Стася Андриевская
Девочка, которую нельзя. Книга 3
Глава 1
О том, как силы кончились я помнила очень смутно – эфир наконец подействовал, и я обмякла, уплывая и умственно, и физически в анабиоз. Последним из воспоминаний стала инъекция, наверное, снотворное… И вот я здесь – сама не знаю где.
Подвал, но не сырой, не холодный, не душный и вообще не похожий на пыточную. Просто комната без окон. Меня не били, не насиловали. Наоборот, даже зашёл какой-то человек и измерил мне артериальное давление.
– Вот, – поставил он на стол бутылку минералки, – чаще пей, если не хочешь, чтобы почки после наркоза отказали.
Да что там вода, мне даже еду принесли – бульон с хлебом. Впрочем, ни к тому, ни к другому я, естественно, не притронулась. Туалет здесь же, на ведро.
Через какое-то время пришли два мужика. Они задавали разные вопросы, по большей мере в шутливо-ироничном тоне: нравится ли мне здесь, не хочу ли я поскорее отсюда выбраться, не боюсь ли я что их терпение кончится, и они заговорят со мной по-другому… А я всё равно упрямо молчала. И сказать, что я боялась – это не сказать ничего.
Конечно, были догадки, где нахожусь. Даже уверенность. Игнат ведь понятно и подробно рассказывал кто такие Жагровские и чего от них ждать. Поэтому я и ждала: во-первых, появления самих Жагровских, а во-вторых – Игната.
Нет, наоборот. Сначала Игнат, а потом уже хоть все черти вместе взятые – Игнату они нипочём. Он меня вытащит. Обязательно.
А потом меня раздели. Я отбивалась так отчаянно, что двух мужиков не хватило и прибежали ещё двое. Вчетвером быстро справились, молодцы.
Страх, безысходность и горькая беспомощность – вот что я тогда чувствовала. Где Игнат? Что с ним? То, что я здесь – это потому, что он меня пока ещё не нашёл… или его самого больше нет? От этих мыслей я впадала в отчаяние и апатию. И говорить со мной становилось совсем уж бесполезно.
Словом, я готовилась к худшему, но, раздев, мне лишь провели тщательный осмотр тела. Этим занимался тот самый мужик, что измерял давление и советовал больше пить. И он очень заинтересовался моим крылом. Разглядывал, ощупывал, расспрашивал. Я молчала. Тогда он позвал ещё кого-то, и они разглядывали вдвоём. Исследовали каждый миллиметр, то и дело переходя от перьев к розе на плече.
– Это явно давние рубцы, – исследуя шрамы под татухой, заключил один из них. – Минимум лет пять им. Тату точно сделано поверх и больше вмешательств не было: линии нигде не нарушены, а краска уже поплыла. То есть, рисунку тоже года три, пожалуй. – Поднял взгляд на меня: – Я прав?
Я лишь демонстративно отвернулась. Пока есть силы и возможность молчать – ничего не скажу!
– Согласен, – подал голос второй мужик. – Но вот эти шрамы совсем свежие. – Помолчал у меня за спиной, противно и больно касаясь кожи пальцами. – Скорее косметические, не более трёх миллиметров глубиной. Для импланта слишком мало, а для простой шалости многовато. Такая обширная поверхность, да ещё и явно специально чем-то протравливалось, чтобы рубцы были плотнее. В чём смысл?
– Смысл? – встрял в их консилиум один из тех мужиков, что меня раздевали. – Какой, на хрен, может быть смысл, когда речь идёт о Гордее? Вы его видели вообще? Каждая собака знает, что он двинут на шрамах! Сам весь резной, как шкатулка моей бабушки, и девку туда же! Они с ним, похоже, оба эти, как их, которые с плётками трахаются… Ну… – на его туповатой бульдожьей морде появилось мучительное выражение мыслительных потуг. – Ну эти, которые в кожаных трусах…
И от меня отстали. Если не считать, что после тщательного физического осмотра, начались более тщательные допросы, в том числе и с применением амитал-натрия.
