Степан Станиславович Сказин
Розы для проститутки
– Ты хотел о чем-то поговорить?.. – прервала Снежана затянувшееся молчание.
– Снежана… – начал было я и дважды нервно сглотнул.
Куда девалась моя с таким трудом накопленная смелость?.. Язык заплетался. Я дрожал, как маленький олененок – уловивший запах гиены или волка.
– Снежана… Как ты думаешь?.. Может быть, мы будем встречаться?..
Снежана обворожительно улыбнулась:
– Встречаться?.. Мы видимся в институте каждый день.
Снежана кокетничала?.. Зачем она делала вид, что не понимает, какой глубокий смысл вложен в простое слово «встречаться»?..
– Ты не поняла… – едва на заикаясь, пустился я объяснять очевидное. В горле стало сухо, как в занесенном песком колодце. – Я имею в виду: не вступить ли нам в отношения?..
– От-но-ше-ни-я?.. – по слогам произнесла Снежана, подняв правую бровь.
– Отношения, – подтвердил я, чувствуя, как трясутся поджилки. Отступать было поздно. – Да. Отношения. Как парень и девушка…
– Иными словами, – спросила Снежана, – ты предлагаешь мне спать вместе?..
От стыда я чуть не провалился сквозь асфальт. Вопрос был задан в лоб. Вспыхнув, как спичка – я прямодушно ответил:
– Да…
Что-то похожее на огоньки на секунду зажглось в глазах Снежаны:
– А когда закончим университет – сыграем свадьбу?.. Так?..
– Да. Я…
Брови Снежаны взлетели и опустились, как крылья мотылька. Она запрокинула голову и звонко рассмеялась. Я как-то сразу учуял: это недобрый смех.
– Мы?.. С тобой?.. Встречаться?.. Вместе спать?..
Снежана смеялась. А я стоял, закусив губу. Будь передо мною зеркало – я бы увидел, что стал краснее помидора.
– Ты хороший парень, – отсмеявшись, сказала Снежана. – Но…
Она щелкнула зажигалкой. Подпалила кончик сигареты и затянулась.
– Что «но»?.. – хрипло спросил я.
Странно: я испытывал горькое удовольствие оттого, что Снежана меня отвергла.
– Ты хороший парень, – повторила Снежана. – Приятный собеседник. Правда. Так здорово обсуждать с тобой греческую драму… Но (я как есть скажу. Без обид – ага?) я не представляю нас с тобой в постели. Извини, но ты растяпа и рохля. Что за будущее меня с тобой ждет?.. Ты станешь клерком в какой-нибудь средней руки конторе – большее ты не потянешь. Твоей зарплаты не хватит на все мои хотелки. Туфли. Шмотки. Рестораны. Ты не знал – но все это стоит денег… Девушки ценят в парнях перспективность, дружок. Пер-спе-кти-вность. Я хочу, чтобы мой любимый баловал и защищал меня. И чтобы впоследствии смог содержать меня и моих детей. А ты… ты ведь неприспособлен к жизни!..
Помолчав, Снежана обронила:
– Мне пора домой.
И – выдохнув голубоватый ароматный дымок – зашагала прочь по аллее.
Я половецкой каменной бабой застыл под корявым – раскинувшим руки-ветви – деревом. По губам моим змеилась ядовитая улыбка. Я щурил глаза.
Меня точно поразила молния. Грудь разрывали противоречивые чувства.
Как?!.. Снежана отказала мне?!.. Что воображает о себе эта расфуфыренная девица – которую я и красивой-то не считаю?.. Я – видите ли – для нее недостаточно пер-спе-кти-вный!..
Да уж, как часто под овечьей шкурой таится подленький шакал!.. Похоже, для Снежаны высокие страсти – изображенные в трагедиях Эсхила и Софокла – хороши лишь чтобы развлечься в выходные. А по будням она дамочка «себе на уме» – ловкая и знающая, чего хочет от жизни.
Пожалуй, мне стоит поблагодарить Снежану. За откровенность. Не каждая барышня как на духу выложит, по какой причине оставляет тебя с носом.
Я стоял под деревом – спрятав озябшие трясущиеся руки в карманы – и ухмылялся. Едко ухмылялся. А по щекам моим стекали непрошеные слезы.
