Стася Мэл
Экзорцизм. Пролог
И теперь этот дом казался камерой, из которой нет выхода, только вход – для ее мужа, который в любой момент может прийти и… Кожа покрылась мурашками. От страха или от холода? Избель не знала, но чувствовала и то, и другое. В особняке почти везде было не по сезону прохладно. Куда она ни заглядывала, холод и сквозняки преследовали ее, даже на кухне, где ярко горело пламя в печи, а слуги толпились, каждый занятый своим делом. Холоднее всего, как назло, оказалось в спальне. Завтра же она прикажет развести камин! И плевать, что за окном май! Единственный плюс ее нынешнего статуса – это то, что деньги можно не считать, Дональд купил ее титул, связи ее семьи, взамен обеспечив обнищавший род и ее саму финансами. Горькая усмешка исказила лицо Избель. Было время, когда она считала замужество хорошей сделкой. Как глупа и наивна она была! Думала, что это просто церемония с красивым платьем и пышным приемом, после которой она снова сможет порхать по балам, танцевать до зари и сиять в окружении всеобщего восхищения! Какое-то время так и было, а потом, в солнечной Латинии, в маленькой Энуе, где они с Дональдом проводили медовый месяц, случилось то, что разрушило жизнь Избель.
Глава 2 Матери и дочери
Казалось, что дом спал, но Амалия знала – это не так. Солнце еще не показалось над горизонтом, знаменуя начало нового дня, и яблоневый сад за окном кутался в зыбкую шаль из тумана и серых сумерек. Спали хозяева, спали слуги, но дом – нет, а с ним не спала и Амалия. Слушала вздохи половиц под невесомыми шагами, шорохи и шепотки, детский смех, столь тихий, что ухо едва могло его уловить, и думала о том, кто ушел два года назад.
Дедушка.
Именно его стол стоял сейчас у окна. Именно его письма лежали в ящике. Именно он был для Амалии самым близким и дорогим человеком, и именно его она увидела перед тем, как проснуться. Не могла же она увидеть дедушку наяву?
Он стоял, касаясь кончиками пальцев крышки стола, и сквозь его высокую фигуру, такую, какой она ее запомнила – в пальто с тремя золотыми полосами на рукаве, синих брюках и остроконечной фуражке – просвечивали серебристые линии вышивки на обоях. Он смотрел на нее со страхом и волнением, и такого взгляда Амалия у него никогда раньше не видела – ведь дедушка всегда был спокойным, очень смелым! А потом призрак заговорил. Он сказал всего два слова и исчез, но даже спустя час они звучали в голове Амалии: «Уезжайте немедленно!»
Она вздохнула и перевернулась на другой бок, спрятавшись под одеялом. Сном ли, явью было видение – оно встревожило ее. Новая жизнь, которую она представляла себе, когда уезжала из Ноднола, словно бы отдалилась. Мечты о соловьиной песне в зарослях жасмина, о тихих акварельных вечерах, о выздоровлении матери… Все это окрасили в черно-серый слова дедушки.
Когда через несколько часов Амалия спустилась к завтраку, она чувствовала себя совершенно разбитой. Сон сморил ее, когда солнце показалось над горизонтом, а ушел – когда в дверь постучалась Зои, готовая помогать с утренним туалетом.
За столом сидел только отец. Он читал газету, и Амалия заметила, как напряженно были сдвинуты его брови. Тревожные новости? Последнее время в газетах стали упоминать о всяких вредителях «с крылышками и без»…
– Доброе утро, отец, – Амалия присела и склонила голову.
– Доброе, – ответное приветствие прозвучало глухо, отец даже не поднял голову от газеты. – Подайте завтрак!
Служанки, что замерли по обе стороны от двери, исчезли одна за другой, чтобы меньше чем через минуту вернуться с подносами и начать споро сервировать стол. Тарелки и чашки с узором из ландышей чудесно смотрелись на жемчужно-белой скатерти, солнечный свет, льющийся в высокие окна, играл на их отполированных боках, и завтрак мог бы даже казаться праздничным, если бы за столом собралась вся семья, и зазвучали смех, добрые разговоры. Амалия знала, что такое возможно. Прошлым летом она гостила у друзей семьи, и там увидела совершенно другой мир – полный заботы, света и любви. Веселые вечера с домашним театром, уютные обеды, пикники, и каждый в семье чувствовал себя окруженным вниманием. Все это столь отличалось от того, что ждало Амалию дома, что она плакала, когда покидала гостеприимный дом друзей.