Больше всего я боялась навредить Игнату, сболтнув что-то лишнее. Вспоминала всё, что он мне объяснял и давал испытать на практике, запоздало догадываясь вдруг, что, возможно, именно для этого он меня и учил – чтобы, если вдруг что, я ничего не сболтнула. И я держалась изо-всех сил…
Пока мне не показали видео, на котором Игнат – мой Игнат, тот самый, который клялся, что пока жив, ни за что меня не оставит, который говорил, что вся месть мира ничто по сравнению со мной, и только я одна ему нужна, который так непритворно меня любил и заботился – этот самый Игнат просто отдавал меня какому-то мужику. Словно мелкую разменную монетку. За возможность отомстить своему самому злейшему врагу – моему отцу. Око за око, зуб за зуб.
Тот допрос закончился моей истерикой. Как и в тот раз, когда сыворотку правды давал мне Игнат, я неудержимо рыдала, потом уснула, потом проснулась и блевала. Снова спала. А проснувшись окончательно, снова рыдала – и так почти сутки. И наконец впала в ступор, вспоминая и анализируя…
Положа руку на сердце – я ведь всегда знала, что Игнат не тот человек, что простит смерть своего ребёнка и женщины. Тем более такую смерть. Я ведь видела его клеймо, видела глубокую и острую тоску во взгляде. А узнав, наконец, правду, сразу догадалась зачем нужна ему сама. И, как теперь выяснилось, оказалась права. С толку меня сбило лишь то, что отец уже мёртв, да уверения Игната в том, что всё не так, как кажется, и месть ему уже не интересна.
Но и здесь – зачем обманываться? Разве я не слышала слухи о том, что отец вовсе не мёртв? Разве Мороз не говорил, что Гордеев играет какую-то свою игру, и вместо того, чтобы, согласно первому плану, внедриться в банду Жагровских, отдав им меня, неожиданно затеял свою собственную схему поперёк интересов Конторы? Так в какой момент он переметнулся? Не в тот ли, когда впервые узнал, что мой отец, возможно, ещё жив?
Да, я всё это слышала. Всё знала и могла сопоставить… Но не стала. Сама. Просто не захотела, предпочтя сладкую ложь Гордеевской любви горькой правде его циничной расчётливости. А ведь Мороз предупреждал, но я была слепа и глуха от любви. Любви, которую взрастил во мне сам Игнат. Взглядами, прикосновениями, щекотливыми ситуациями и умело возбуждённой ревностью. Своим показушным безразличием и неожиданными вспышками чего-то так похожего на неудержимую страсть…
Мороз предупреждал, да, а я была глупа. А Игнат просто предатель.
Впрочем, для него самого это было не предательством, а скорее торжеством справедливости: «Месть любой ценой» И, кстати, он сам неоднократно называл себя мудаком, способным причинять лишь боль – так какие теперь к нему претензии? Он чудовище с каменным сердцем. А я – дура.
И едва я осознала это, как всё наконец-то встало на свои места: его недомолвки и оговорки, мои смутные ощущения и догадки, странные стечения обстоятельств и одержимость, с которой он «спасал» меня от неведомой опасности.
И мне стало настолько безразлично вообще всё, что дальше я просто отвечала на вопросы. Отвечала, и понимала, что по большому-то счёту ничего о нём и не знаю, кроме того, как ловко он меня подставил.
…Мои шрамы? Имеют ли они какой-то дополнительный смысл и функцию?.. Я смеялась, услышав это, пока не разревелась. Мои шрамы – это мой бзик. Мой и ничей больше. Сама придумала, сама напросилась. А Гордеев до последнего не хотел их делать, и согласился лишь когда я стала подозревать, что он использует меня в личных целях. Просто в нужный момент он отвлёк меня от правды, вот и всё. Гениально.
…Тёрки с конторой? О да, тёрки были, и не абы какие, а в клочья! Взять хотя бы то, как мы под пулями удирали по вентиляции! Или летели с моста в реку!