И еще я думал вот о чем. Я сказал Снежане, что хочу «встречаться», «вступить в отношения» – чтобы мы были «парень с девушкой». А если бы вместо этого я произнес бы краткое: «Я тебя люблю»?..
Но нет. Я не умею врать. И я не люблю Снежану. Сказать: «Я тебя люблю» – я мог бы только Малике.
4. Я изменю свою жизнь
Я не думал, что отказ Снежаны переломит меня, как сухую тростинку.
Странное (или вовсе не странное?) дело: получив от Снежаны «от ворот поворот» – я сильнее затосковал по Малике. Горел, как в костре. Простите мне грубое сравнение: голодный, у которого отняли миску пресной каши – только сильнее мечтает о жирном мясе с картошкой, колечками лука и мелко порубленным укропом.
Сравнение, впрочем, действительно никуда не годное – потому что аппетит у меня отшибло начисто. Даже вкуснейшие бабушкины пирожки с грибами я запихивал в рот через силу. Для сердобольной бабушки это было тревожным сигналом.
– Что-то с тобой не то, внучок. Плохо кушаешь. Да и бледный какой-то. Точь-в-точь простыня.
Что я мог ответить?.. Да, со мной и правда было «что-то не то». Но не рассказывать же бабушке, что за отчаянные мысли бродили у меня в голове.
По ночам мне снилась Малика. Как мы – отбросив мещанский стыд – предаемся сладостным утехам. Но чем волшебнее и восхитительнее были сны – тем поганее были пробуждения. Будто похмелье после веселого пира с распитием рубинового и золотистого вина. Открыв глаза – я снова переносился в серенький мир, где был лузером, неудачником, навозным жуком. Где у меня не хватило смелости стрельнуть телефонный номерок у красавицы-тюрчанки. И где меня отшила не столь красивая девушка с волосами цвета лисьего меха.
Я лежал – натянув одеяло по самый подбородок. Вспоминал соблазнительные эротические картины из своих снов. И спрашивал себя: «Почему?.. Почему у меня этого нет?..».
В моем сердце точно булькала горячая похлебка. Тело – по которому волнами пробегала дрожь – было как бы наэлектризовано. Я грезил о Малике. Или о девушке, похожей на нее. Иногда днем, когда я был занят привычными делами – просиживал ли штаны на лекции, листал ли (в безнадежных попытках сосредоточиться) толстый фолиант со сводами законов – с губ моих вдруг слетало:
– Малика!..
На меня оборачивались и смотрели как на тронутого.
А во мне бушевал – властно требуя удовлетворения – могучий половой инстинкт. Казалось: индийский бог любви Мадана поразил меня сразу десятком своих цветочных стрел. Я был молодой мужчина – и я хотел Женщину. Я мечтал целовать ее влажные губы-лепестки. Стискивать ее в жарких объятиях. Щупать и мять ее груди…
Но эти пламенные мечты были как запертые в клетку голуби – тщетно бьющиеся о решетку. А то и вовсе бескрылые – издающие тоскливое курлыканье. Дикий огонь пожирал меня изнутри.
Способы как-то унять мучительное томление были у меня прежние: стихи и алкоголь.
Я запоем читал и перечитывал Саади, Джами, Навои. Звонкие газели о всепоглощающей страстной любви ударами молота отдавались у меня в голове. Я пил, пил глазами строчки. А время от времени – подняв взгляд от страницы – мысленно проговаривал стих, который давно знал наизусть.
Я читал своих любимых поэтов даже на занятиях в университете – пряча на скучных лекциях книгу под стол.
Бывало – идя из университета к метро или закрывшись у себя в комнате (чтобы, якобы, уткнуться в учебники), я начинал бормотать волшебные двустишия Алишера Навои или Хафиза Ширази. О мотыльке, влюбленном в горящую свечу. О соловье, поющем над розой. О несчастном дервише, который пирует в майхане (питейном доме) в надежде утопить в вине тоску по красавице.
