держал ее в одной руке, что-то делал – то ли нагибался, то ли…
Мещерский видел кусок стены, лампочку. Изображение выровнялось. И на Мещерского снова глянуло искаженное ужасом лицо незнакомца. Теперь он словно видел перед собой нечто жуткое, жуткое до боли, до судорог.
Какой вопль! Хоть и приглушенный некачественной или намеренно пониженной записью, но… Мещерского прошиб холодный пот. И – глухой хлопок. Голова незнакомца неестественно дернулась – дернулось и изображение: снова в мгновенном калейдоскопе фрагмент стены, лампочка, пол, чьи-то ноги, обутые в ботинки, залитый чем-то черным пол, потом… На кадре был пол, покрытый линолеумом. А из звуков слышны были глухие удар, хруст и – запись оборвалась. По экрану замельтешили трескучие помехи. Мещерский попятился к двери.
Сейчас, утром, прокручивая все это в памяти снова и снова, как нескончаемое кино, он казнил себя нещадно: да, повел себя безобразно, как последний кретин и паникер. Он вспомнил лица сокурсников, когда он, ворвавшись в вестибюль, не помня себя от испуга и волнения, начал кричать, чтобы немедленно вызывали милицию, что он только что видел убийство…
Был форменный переполох – прибежала охрана здания, сотрудники института и музея. Кто-то кинулся было звонить заместителю директора, только что отбывшему вместе с почтенным юбиляром на банкет. Мещерский помнил растерянного Кравченко, встревоженного, недоумевающего Ворона, своих бывших однокашников – они окружили его. «Да что случилось? Ты что, белены объелся? Что стряслось? Да где ты это видел? Здесь, сейчас?! Не может быть!» И вся эта неразбериха продолжалась – сколько? В подобные моменты времени не замечаешь. Мещерский объяснял, кричал до хрипоты, потащил всех – приятелей, охрану, сотрудников института в зал. Прошло, наверное, не более пяти минут, но…
В зале было пусто и тихо. И видео по-прежнему работало. Мещерский даже сейчас помнил, что было на экране: река, заросли тростника, финиковая роща, песок и закат. Солнце золотило кроны пальм…
Он схватил пульт, прокрутил запись вперед, назад. Все это были виды и пейзажи. И ни следа того ужаса.
Кравченко, подстегиваемый его криками, начал быстро ставить одну за другой кассеты, и везде были лишь какие-то видовые съемки. Восток. Мещерский закрыл глаза рукой, да, он повел себя как последний идиот. Вместо того чтобы внятно объяснить им всем, что было на этой так странно появившейся и в мгновение ока исчезнувшей кассете – а ведь ЭТО БЫЛО , не сошел же он с ума! – вместо того, чтобы попытаться убедить всех собравшихся в музейном зале, он потерял остатки самоконтроля. Начал кричать, доказывать, орать, жестикулировать. Просто…
Катя, а она-то знала его как никто другой, верно догадалась: он смертельно испугался. Он, Серега Мещерский, жалкий истеричный трус. Размазня.
Мещерский саданул кулаком по столу – пейджер подпрыгнул, пластиковая вазочка с фломастерами и скрепками опрокинулась – черт! Он вел себя как сопляк. И Катя поняла это. Жалела его. И зачем только Вадька приволок его к ней такого… Зачем?!
Вадька ему ведь тоже не поверил. Правда, он ни там, в зале, ни потом, в ресторане на Воробьевке, где все уже не столько отмечали курсовую встречу, сколько пытались загладить скандал, не спорил с ним. Не возражал, отмалчивался. Молчал и всю обратную дорогу в такси до дома, но… Что же, неужели даже Вадька, друг его, почти брат, решил, что все это идиотская шутка, розыгрыш, попахивающий психушкой, пьяная истерика, нелепый обман? Но ведь перед тем, как это произошло, они со Скуратовым и выпили-то всего рюмку-другую дагестанского коньяка. Это уже потом он, Мещерский, с горя пил, пил, пил…
«Ребята с курса наверняка решили, что я конченый, – подумал он горько. – Шизик, алкаш, буйнопомешанный. Они не видели кассету. Ее не было там, когда мы туда вернулись. Куда же она делась? Не растворилась же в воздухе? Кто-то ее вытащил из видеомагнитофона? Кто-то, воспользовавшись суматохой, вошел в зал и вытащил? Зачем?»