…Друзья-партнёры? Связные-помощники? Да никого у него не осталось. Вообще никого. Даже самые близкие пошли против, когда он пошёл против Конторы. Никому не захотелось рисковать головой. Ни у кого не оказалось такой мощной мотивации, как месть любой ценой…
Ещё через пару дней, что, впрочем, относительно, потому что без окон о смене суток я могла догадываться лишь по принесённой мне еде и визитам допрашивающих, ко мне пришли совсем другие люди. Оба в возрасте, один невысокий и сухощавый, с внимательными глазами, а второй полный, с невнятным лицом. Под требовательным взглядом худощавого из комнаты моментально испарились вообще все лишние – те, кто возились со мной до этого. А сам он, не тратя времени даром, тут же склонился ко мне:
– У кого камни?
Я вскинула голову. Странно, о камнях меня ещё не спрашивали, а когда о них пару раз обмолвилась я сама – проигнорировали, так, словно просто не знали о чём речь. И они скорее всего действительно не знали. Теперь же в дело вступали другие люди. Осведомлённые.
И я окончательно прозрела. Как говорится, у нас товар – у вас покупатель… У Гордеева девочка, которая может вывести клиента на камни, у клиента то, что Гордеев больше жизни хотел бы получить взамен – мой папаша, у которого, благодаря моей маме, этих камней давно уже нет.
– Я не знаю! Я клянусь вам, никогда никаких камней не видала и понятия не имею, где они могут быть!
– Ну уж? – вздёрнул бровь второй дознаватель. – А это что? – протянув руку, поддел пальцем мочку моего уха, в которой всё ещё сверкал милый… ненавистный цветочек.
– Это Игнат подарил…
– Игнат? Занятно. А один человек утверждает, что, с твоих же слов, эти серьги подарила тебе мама. Что на это скажешь?
– Я пошутила. Их подарил Игнат! Ну правда!
– Не стыкуется, – покачал головой сухощавый. – Если бы камни были у него, ему бы ни к чёрту было возиться с тобой. А возни было немало, уж поверь. Нет, не стыкуется. – И вдруг удар кулаком по столу и злой окрик прямо в лицо: – Говори, где камни!
– А ну ка, погоди… – Требовательно удержав мою голову, второй мужик снял серьгу. Рассмотрел на свет. – Я, конечно, не ювелир, но, по-моему, и это не бриллиант. Сам, посмотри.
Протянул серьгу напарнику. Тот взял, так же повертел на просвет, и, флегматично пожав плечами, положил цветочек на стол.
– Предлагаю выяснить дедовским методом, – и, вытянув из кобуры пистолет, коротко и жёстко ударил по серьге рукоятью.
Жёлтый камушек расплющило в муку. Я вздрогнула и так и замерла с раскрытым ртом, но не потому, что огорчилась, что это не бриллиант – я об этом и не думала никогда, и даже не подозревала, а потому что вид убитого цветочка словно окончательно ставил точку на нашей с Игнатом истории. На моей самой искренней и самой верной любви. Первой и последней. И вообще единственной в жизни. Теперь это было очевидно, потому что иллюзий, что выберусь из рук этих людей больше не осталось.
– Что и следовало доказать, – убирал дознаватель пистолет. – Стекло. А Алиев просто как обычно выслуживается перед хозяином. Чёрт бородатый. И если теперь окажется, что и девчонка ни черта не знает, будет совсем весело.
– Это уже не наше дело. Гордеев явно играет в открытую, камней у него нет. Так что пусть и с ней теперь специалисты другого уровня и разбираются. Грузим её, да поехали.
Глава 2
Даже мыкаясь с Игнатом по явочным квартирам и удирая от погони на ворованных тачках, я не могла представить, что такое возможно – просто закинуть человека в фургон и повезти. Почти в открытую. Ну только что руки связаны и мешок на голове.
Не били, но оскорбляли и награждали увесистыми тычками, выводя в туалет. А туалет – это когда конвоир сначала снимает с тебя бельё, а потом, когда всё сделала, надевает обратно. Гигиена, удобство? Пфф. Не под себя, и на том спасибо. Я даже уже не стеснялась и только испуганно обмирала на очередную скабрезную шуточку вроде: «а может, пошалим, пока никто не видит?» и будто бы случайные прикосновения к промежности при натягивании белья. Слава богу дальше шуточек дело не шло, хотя возможностей было полно. Значит ли это, что беспредел для них – не по инструкции? Если так, то уже хорошо.