У меня точно помутился рассудок. Я всерьез боялся: когда на семинаре преподаватель задаст мне вопрос про уголовно наказуемые деяния или когда бабушка за ужином спросит: «А как у тебя обстоят дела в университете?» – я, вместо ответа, выдам что-нибудь вроде: «Пери, ты похитила мое сердце!» – «О, луноликая!.. Я хотел бы быть псом твоих рабов и рабом твоих псов!..» – «Твои губы краснее рубина и слаще меда и сахара».
Гениальные строки восточных поэтов я разбавлял собственными кривыми строчками. Вроде бы, я использовал те же образы: роза, луна, каменотес Фархад, глаза-нарциссы. И все равно Низами был богом, а я – от силы – младшим бесом, в обязанности которого входит подкладывать дрова в огонь под котел с варящимися грешниками.
Я записал в блокнот несколько газелей и дюжину четверостиший. Еще больше было набросков – которые я закалякал, перечеркнул. Не было дня, чтобы меня не подбивало спустить блокнот в унитаз и признать наконец: я обделен литературным талантом. Запредельная тоска схватывала меня рачьей клешней.
Тем усерднее я заливал глаза пивом и коктейлями. Похолодало. Я уже не сидел на куртке, расстеленной по жухлой траве. А ходил вдоль реки – присосавшись к бутылке или баночке.
Пока я ехал домой – прицепившийся ко мне запах алкоголя рассеивался. Так что бабушка и близко не догадывалась, что ее милый внучок тратит карманные деньги на горячительные напитки.
Я ел меньше, чем воробей – а алкоголь лакал, как пантера кровь. Походка моя стала нетвердой, а взгляд – бегающим. Меня шатало на ветру – как узника Бухенвальда. Будто я полгода питался хлебом из опилок и пил гадкую вонючую воду. Я стал тормозным и рассеянным. Когда ко мне обращались – я сначала не слышал, а потом поднимал голову и переспрашивал: «А?».
Я перестал следить за собой. Забывал чистить зубы. Ходил с копной непричесанных волос – как троглодит. Воротнички моих рубашек были помяты.
Бабушка не могла не заметить, в каком я состоянии. За кухонным столом, подперев руками подбородок, она пристально глядела на меня – пытающегося перемолоть хотя бы один пирожок – и вздыхала:
– Что-то неладное с тобой творится, внучок.
Бабушка была человеком дела. Не зря она так высоко вскарабкалась по карьерной лестнице. Пробивная, напористая, с зорким глазом – бабушка следовала простой логике: есть проблема – найди решение.
Проблемой было мое апатично-меланхоличное состояние.
Однажды в воскресенье – когда, сидя с ногами на кровати, я читал Абдурахмана Джами – бабушка без стука вошла в комнату. Распорядилась:
– Собирайся. Возьми трусы, носки, зарядку для телефона. Полотенце не забудь. Ты едешь в санаторий.
Я ошалело заморгал глазами. Но я привык слушаться бабушку – так что без разговоров начал складывать вещи в пакет. Помимо тапочек, коробочки ушных палочек и прочего барахла – я захватил книжку «Фархад и Ширин» Алишера Навои.
Бабушка снизошла до объяснений только когда мы колесили в такси. За стеклом проплывали улицы с громадинами многоквартирных домов и рекламными щитами. Флегматичный водитель в кепке – вертел баранку.
Бабушка сказала: мол, золотой мой – мне в последнее время не нравится, как ты выглядишь. Таешь, будто снеговик в третью неделю марта. Я решила устроить тебя на полмесяца в санаторий «Голубой дельфин».
– Директор санатория – мой давний приятель, – добавила бабушка. – О тебе будут печься, как о принце. Здоровое питание, тишина, заботливый персонал – все это должно благотворно на тебя повлиять. Будешь крепче спать, наберешь килограммов шесть (а то сейчас ты прямо глиста в скафандре!). И к зимней сессии в университете будешь – я надеюсь – как огурчик…
Я слушал молча. Меня удручало, что для бабушки я – плюшевый зайка. Захотела – отправила меня учиться на юриста. Захотела – повезла в санаторий. Мне девятнадцать лет. Возраст, когда надо бросать к ногам прекрасных сверстниц охапки роз и совершать подвиги. У меня уже растут волосы на подбородке и над верхней губой. А я?.. Я не имею собственной воли. Вот уж действительно: неприспособленный к жизни внук своей бабушки!..