– Матери нездоровится, – произнес отец, когда служанки вновь вернулись на свои места.
Амалия посмотрела в пустую тарелку, «Уезжайте немедленно!» – вновь пронеслось у нее в мыслях, и она вздрогнула. Может, им и не стоило приезжать?
***
Избель сидела в кресле у окна, устремив взгляд куда-то вдаль. Легкий тюль чуть волновался от дыхания ветра, приносящего утреннюю упоительную свежесть, но комната тонула в тенях – окна спальни выходили на запад, и солнцу предстояло проделать долгий путь по небосводу, чтобы заглянуть в них.
По небу плыли легкие облака, шумели кроны яблонь. Когда-то в такие дни Избель гуляла по Хайд-парку… В чудесные дни юности… Один такой приснился ей сегодня: солнечный, яркий, полный беззаботного веселья! Она гуляла вдоль берега реки, чувствовала прохладу воды и тепло солнечных лучей, запах трав и мягкую гладкость цветов, что собрала в букет: анютины глазки, колокольчик, жимолость и василек. Сердце билось быстро и радостно, так, словно в груди поселилась влюбленность. Вот только нет реки в Хайд-парке, лишь озера с желтыми кувшинками, да и букеты без перчаток она никогда не собирала – для девушки ее положения подобное стало бы несмываемым пятном на репутации. Подобную шалость могли себе позволить лишь те, кто родился в семьях Лордов Основателей.
Избель отвернулась от окна и устало прикрыла веки. Сон совсем не дал отдыха, и теперь она чувствовала себя столь утомленной, словно всю ночь бродила неизвестно где!
– Госпожа? – в комнату заглянула Зои, и хоть вопрос она задала голосом мягким и негромким, у Избель челюсти свело от этого звука, а лоб будто пронзила раскаленная спица.
– Мне нездоровится! К завтраку не выйду, уходи!
Камеристка исчезла, и Избель с сожалением подумала о том, что она поторопилась прогнать ее, теперь придется самостоятельно идти за пледом, чтобы укутаться. Как это Дональд не заметил, что этот дом такой ужасно холодный?! Не иначе нарочно привез ее сюда, чтобы свести в могилу! Избель раздраженно распахнула шкаф, встала на цыпочки и потянула на себя вязаное покрывало, но едва оно оказалось у нее в руках, как что-то упало. Зеркальце! Наверное, какая-то из служанок замотала его, чтобы не разбилось при перевозке, да и забыла.
Избель осторожно наклонилась и подняла его. В зеркальце отразилось миловидное, совсем еще юное личико со вздернутым носиком; на гладкий белый лоб падали туго завитые локоны светлого, почти льняного цвета, а глаза… белые, словно молоко! Избель с коротким вскриком выронила зеркальце, и оно с глухим стуком упало на пол, треснув посередине. Это не ее отражение, не ее внешность! Это… это кто-то… другой!
Дрожащими руками Избель высвободила волосы из простой прически и притянула прядь к глазам, чтобы удостовериться, что она все такая же русая. Коснулась тонкого прямого носа, ничуть не вздернутого, пухлых, искусанных и от того слегка шелушащихся губ. Она все еще она! Ее внешность не изменилась! Страх откатился волной, а взамен пришло облегчение столь сильное, что у Избель даже ноги подогнулись, и она, цепляясь за дверцу шкафа, опустилась на пол. Плед расплескался подле, скрыв разбитое зеркало. Но вместе с облегчением явилось и кое-что другое, оно зацепилось за краешек души тонким коготком и отравило ее завистливым разочарованием. Девушка в отражении была столь юной, свежей и красивой! Ее локоны, уложенные по моде начала века, придерживала лента, расшитая серебром и жемчугом, платье открывало грудь, на которой поблескивала подвеска с опалом, длинные перчатки из паучьего шелка доходили почти до рукавов-фонариков – подобной роскошью Избель никогда не обладала.
Но очень хотела бы.