Еду не давали, только, изредка, воду – через трубочку, просунутую в дырку на заклеивающем рот скотче и даже не снимая с головы мешок.
Ехали, казалось, целую вечность. Впрочем, счёт времени был давно потерян и лишь приблизительно можно было ориентироваться по периодам затишки, когда похитители храпели, или по их отсутствию, когда они, возможно, выходили размяться или даже нормально поесть горячего.
При этом минимум три раза нас останавливали на досмотр ДПС, а один раз даже распахнулись двери фургона, где, под прицелом вжатого между лопаток дула, сидела я.
– Это… – видимо обалдев от вида мешка на моей голове и связанных рук протянул чужой голос.
– Это шутка такая, командир! Традиция – похищение невесты! – рассмеялся один из конвоиров. – Пойдём, объясню…
Какая-то возня, двери захлопнулись… И спустя немного времени мы, как ни в чём не бывало, поехали дальше.
Уж не знаю, как это всё обстряпывалось, и с какого уровня влияния, но, похоже, полиция просто не хотела с нами связываться. Странно, что вообще останавливали. Какие-то отдельные, особо идейные и непокорные системе персонажи? Возможно. Но тем интереснее, что заставляло их замолчать – пачка денег или пуля в затылок? Я бы уже ничему не удивилась.
Порядком измученную, с затёкшими суставами, меня наконец выгрузили из фургона не ради туалета. И тут же пересадив на другой транспорт, по ощущением что-то вроде открытого джипа или квадроцикла, снова повезли. Было очень тряско, настолько, что один раз я чуть не вылетела из машины, но меня удержали жёсткие, грубые руки. И низкий хриплый голос что-то отрывисто рявкнул на незнакомом языке. Ну как не знакомом… Горный акцент кто из русских не знает?
Ехали довольно долго, но всё-таки не сутки. Скорее пару часов. После чего меня снова выгрузили и повели – как овцу на привязанной к шее верёвке. Почва под ногами была неровная, каменистая и шла под уклон – то вверх, то вниз. Иногда даже приходилось карабкаться наощупь. В один из таких разов нога неожиданно поехала, и я сорвалась по уступам вниз. Больно ободрала колени и бедро, но далеко не укатилась – верёвка на шее не дала. Я повисла на ней, растянувшись на спине, и так и осталась лежать без сил.
Хриплый голос зашипел что-то сквозь зубы, меня затеребили, суетливо стягивая с головы мешок, хлестая по щекам. Я машинально открыла глаза… и увидела ночь, молчаливые силуэты гор на фоне бездонного звёздного неба и хмурую незнакомую морду бородача, склонившуюся надо мной.
– Ти живой? – спросила она.
И с тех пор глаза мне больше не закрывали. Видимо побоялись, что убьюсь окончательно. А может, и смысла уже не было – я всё равно понятия не имела, где нахожусь.
Проводников было двое, они шли в полном молчании, читая горы и тропы словно по карте, хотя, на мой взгляд, это было просто плутание безо всякого направления, да ещё и в полной темноте. Не считая яркой, словно фонарь, луны, конечно.
Дико вымотавшись от голода, жажды и бесконечных обрывистых перепадов верх-низ, к предутренней зорьке, когда небо стало сиренево-серым, я без сил повалилась на землю.
– Ммм… – замычала сквозь заклеенный рот, мотая головой «не могу больше»
Проводники перекинулись парой слов и один из них протянул мне флягу. Я думала вода, схватилась за неё жадно, но в нос шибанул такой запах кислятины, что я невольно отшатнулась. Горцы рассмеялись.
– Пэй! – едва разжимая губы, лениво, словно собаке, приказал один.
Я опасливо принюхалась ещё раз, и второй конвоир вдруг зло гаркнул, хватаясь за короткоствольный, висящий поперек живота автомат. Я поняла. Суетливо глотнула. На вкус это был жидкий, сильно скисшийся солёный кефир, который, к тому же, бродил. Сдержала рвотный позыв и, сделав вид, что глотнула ещё раз, протянула флягу обратно.
– Спасибо…
Вместо ответа мужик намотал на кулак мою верёвку и, дёрнув, пошёл дальше.