С другой стороны – я был доволен, что пятнадцать дней проведу в санатории. Я не прочь был отдохнуть от института – где сокурсники кололи меня насмешками. И где мне приходилось видеть Снежану – как ни в чем не бывало курившую свои сигаретки со вкусом ананаса или манго и даже улыбавшуюся мне. Буду валяться на кровати, читать Навои и писать стишки.
В «Голубом дельфине» нас принял сам директор – веселый и с круглым пузом. Долго обнимался и любезничал с бабушкой:
– Сколько лет, сколько зим, моя дорогая!.. Как работа?.. Как сама?.. Не болеешь?..
– Привезла внучка тебе на попечение, – сказала бабушка.
Директор – наконец – переключился на меня:
– Ну-с, молодой джентльмен…
Директор подробно расспросил меня о том, как мне спится, о настроение и об аппетите. Я – без тени бодрости – что-то отвечал. У меня было ощущение, что своими вопросами директор раздевает меня догола. Особенный дискомфорт я испытывал из-за того, что при этом допросе присутствовала бабушка.
Лысый директор похлопал меня по плечу:
– Хороший ты парень!..
Улыбнулся моей бабушке:
– Ни о чем не беспокойся, родная. Будет у нас твой хлопец, как олень на пастбище. Нагуляет жирок.
(Ох, не люблю я людей, которые пытаются казаться остроумными!..).
Поцеловав меня – бабушка уехала.
Сотрудница проводила меня в палату. Здесь меня ждала кровать с белоснежной постелью. На других четырех кроватях располагались дедки: кто – в лоскутной пижаме, кто – в подштанниках и водолазке. Один дедок разгадывал кроссворд, периодически скреб себе затылок и хмыкал. Другой – размешивал ложечкой то ли чай, то ли кофе, и время от времени издавал крякающие звуки.
Я переоделся в футболку с изображением тираннозавра и в спортивные штаны, лег на выделенную мне кровать и – подложив руку под голову – уставил взгляд в потолок…
…«Голубой дельфин» оказался не таким плохим местом. Двери палат выходили в просторный коридор с развешенными по стенам картинами: натюрмортами, пейзажами и зарисовками из жизни зверей и птиц. Можно было посидеть на мягких софах и диванчиках. Розеток хватало, чтобы сразу человек пятнадцать заряжали свои гаджеты. На низеньком столике всегда стояли два чайника: один – с настоем шиповника, другой – с чем-то вроде компота. Подходи с кружкой – и наливай.
Коридор выводил в обширную рекреационную зону. Здесь был стол для бильярда с разноцветными шарами. На стеллаже – доска и фигуры для игры в шахматы и шашки, воланы и ракетки для бадминтона, карты, домино. Всегда работал телевизор. Передача про обитателей саванны – слонов и гепардов – сменялась популярным сериалом «Молодые мамаши» или ток-шоу, на котором полоскали грязное белье звезд эстрады.
Нашлось место и для полки с книгами. Напрасно было надеяться раскопать в библиотеке санатория произведения дорогих моему сердцу восточных авторов. В нашей истинно православной республике, где правительство насаждает церковно-славянскую духовность – Низами, Навои и остальные почти не издаются. За книгами любимых поэтов мне приходилось охотиться – обегать букинистов.
Зато я обнаружил на полке два недурных приключенческих романа и «Русские народные страшилки». Так что у меня было что почитать и кроме «Фархада и Ширин».
Этаж просыпался в девять утра. По коридору проплывала дородная пожилая дама в синей униформе – работница санатория. И возвещала:
– Завтракать, ребятки!.. Завтракать.
Народ – в основном сухонькие старички да леди почтенного возраста – как вереница верблюдов тек в столовую.
На завтрак давали манную либо овсяную кашу. Бутерброд с маслом, сыром или докторской колбасой. Желтоватый чай на запивку.
После завтрака «старшее поколение» заваливалось досматривать сны или тянулось к телевизору. А более молодой контингент – включая меня – под присмотром сотрудницы (как детсадовцы под бдительным оком воспитательницы) шел на прогулку.