***
Шаг, второй, третий, скрип, снова шаг, второй, третий, выглянуть в окно и обратно – раз, два, три, скрип, раз, два, три. Сначала скрипящая половица раздражала, но потом Дональд нашел странное успокоение в этом звуке, который раздавался точно тогда, когда он его ожидал.
Почтальон все не шел, и это злило! В Нодноле письма доставляли до двенадцати, но может в Борроуфане дела обстояли иначе? Дональд попытался припомнить, рассказывал ли ему кто-нибудь о доставке корреспонденции, но не смог. Он снова выглянул в окно, но дорога к дому все так же оставалась пуста, и тогда Дональд решил идти на почтовую станцию сам.
Хлопнув дверью кабинета чуть сильнее обычного, он спустился в холл и, уже надевая шляпу, заметил камеристку жены. Зои сидела на стуле в столовой, и вокруг нее хлопотала одна из горничных:
– Ох, как же так-то, – приговаривала она, отрезая часть бинта и обматывая им правую ладонь Зои, – как же так-то?
Камеристка морщилась от боли, но отвечать не торопилась, ждала, пока горничная закончит.
– Порезалась. Кто-то зеркальце в хозяйкином шкафу оставил, так она его и разбила. А я заглянула, спросить не нужно ли ей что, все-таки не завтракала, смотрю – зеркало на полу, да осколки вокруг. Пока убирала… порезалась… Знаешь, Джози, пальцы заледенели, словно кисть в прорубь сунула, а потом будто под руку кто-то толкнул!
Голос Зои звучал испуганно, и Дональд поморщился: вечно служанки глупости всякие выдумывают! Нужно будет сказать Избель, чтобы выговор им сделала! А то придумали, собственную неуклюжесть оправдывают!
Дорога до Борроуфана пешком заняла у Дональда меньше времени, чем он ожидал, даже доставила удовольствие. В Нодноле, людном, шумном, грязном, кто-то вечно что-то требовал – мальчишки-разносчики кричали: «Купите газету!», «Каштаны!», «Устрицы!»; возницы экипажей: «С дороги!»; робкие цветочницы тоненькими голосами просили: «Купите букетик, добрый сэр!» – среди всего этого гама и грохота невозможно было услышать звук собственных шагов, не то, что птичий посвист. А здесь, идя по тенистой дубовой аллее, Дональд различал и звонкое «тинь-тинь» синиц, и басовитое урчанье голубей с белыми пятнышками на шее, и шелест ветра в кронах. Пахло травой и прогретой землей, а не лошадиным навозом, солнце ярко сияло в чистом небе, и настроение Дональда, испорченное завтраком без жены и не пришедшей почтой, вновь прояснилось.
Сам городишко оказался небольшим, после Ноднола – и вовсе крохотным. Одна центральная улица, раздавшаяся посередине площадью, две гостиницы в разных ее концах, церковь. Почтовое отделение оказалось почти на окраине, рядом со станцией, где останавливались дилижансы. Впрочем, «почтовое отделение» – слишком громкое название для паба с парой спальных мест, где возницы оставляли корреспонденцию. Дональд со вздохом толкнул дверь, на которой поверх облупившегося лака красовалась прибитая железная подкова, и вошел. Внутри оказалось куда приличнее, чем могло бы показаться с первого взгляда: да, темновато, маленькие окошки пропускали недостаточно света, а на свечах и газовых лампах владелец заведения явно экономил, но – чисто, да и пахло не кислым элем, а тушеным мясом. Дональд огляделся, заметил за стойкой трактирщика и решительно направился к нему. Тот при виде джентльмена не проявил никакой заинтересованности – продолжал читать газету, покручивая длинный темно-русый ус.
– Мистер, – обратился к нему Дональд с нотками тщательно отмеренного раздражения.
– Вам чего? – не поднимая головы, отозвался тот. – Эля? Джина? Может, виски?
– Мне мою корреспонденцию!
Трактирщик наконец оторвался от чтения, окинул Дональда внимательным взглядом.
– Я вас раньше не видел. Вы из Кроптон-хауса? – несмотря на холодное выражение глаз, тон звучал дружелюбно.