Больше всего на свете я хотела бы вцепиться им в глотки, выгрызая себе свободу… Но вместо этого – лишь заискивающее спасибо. Самой от себя противно. Лучше уж сразу сдохнуть, чем так! И в этот момент меня окатило такой волной ужаса, что сбилось дыхание…
Горы, кавказцы, драгоценные камни, из-за которых уже столько бед. Трёхлетний плен Игната. Пытки. Люди, которые уверены, что теперь лишь я знаю где их сокровища…
Споткнулась на внезапно обмякших ногах – раз, другой… Получила рывок за верёвку и, одновременно, увесистый тычок прикладом в спину:
– Пашё-о-ол!
А ещё шагов через тысячу они просто привязали меня к обломку корявого ствола и ушли, оставив совсем одну в окружении призрачных горных теней и непонятных, морозящих кровь звуков. Интересно, здесь водятся волки?
Когда макушки высоких гор позолотились, за мной снова пришли, но на этот раз другие люди: один явно азиат, второй вполне себе рыжий славянин. Который, однако, общался с азиатом на беглом английском. Да и вёл себя как типичный чванливый командос из американского боевичка.
Мы снова пошли без видимых признаков тропинки или хотя бы направления, но на этот раз недалеко: совсем скоро протиснулись в расщелину между отвесными стенами горы, буквально просачиваясь в её твердь. Гуляла бы я в этих горах как обычный турист, в жизни бы не догадалась, что здесь есть проход. А проход был, да не абы какой!
Поначалу узкий, с низким сводом и страшно нависающими над головой глыбами, он постепенно расширялся, петляя и уходя при этом под заметным углом вниз. Сразу стало промозгло и сыро.
За очередным поворотом стояла вооружённая охрана. Там меня облапали, словно до этого никто ни разу этого ещё не делал, но так и не найдя на мне ни оружия, ни взрывчатки, ни хотя бы приклеенного пластырем микрофона и микрокамеры, пропустили дальше.
Блокпосты периодически повторялись, и на каждом меня снова обыскивали, и мы всё пробирались и пробирались куда-то по системе пещер и туннелей, то поднимаясь, то спускаясь, то перепрыгивая ручьи, а то и бредя по колено в ледяной воде. Наконец на очередном блокпосте меня приняли другие люди и отвели… в лабораторию.
Да, это была обыкновенная лаборатория или процедурка, в какой, например, сдают кровь на анализы и делают уколы в задницу! Здесь даже стены были выведены по уровень и обложены обычным кафелем, а на широкой белой стене напротив входа красиво подсвечивалось голубеньким светом искусственное окно, создающее на удивление натуралистичное ощущение того, что мы над, а не под землёй. Даже воздух сразу стал казаться свежее и словно появился запах озона.
На стеллажах – какое-то тихо гудящее и мигающее лампочками оборудование, похожее на микроволновки.
Здесь у меня взяли кровь из вены, сделали какие-то замеры, похожие на кардиограмму. Занимающийся этим человек, с лицом наполовину скрытым медицинской маской, наполовину громоздкими защитными очками из пластика, тоже заинтересовался шрамами. Но в отличие от прошлых «экспертов» глупых вопросов задавать не стал, а, тщательно их отфоткав, загрузил в комп и куда-то отправил. Потом вынул из агрегата мою вспененную пробу крови, куда-то её накапал, загрузил образец в другой агрегат. Зашёл в компьютер, что-то долго писал в программе, между делом скучающе поглядывая на фальшивое оконце. Снова встал, что-то куда-то переместил, что-то вынул, что-то засунул…
Я полулежала на обтянутой целлофаном кушетке – в одних трусах, с пристёгнутыми руками-ногами, и только и могла, что вертеть головой, провожая своего «лаборанта» взглядом. Как он, выудив из застеклённого, источающего пары сухого холода шкафа несколько ампул и сверяясь по дисплею какого-то пикающего прибора, набрал в один шприц целый коктейль разных препаратов. Аккуратно отложил шприц на лоток.
– У меня всё, – сообщил он кому-то по рации. – Да, всё рассчитано до микрона.
Он вышел, и я осталась одна. Взгляд не желал отрываться от шприца на сверкающем нержавейкой лотке. Какого чёрта здесь происходит? И где это – здесь?!