Эти прогулки на свежем морозном воздухе способны были вдохновить и такого плохого поэта, каким был я. Здание санатория стояло посреди большого ухоженного парка. Красноватые сосны эффектно смотрелись на фоне искрящегося под солнцем снега. Здесь и там были устроены кормушки для птиц. Тропинки – с которых каждое утро тщательно сгребали снег рабочие в комбинезонах – вились между сугробами.
Вернувшись с прогулки – я падал на кровать читать русские страшилки, поэму Навои или «рожать» собственные вирши. Либо топал развеяться в рекреацию – где катал шары по зеленому сукну (играть в бильярд я не умел) или смотрел с дедками и бабками телеящик. Старики хорошо ко мне относились. Ласково звали «сынком».
На обед нам подавали: на первое – уху, щи, гороховый суп или борщ; на второе – картофельное пюре с котлетой, несоленый плов или макароны с фрикадельками. В качестве десерта – печенька или мандарин. И – наконец – завершалась трапеза кружкой сока либо компота.
После обеда «постояльцы» проваливались в сон; смачно храпели некоторые старички и мужички. Я – конечно – не спал. А в энный по счету раз перечитывал «Письмо Ширин к Фархаду», отчего у меня ходуном ходило сердце.
В тихий час меня проведывала моложавая приятная докторша. Она интересовалась моим самочувствием. Измеряла мне давление и пульс.
Раз в два-три дня ко мне заходил сам господин директор. (Кого-кого, а этого толстозадого типа мне совсем не хотелось видеть). Ламповый свет отражался в директорской лысине – которая казалась гладко отполированным зеркалом.
Директор покровительственно похлопывал меня по плечу:
– Ну что, олененок?.. Нагуливаешь жирок?..
Ко мне приезжала бабушка. Она привозила апельсины, бананы и финики.
Докторша прописала мне массаж. Упитанная немолодая массажистка знала свое дело на пять с плюсом. Ее руки, гуляющие по моей спине, были как руки повара, месящего теста. Я закрывал глаза и только мурчал, как кот, от удовольствия.
Если выразиться метафорически: мой «отпуск» в «Голубом дельфине» тоже был массажем – моральным.
На сердце у меня и впрямь стало легче. Я даже перестал обижаться на Снежану, которая так жестоко меня отшила. В конце концов: не такой она аппетитный ломоть пирога, чтобы из-за нее переворачивать стол. Она вообще рыжая лисичка. А мне нравятся темненькие девочки.
Я не прекратил думать о Малике. Но теперь я любил ее, скорее, как звезду – которая прекрасна тем, что недосягаема.
«Возможно, Вселенная на несколько минут свела меня с Маликой, чтобы пробудить во мне стремление к любви, – рассуждал я. – Я обязательно найду себе девушку, похожую на Малику. Такую же восточную красавицу».
Как это сделать – я плохо себе представлял. Реалии унитарной республики на западном берегу Волги были таковы, что «туземцы» (белобрысые славяне) с одной стороны и мигранты (таджики, тюрки, сибиряки) с другой – жили как в параллельных мирах.
Расеяне просиживали штаны в офисах, заказывали салат с вареной курицей или с крабовыми палочками в приличном кафе. Катались на персональных авто японского и немецкого производства. Мигранты убирали снег совковыми лопатами. Чинили канализацию. Мыли окна.
«Параллельные миры» соприкасались только когда на кассе в супермаркете таджикская девушка пробивала продукты гордому «сыну славян» со скидочной картой. Или когда какой-нибудь опрысканный одеколоном клерк-метросексуал (лакированные туфли, блестящие от геля волосы) заруливал в бистро эконом-класса и покупал кулебяку у продавщицы-тюрчанки. Увидеть на улице влюбленную парочку «абориген» плюс мигрантка или мигрант плюс «туземка» – было чудом чудным, дивом дивным.
Но у меня появилась мечта – которая согревала сердце, как согревает ладони теплая чашка кофе…
На ужин давали солянку с порубленной на кругляшки сосиской или запеканку. Да стакан кефира. После ужина оставалось еще два часа до отбоя. Народец лениво прохаживался по коридору или скапливался у телевизора. На софах и диванах сидели дядечки и тетеньки, уткнувшиеся в свои смартфоны.