– Теперь это Вейт-хаус, – разговор Дональду не нравился, хотя ничего особенного в нем не было: новый человек в городе, никто знать его и не должен, но в обращении с джентльменом стоило бы проявлять больше вежливости! – Я ожидал, что мою корреспонденцию доставят по адресу и вовремя!
Трактирщик, не говоря ни слова, наклонился, зашуршал чем-то под стойкой, а потом шлепнул перед Дональдом пачку перевязанных тонкой бечевкой писем.
– У нас почтальонов нет, мистер. А если бы и был кто, к вам бы все равно не пошел.
– И как же это понимать?
– Сами знаете, мистер.
Дональд открыл было рот, чтобы возразить, но не стал. Никто из местных не согласился работать, когда дом ремонтировали. Никто из местных не захотел пойти в слуги, когда семья переехала.
Они боялись. Но чего? Дональд прищурился, решая, стоит ли спросить, но трактирщик покачал головой и вернулся к газете, показывая, что разговор окончен.
– До свидания, – попрощался Дональд; не дождался ответа и вышел. – Какая разница, – пробормотал он, ни к кому не обращаясь, – чем дальше от столицы, тем сильнее глупые суеверия!
Но уверенности не было.
***
После завтрака Амалия заперлась в спальне. Сначала она перечитала письма дедушки, она всегда так делала, когда тревожилась: дедушкин ровный почерк, его уверенные и спокойные слова, полные тепла, успокаивали лучше лауданума, который принимала мать. Излюбленный способ помог и в этот раз, закончив с письмами, Амалия взялась за дневник. Еще в Нодноле она купила новый – в темной коже с чистыми белыми листами – собиралась начинать жизнь в прямом смысле с чистого листа, но вместо того, чтобы писать в нем, оставила его в темном ящике стола, достав тот, что вела еще в столице. С желтоватыми страницами, где она описывала свои радости, печали и мечты, с кляксами и помарками, со всей ее прошлой жизнью. Амалия взялась за перо, обмакнула его в чернильницу и аккуратно вывела в начале страницы дату, а ниже: «Сегодня мне приснился дедушка»…
К моменту, когда она поставила последнюю точку, солнце перевалило через середину неба, и тень от дома упала на дубовую аллею. Тревога разжала коготки и отступила, скрылась под кроватью или за шкафом, но не ушла, Амалия чувствовала ее холодное дыхание. Или то сквозняки? Вот даже тюль колышется, будто бы кто-то за ней стоит! А за окном…
Амалия улыбнулась – до чего же все-таки красив май вдали от столицы! Это небо, эта зелень, этот сад в белой пене цветения! Как было бы приятно прогуляться, слушая песни птиц и вдыхая чистый воздух, лишенный привкуса дыма и гари! А почему нет? Она еще раз выглянула в окно, все-таки собственный сад у дома это не общественный парк в Нодноле, куда без сопровождения приличной леди не выйти, верно? Амалия подошла к зеркалу, поправила прядь волос, пригляделась к платью и решила, что утренний туалет для прогулки по саду не подходит, но звать камеристку, чтобы переодеться, не хотелось.
Дверь скрипнула. Амалия оглянулась, но комната оказалась пуста, лишь между дверью и косяком появился зазор, столь узкий, что в него бы и мышь не протиснулась. Девушка вновь повернулась к зеркалу, решая, что делать с платьем, как на этот раз скрипнула уже половица, а потом Амалия почувствовала легкое касание, сковавшее холодом руку до самого плеча. Чьи-то маленькие пальчики обхватили ее ладонь и сжали, Амалия дернулась в сторону, и ощущение ледяной хватки пропало, зато появилось другое – по всему телу расползался парализующий ужас.
Рядом с ней стояла маленькая, не старше семи лет, девочка с волосами цвета золота, очаровательными пухлыми щечками, в белой сорочке. Она могла бы показаться ангелочком, если бы в голубых глазах не было такой пустоты, а алый ротик не кривился бы в злой усмешке. Амалия попыталась вдохнуть, чтобы заговорить, закричать, издать хоть какой-нибудь звук, но не смогла, а девочка протянула к ней руку и снова сжала ладошку в кулачок. Горло Амалии сдавило спазмом, а в глазах потемнело; удара она уже не почувствовала.