– Ну-с, приступим, – оторвал меня от тяжёлых мыслей голос.
Я резко обернулась. От двери ко мне приближалась женщина, судя по глазам над защитным респиратором – довольно молодая и даже красивая.
– Это, – взяла она шприц, – уникальный состав на основе токсичных нанометаллов и некоторой органики. Наша разработка. Альтернатива классической сыворотки правды на основе амитал-натрия. Ты ведь, насколько я знаю, пробовала её? Помнишь это состояние эйфории, болтливости, желания всех любить и разбалтывать секретики, да?
Она говорила спокойно, вальяжно растягивая слова и словно бы даже упиваясь своим положением. Говоря, рассматривала шприц на просвет – зелье в его стеклянной колбе отливало тревожной опалесцирующей синевой.
– Так вот забудь про пьяненький шабаш. Наш коктейль доставит тебя прямиком в Ад. Сначала заломит тело…
Поползла пальцем по моей руке, от привязанной кисти до самого плеча, оттуда на ключицы и замерла на соске правой груди. С улыбочкой обвела созвездие родинок, поползла пальцем к пупку.
– Ломить будет сильно, очень. Но всё-таки не до болевого шока. Потому что одновременно с блуждающим параличом твоя нервная система начнёт давать сбой. И, с одной стороны, ты не будешь чувствовать что-то реально происходящее с твоим телом, а с другой – будешь чувствовать то, что с тобой даже близко не происходит. Например…
Томно очертив пальцем живот, вдруг резко схватила меня за волосы, натянула у корней.
– Например, снятие скальпа. Я читала исторические очерки Дикого Запада, знаешь, там есть занимательные рассказы очевидцев, выживших после скальпирования, и поделившихся своими ощущениями…
Замерла в красочной паузе… и отпустила волосы.
– Так, что ещё, – помяла мой живот, словно пальпируя кишечник. – Ещё может возникать ощущение разрыва брюшной полости. Переломов, удушья и выпадения глазных яблок. Возможно, что-то ещё, чего мы пока не знаем, но узнаем благодаря тебе и тщательно занесём в протокол испытаний препарата. Кстати, во время этих фантомных болей ты скорее всего обделаешься. – Пожала плечами. – Все обделываются. Ну и конечно же ты расскажешь всё, что я только не спрошу! Поверь, умолчать или геройствовать при таких мучениях невозможно. Потом, спустя сутки или двое, тебя начнёт постепенно отпускать. Боли утихнут, но запущенные токсикологические процессы необратимы, поэтому боли скоро вернутся, но уже не фантомные, а самые настоящие. Вслед за печенью начнёт гнить желудок, кишечник, конечно же откажут почки и общее заражение крови вызовет жуткую лихорадку и галлюцинации…
Она замолчала и, облокотившись о кушетку, на которой я лежала, мечтательно уставилась в фальшивое окно.
– Какая там сейчас погода? Весна полным ходом, или ещё грязь и слякоть? – Вздохнула. – Если бы ты только знала, как вы все мне надоели! Была бы моя воля, я бы вас всех собрала в одной камере и пустила газ… – Снова вздохнула. – Но приходится работать. Всё для науки, всё для прогресса.
И тут же резко сменив мечтательно-усталый тон на деловой, сорвала с поручня кушетки жгут.
– Короче так, – перетянула моё плечо, похлопала по сгибу локтя, – или ты говоришь всё сама, или… тоже говоришь всё сама, но уже просто потому, что не сможешь молчать.
Я смотрела на шприц, садистка смотрела на меня. Под её издевательски тёплым взглядом меня уже, безо всякой сыворотки, выворачивало наизнанку от ужаса, а мысли при этом… Мысли даже в такой страшный момент метались вокруг Игната, словно этот предатель до сих пор оставался единственным якорем, не дающим мне сорваться в бурливый омут паники. Как бы он поступил на моём месте? Чтобы сказал? Что сделал?
И осенило!
Замычала, усиленно мотая головой. Садистка рванула с лица скотч, демонстративно остановила иглу шприца возле вены.
– Ну и? Где камни?