А для меня часы после ужина были временем стихов. В «Голубом дельфине» я переживал нечто вроде творческого подъема.
Правда, из-под моего «пера» выходили – по-прежнему – в основном наброски и отдельные строчки. Как бы «огрызки» стихотворений. И все-таки я сочинил два десятка четверостиший-рубаи про «тюркские глаза», «волосы, темные, как ночь», «губы-лепестки» и несколько газелей все о том же.
А на седьмой день пребывания в «Голубом дельфине» я разродился вот каким стихотворением:
Шумит, свистит метель –
Я буду ждать весны.
Удобная постель,
Лазоревые сны.
И что мне ветра вой?..
Пусть город замело.
Я снах моих – герой.
Мечом караю зло.
Косматым дэвом был
Изранен я в бою –
Но все ж освободил
Красавицу мою.
Убит был грязный дэв.
И в этом сладком сне
Ты – лучшая из дев –
В любви призналась мне.
Льет дождь из облаков –
Я дожил до весны.
Но что мне марта зов?
Я выбираю сны.
Тебя я встретил в снах.
И захотелось мне
Забыть тоску и страх –
Всю жизнь прожить во сне.
Я не знал, как относиться к этим строкам. Восточного в них только и было, что дэв. (Дэв, или див – страшилище из иранских и тюркских сказок). А я – как поэт – желал лишь идти по стопам Навои и Джами. Разрабатывать традиционные для персидско-таджикской и тюркской поэзии образы – такие как соловей и роза, свеча и мотылек.
Но «Шумит, свистит метель…» было – по крайней мере – цельным стихотворением с четко выраженным настроением. Так что я не стал зачеркивать эти куплеты беспощадной шариковой ручкой.
Да, в «Голубом дельфине» я действительно отоспался и «нагулял жирок». Ослабло напряжение в нервах. И я принял важное решение, которым ни с кем не поделился. Я изменю свою жизнь.
Я. Изменю. Свою. Жизнь.
Довольно – мне не двенадцать лет. Сколько можно – как солдат под окрик майора – «строиться» по команде не в меру энергичной бабушки?.. Как подачки ждать карманных денег с бабушкиной банковской карты?.. В конце концов: бабушка – пожилая женщина, пережившая свой расцвет. Никакая косметика и тональные кремы не вылечат бабушку от старости.
А я?.. Мне девятнадцать. Я не сопляк какой-нибудь – а молодой мужчина. Налившийся соком плод. В моем возрасте в пору совершать геркулесовские подвиги.
Чингисхан в девятнадцать лет водил в бой ватагу удалых багатуров. Я – конечно – не претендую на лавры монгольского хана. Но у меня должно хватить пороху на то, чтобы быть самостоятельным. Действовать без оглядки на бабушку. Самому определять, чего я хочу – а чего не хочу.
Я плохо представлял, как добьюсь своей – высоким слогом говоря – эмансипации. Пошагового плана у меня не было и в помине. Но достаточно было принять решение – чтобы за спиной отросли крылья. Как Икар – я был готов к полету.
Я понимал: тем, что сейчас я хотя бы грежу о свободе – я обязан Малике. Это Малика пробудила во мне могучий половой инстинкт – с которого все и началось.
Иногда сердце мне колола грусть, что я таки упустил Малику. Точно уловил сладкий аромат – а розу не сорвал. Но грусть моя была светлой. Я думал о Малике как об ангеле, который меня направил.
Я покинул «Голубой дельфин» с пятью дополнительными («нагулянными» – как выразился бы остряк-директор с полированной лысиной) килограммами, относительно успокоившейся душой, новыми стихами и твердым сердцем.
5.Я хочу здесь работать!..
Я не блеснул на зимней сессии. К великому неудовольствию бабушки, которая считала: набравшийся сил в «Голубом дельфине» – я покажу на экзаменах высший пилотаж.
Получилось – однако – не так. Мою зачетку украсила всего одна пятерка. На экзамене по семейному праву я вообще тонул. Преподаватель нарисовал мне «удовлетворительно» только памятуя о том, что я имею репутацию прилежного студента.
– Получайте свою тройку, – вздохнул профессор. – Вижу – вы здорово расслабились в эту сессию. Надеюсь: летом вы будете более собранным.