Мещерский подошел к окну, поднял штору-жалюзи. Солнце. Июнь. Как нетерпеливо в этот год он ждал лета. И Катя ждала. Все жаловалась: надоела зима, слякоть, холод, туман. Надоела эта сырая мгла, навевающая смертную тоску.
Из солнечного света выплыло лицо. Затуманенные болью глаза. Разбитые губы, окровавленный подбородок… Мещерский видел все детали так отчетливо, что… Он узнал бы этого человека из тысячи, из миллиона. Это был молодой парень. «Моложе, чем я, – подумал Мещерский. – Что же с ним делали? Кто делал? Отчего он так кричал? Его пытали? И этот глухой хлопок потом… Это же был выстрел. Выстрел из пистолета с глушителем. Пуля попала в голову куда-то сбоку. Я же видел это собственными глазами».
Вчера ночью, запинаясь, захлебываясь от волнения, он пытался передать все это Кате. Она слушала его. Но слышала ли? Успокаивала, как малого ребенка. Верила ли она ему? Отчего-то вопрос, верит ли ему Катя, казался Сергею сейчас самым важным. Без этого все было ни к чему. Не имело никакого смысла. Мещерский глянул на часы: половина восьмого. Всего-то, утро только начинается. Катя, наверное, уже проснулась. Взять и прямо сейчас позвонить ей, сказать: то, что я говорил тебе вчера, – правда. Это не мираж. Это было на самом деле. Ты мне веришь?
Он взялся за телефон, помедлил и резко отодвинул его от себя. Нет, это будет совсем глупо. Ну, вчера он пьян был, плохо соображал, но сейчас-то он…
Куда делась кассета из видеомагнитофона? Она была, потом исчезла. Не испарилась. Значит, ее забрал кто-то из присутствующих. Кто-то из тех, кто находился в здании. Мещерский вспомнил набитый до отказа конференц-зал. Яблоку негде упасть. Иголка в стоге сена…
Но если, рассуждая логически, предположить, что кто-то забрал кассету, значит, он знал о ней заранее. Значит ли это, что именно он и поставил эту запись… Внезапно Мещерскому вспомнилась полузабытая деталь: в коридоре он столкнулся с… Это был блондин средних лет, одетый… В чем же он был? Этого Мещерский не мог вспомнить. Помнил только, что именно из-за одежды усомнился в том, что тип этот приглашен на официальное торжество. Все приехавшие на встречу однокурсников и юбилей ректора были в костюмах, а этот фрукт… Ах ты черт, никак не вспомнить… И лицо его представляется смутно. Он был выше Мещерского и вроде бы…
Однако ничего «логического» Мещерский вывести не успел. Резко зазвонил телефон.
– Сережа, привет, ты как? – услышал он в трубке голос Кати. – Куда ты удрал так рано? Ну, что молчишь?
– Я? А что говорить?
– Ничего, – ее, видимо, мало трогал его загробный тон. – Слушай, я сегодня всю ночь глаз не сомкнула – думала! И с Вадькой мы тоже сейчас посовещались. Надо что-то делать, Сережка. То, что ты видел, это… Это нельзя просто вот так оставить. Мы должны что-то предпринять. Прекрати переживать. Думай. Ты же у нас самая светлая голова.
– Я? – удивился Мещерский. И…
Услышал грохот, звон, лязг, треск. Это с плеч его на пол офиса прямо под ноги влетевшей с улицы туроператору Зиночке Гороховой рухнула огромная, как дом, невидимая глазу, тяжелая, как гроб, гора печали и безысходности.
Мещерский закрыл глаза. Мираж – если то был, конечно, мираж – рассеялся.