– Я… я не помню! Когда маму… когда её… убили у меня… Это, наверное, шок! Память частично отшибло, но я точно знаю, что камни были у нас! – выкрикивала истеричной, сбивчивой скороговоркой и ужасалась от понимания того, что и сама в это верю. Неужели всё так и есть, и Гордеев был прав – на самом деле я всё знаю?! – Мне просто нужно вспомнить, где они теперь! Я просто не помню! Клянусь!
Садистка смерила меня задумчивым взглядом, взялась за рацию:
– Похоже у нас затруднения. Свяжитесь с главным.
Мне выдали одежду похожую на больничную пижаму и тряпочные туфли-мокасины. От рубашки душно воняло хлоркой, на груди красовалось какое-то так и не отстиравшееся пятно, но я всё равно послушно переоделась. А потом вдруг разрыдалась. Просто шла по мрачному пещерному тоннелю, понукаемая дулом в спину, и заливалась слезами. Такую, зарёванную и окончательно обессилевшую, меня и впихнули в камеру за железной решёткой. Я осела на каменный пол прямо возле входа и, обхватив себя руками, продолжила реветь.
Острая душевная боль постепенно сменялась отупением. Всё стало вдруг так безразлично, слёзы высохли, и только неконтролируемые громкие всхлипы продолжали конвульсивно разрывать грудь. Даже не отрывая головы от колен, я чувствовала, что нахожусь в камере не одна. Кто-то покашливал, кто-то вздыхал. А кто-то даже тихонько посапывал во сне. Не хотела их ни видеть, ни знать, кто они и что здесь делают. И так понятно, что не на экскурсию приехали.
По решётке за спиной вдруг что-то ударило, и я, вскочив на четвереньки, отпрянула.
– Жрачка! – сообщил человек снаружи, и отпёр окошко раздачи.
В камере тут же началось шевеление, и мимо меня словно тени пошли люди. А я, наоборот, так же на четвереньках отползла в дальний угол и затихла, осматриваясь.
Место, где мы находились было не комнатой, а скорее нишей в скале. Этакий грот, вход в который полностью забран металлической решёткой. На полу разложены матрацы и одеяла. В дальнем от входа закутке какая-то конструкция из занавесок-тряпок. Судя по запаху – туалет а-ля параша. Не считая меня, в камере находилось пять человек, все молодые женщины, и все они сейчас суетливо громыхали ложками.
– Держи, – раздался голос над головой.
Я подняла взгляд – девчонка немногим старше меня протягивала миску.
– Держи, это твоё, – повторила она.
Я отвернулась. Несмотря на многодневный голод, от мыслей о еде мутило. Девчонка присела радом, с усилием разжала мои руки и водрузила на колени миску.
– Надо есть!
– Кому надо? – отупело уставилась я на кашу.
– Тебе! Ты же не хочешь в нужный момент оказаться овощем?
– В какой ещё момент?
– В нужный! – отчеканила девчонка и, зачерпнув корма в ложку, поднесла к моему лицу. – А вдруг получится сбежать? Или ты всё, сдалась уже? Так нельзя!
Я увернулась от ложки и девчонка, фыркнув, бросила её обратно в мою миску.
– Как хочешь!
Но не ушла, осталась молча сидеть рядом. Так мы и просидели до самого… вечера? Утра? Ночи?
– Спать тоже нужно, – сказала, наконец, она, и поднялась. – Бери любую лежанку, которая свободна и ложись.
И я снова осталась в углу одна, наблюдая как узницы расползаются по спальникам, возятся, устраиваясь на жёстком полу, и постепенно затихают, то ли засыпая, то ли, словно биороботы, отключаясь от сети. Последнее даже скорее, уж слишком нереальным было происходящее.
Взяла ложку, ковырнула давно остывшую кашу, через силу сунула в рот. Всё правильно. Надо есть, надо спать и, чёрт возьми, нельзя сдаваться. Ведь если бы Игнат в своё время сдался, то…
Игнат.
Снова побежали слёзы. Боль и обида – такие, что дышать не то, что трудно, а просто не хочется… Но я упрямо продолжала глотать кашу, смачивая её солёной горечью слёз, и обещала себе, что не сдамся. Этакая праведная злость – не сдамся… назло ЕМУ!