Бабушка ругала меня – на чем свет стоит. Вспомнила моих покойных родителей. Мол, они были бы страшно разочарованы результатом моих экзаменов.
В другое время бабушкины упреки довели бы меня до слез и заставили каяться. Но теперь мое сердце точно обросло защитной корой. Я думал о свободе – которую, не знаю как, скоро обрету.
В зимние каникулы я спал до полудня – а то и до часу дня. Без зазрения совести набивал живот бабушкиными пирогами. Читал Низами и Физули. Кропал собственные вирши. У меня родилось еще несколько стихотворений в духе «Шумит, свистит метель…» – в которых, не пытаясь подражать иранским и тюркским классикам, я прямо и бесхитростно выражал свои мысли и чувства.
Мечта о вольной воле пьянила. Казалось – достаточно шевельнуть мизинцем, чтобы разом избавиться от всего, что меня тяготит. От удушающей бабушкиной опеки. От подколок со стороны товарищей (да уж, тоже мне, «то-ва-ри-щи»!) по учебе. От нудных лекций, которые читал – скрипучим, как старые половицы, голосом – какой-нибудь яйцеголовый профессор или доцент в квадратных очках.
Так уютно было с чашкой молочного кофе сидеть у себя в комнате, листать томик Навои или Хафиза. Да поглядывать в окно на медленно падающие снежинки – воображая, каким ты будешь, когда обретешь вожделенную самостоятельность.
Но каникулы кончились. Снова я каждый день ездил в полный гула университет. Втягивал – как черепаха – голову в плечи, когда сокурсники дразнили меня «менестрелем» и «рыцарем печального образа». Прятал под столом книжку тюркской поэтессы Надиры – пока лектор в пиджаке и при галстуке, чуть ли не прыгал по кафедре заправским артистом или козлоногим сатиром.
Я чувствовал: меня опять засасывает привычная рутина. Аж опускались руки. Я по-прежнему был вымуштрованный, как прусский солдат, студентик; послушный внук своей бабушки.
Когда – после нерадостных дневных трудов – я ложился в постель, грудь и голову мне будто сдавливали железные обручи. Я задыхался. А мозг как бы расплющивался. Мне хотелось бросить – как мячик – в темноту вопрос: «Что?.. Что я должен сделать, чтобы изменить свою жизнь?..».
Мучил меня – даже рвал и терзал – неутоленный половой инстинкт. Нет чувства более властного, чем то, которое пробуждено цветочной стрелой бога любви. Я ощущал себя волком с отвисшим хвостом и тощими боками. С пеной из пасти рыщущим по бесплодной степи в поисках хоть какой-то добычи.
Часто посреди ночи я просыпался. Вылезал из-под одеяла. Включал ноутбук. И – надев наушники – запускал ролик, в котором обнаженные японские девушки обнимались и целовались, изгибались в соблазнительном танце или (чего уж греха таить) мастурбировали.
Но после просмотра порно мне хотелось плакать. Ты не будешь сытым оттого, что повертелся возле сверкающей витрины – где выставлены гамбургеры и кровяная колбаса. Рот наполнится слюной – а пустой желудок сильнее заурчит, как бы возмущенный обманом.
После каждого эротического видео – во мне разгоралась унявшаяся было острая тоска по Малике. Как будто кто-то кинул листок бумаги на тлеющие угли.
Я вырубал ноутбук и снова забирался в постель – жарко шепча:
– Малика. Малика. Малика.
Пока не заснул – в голове моей складывались достойные самого Саади стихи, восхваляющие красоту и обаяние тюрчанки из бистро. Но я не записывал эти мелодичные строфы – а к утру уже не помнил ни строчки.
В моих снах я и Малика предавались любовным утехам. А когда я просыпался – подушка была мокрая от слез.
Чуть ли не кусая себя за пальцы, я бился над вопросом: как мне все-таки изменить свою жизнь?.. Пока я отъедался в «Голубом дельфине» – самостоятельность и завоевание женского внимания были лишь мечтой, с которой я забавлялся, как девочка с куклой. Теперь пришло время осуществить мечту. И тут-то я ткнулся носом в бетонную стену.
Решение пришло внезапно. Точно стукнуло меня по затылку. Я сидел на скучной лекции по семейному праву, когда мозг выдал мне: «Работа!.. Ты должен пойти на работу!..».
Я разве что не подпрыгнул под потолок. Какое изящное и простое снятие проблемы!.. Ну конечно!.. В нашем обществе – пляшущем вокруг золотого тельца – свободно распоряжается собой только тот, у кого водятся денежки.
Буду получать зарплату – стану уверенным в себе. Возможно, настолько, что буду смело – не обливаясь ледяным потом и не трясясь, как овечий хвост – подкатывать к красивым девушкам. И мне не придется ждать подачек от бабушки, чтобы сводить барышню в кафе – поесть круассанов.
Работу!.. Конечно – я должен найти работу!..
– Основные пункты брачного контракта… – бубнил лектор – казалось, искренне увлеченный галиматьей, которую лил в уши студиозусов.
А я – не дожидаясь переменки – достал смартфон и скачал приложение по поиску работы. Быстренько заполнил анкету: пол – дата рождения – вредные привычки – желаемый размер заработной платы. Загрузил пару своих фотографий – на которых я был, по крайней мере, с приглаженными волосами.
Дальше оставалось только листать вакансии.
«Курьер. Доставка корреспонденции и мелких грузов по удобному для вас району. Шесть рабочих дней в неделю. Понедельник – выходной. Оплата – две тысячи семьсот червонцев за смену».
«Оператор на телефоне. Не продажи!.. Работа с входящим потоком звонков. Оформление заказов для клиентов. Требования: грамотная речь, хорошая дикция, стрессоустойчивость…».
«Расклейщик объявлений…».
Я трепетал, как тонкая зеленая ветка на ветру. Скользящие по сенсорному экрану пальцы – дрожали. Голос профессора – с шутовской педантичностью разжевывающего, по каким законам разведенные супруги должны пилить диван – долетал, как с другого конца галактики. У меня шумело в голове. Сердце громко стучало. Я нервно сглатывал.
А что?.. Пока другие студентики тщательно конспектировали тирады препода – я решал свою судьбу. Я был богатырем перед тремя дорогами: «Пойдешь – вернешься» – «Пойдешь – вряд ли вернешься» – «Пойдешь – не вернешься».
Все вакансии манили. За каждую хотелось зацепиться, как репей. И в то же время вакансии отталкивали. Меня с головой захлестывала паника – стоило лишь вообразить себя длинноногим курьером, официантом в белой рубашке или продавцом бургеров.
Что если – доставляя архиважные документы на подпись генеральному директору акционерного общества «Шелуха и кожура» – я, несмотря на навигатор в телефоне, заплутаю и опоздаю?.. Или – подавая в ресторане клиенту горячий суп с клешнями кальмара – споткнусь и выплесну тарелку гостю на парадные брюки?.. Наконец – что если я сложу бургер настолько неумело, что мое «произведение кулинарного искусства» развалится у покупателя в руках?.. Говяжья котлета, капустный лист, ломтик сыра и луковое колечко – разлетятся по полу.
Вот что значит быть великовозрастным ребенком, держащимся за подол своей бабушки – закармливающей тебя пирожками и пельменями ручной лепки!.. Заучив мантру: «Учеба – моя работа», – ты делишь жизнь между домом и институтом. Как натасканная собака – между прогулкой и конурой. А выйти в большой мир, к людям, сделать по собственному разумению хоть шаг – тебе не достает смелости. Ты боишься: тебя не примут всерьез, как неуклюжего скомороха в пестром костюме с бубенчиками.
От таких мыслей – жужжащих осиным роем – я весь покрылся испариной.
Нет. Нет. Нет. Я выйду из пресловутой зоны комфорта – хотя бы мне пришлось процарапывать путь ногтями и пробивать головой. Я четко осознаю: свобода – это ответственность. Прежде всего – ответственность за самого себя. И – черт подери – я буду свободным. Буду. Буду. Буду.
Я пролистал еще несколько вакансий.
Курьер. Курьер. Официант. Раздатчик рекламных листовок… Ох, что называется: и хочется – и колется. По крышке моего черепа колотили тяжелыми градинами вопросы – вызванные позорной неуверенностью в себе.