Покончив с кашей, взяла свободный матрац, подтащила по соседству к девчонке. Улеглась.
– Я хотела сказать спасибо. За поддержку.
Прозвучало как-то сиротливо и неубедительно, но она повернулась ко мне, положила голову на согнутый локоть.
– Обычно, попадая сюда, люди в первые дни перевозбуждены, мечутся, кидаются на стены. Отчаяние приходит позже. А ты… ты как будто сразу пустая. Неужели жить не хочется?
– Хочется.
– Тогда что с тобой не так?
– Просто… – в горле всё ещё стоял ком, грудь давило тисками. – Просто я и правда пустая.
Девчонка приподнялась, всматриваясь в моё лицо сквозь тусклый свет светильника под потолком.
– У тебя тоже кого-то забрали?
– Ну… – я горько усмехнулась, – в каком-то смысле, наверное, да. Забрали. Подожди, что значит – тоже?
Девчонка подползла ко мне, зашептала на ухо:
– Вон, видишь, сидит?
Я подняла голову. Около решётки, судорожно вцепившись в прутья и так плотно прижимаясь к ним лицом, словно пытаясь проскользнуть наружу, сидела женщина и что-то едва слышно бормотала.
– Вижу.
– Она была с ребёнком. Девочка, лет четырёх, наверное, я видела её всего раз, мельком, когда они только прибыли. Их сразу посадили по разным камерам, ещё неделю назад, и больше они не виделись. И эта женщина тоже поначалу долго не ела, не пила, только металась из угла в угол или впадала в прострацию. А потом поняла, видимо, что должна жить до последнего. Ради дочки. А знаешь, почему она там сидит? Там, дальше по коридору, есть ещё такие камеры как наша. У нас тут, в этом крыле, как я поняла, типа предвариловки – сначала сюда, а потом уже распределяют по какому-то принципу дальше. Но детей сразу отдельно. И их тут, кстати, много. Как раз где-то там, дальше по коридорам. Иногда даже слышно, как они плачут и зовут мам. И это самое жуткое, что я когда-нибудь слышала.
Она говорила, а у меня по жилам полз ледяной ужас.
– Что это за место?
– Да кто бы знал. Нет, у меня, конечно, есть соображения, что это что-то типа подпольной лаборатории. Может, вакцину какую-нибудь изобретают, может, наоборот, заразу. А может, и банально органы вырезают или опыты на людях ставят. Кто кроме самых мясников знает-то? Кстати, из подопытных у них тут только женщины лет до двадцати пяти. Ну и дети всех возрастов. Тоже только девочки. Во всяком случае, мужиков я ни разу не видела.
– Ты давно здесь?
– Почти две недели уже. Шла себе по улице, никого не трогала. Смотрю, человеку плохо. Подбежала, наклонилась… И всё. Очнулась с мешком на голове и верёвкой на шее. В моей партии ещё трое человек было.
– Партии?
– Угу. По двое-четверо, но регулярно, причём со всех уголков страны, чтобы не так заметно, наверное. Прям налаженный человеко-трафик. Какая-нибудь биолаборатория под эгидой пиндосской демократии. Не удивлюсь.
– Ты говоришь так, как будто разбираешься.
– Нет, совсем не разбираюсь. Но я журналист. С такими темами никогда не работала, но в определённых кругах разговоры ходят. На уровне слухов, конечно, из разряда жёлтой прессы, но всё-таки. Дыма без огня… Сама понимаешь. Вот такой сюрр в двадцать первом веке. А теперь спи. Утро вечера мудренее.
Удивительно, но той ночью мне действительно удалось уснуть – сказалась адская усталость. А побудка началось с грохота дубины по решётке и резкого, с акцентом, окрика:
– Один-один-нол-сэмь, на вихотт!
Сокамерницы завозились, просыпаясь, а журналистка просто лежала, зажмурившись и, зажимая запястье рукой, часто дышала.
– Эй, ты чего? – испугалась я. – Что случилось?
Вместо ответа она убрала руку с запястья, и я увидела набитый синими чернилами номер: 1107
– Кто один-один-нол-сэмь? – входя в камеру спросил надзиратель.
