Станислав Рем
Свет венца
Люба мне буква «Ка»,
Вокруг неё сияет бисер.
Пусть вечно светит свет венца
Бойцам Каплан и Каннегисер.
(«Буква Ка», Константин Бальмонт)
Глава первая
(за четыре дня до постановления «О красном терроре»)
1 сентября
Григорий Евсеевич Зиновьев барски вялым движением руки поманил к себе Бокия.
Глеб Иванович, неохотно вырвался из толпы покидающих кладбище людей, неспешно подошёл к тарахтящему на всю улицу авто Председателя Петроградского Совнаркома. Скрестил руки на груди, как бы встав в защиту. Григорий Евсеевич, окинув скользящим взглядом независимую позу чекиста, хмыкнул.
– Вот что, Глеб Иванович, давай-ка с сегодняшнего дня и впредь обходиться без амикошонства, потому, как пользы от того ни тебе, ни мне нет. Одно дело делаем. С разных боков, но одно. Бабы промеж нас нет. Личных мотивов тоже. А посему получается, делить нам нечего. Я на твою вотчину не покушаюсь. Ты на мою тоже.
– Не понимаю, к чему ведёшь, Григорий Евсеевич.
– Брось! – Отмахнулся Зиновьев. – Всё ты прекрасно понимаешь. Да, признаюсь, с Варварой мне легче иметь дело, нежели с тобой. Но коли уж Феликс тебя поставил во главе ЧК, придётся контактировать. Спросишь, рад ли я тому? Честно признаюсь: нет. Однако, иного выхода, как сотрудничать, не наблюдаю. Можем, конечно, привселюдно, грызться, как кошка с собакой. Глотки рвать. Только кому от того польза будет? Тебе? Мне? Революции? То-то!
– Говори прямо, что нужно?
Мимо, обтекая авто Зиновьева, растекалась людская волна: похороны Урицкого закончились, люди торопились по своим делам.
– Поддержка. – Чётко произнёс Председатель обороны Петрограда, Председатель Совнаркома Петроградской трудовой коммуны и Союза коммун Северной области, а также член Реввоенсовета 7-й армии (набрался Григорий Евсеевич должностей, будто собака блох), с высокомерием во взгляде и призрением в душе, всматриваясь в лица питерцев. – По-крайней мере, в главном. – Григорий Евсеевич развернулся всем телом к чекисту. – Будем откровенны: и ты и я, оба понимаем, Моисей занимал не своё место. Ну, какой из Соломоновича был руководитель ЧК, карающего органа революции, если его постоянно, чуть ли не за шкирку, приходилось заставлять подписывать постановления?
– Имеешь в виду дело Михайловского училища? – Произвёл «пробный выстрел» Глеб Иванович, однако тот оказался холостым. По крайней мере, Зиновьев сделал вид, будто не услышал в вопросе Бокия дополнительного смысла.
– И не только. Моисей спёкся. Я это ещё в июле заметил. Из него будто весь дух вышел. Хорошо, ты и Варвара оказались под рукой.
Точнее, мысленно усмехнулся чекист, хорошо, что под тобой оказалась Варвара.
– Успели урегулировать ситуацию. – Закончил мысль Григорий Евсеевич. – А если б не успели? Представляешь, что бы сейчас творилось на улицах Петрограда и губернии, в связи с покушением на Ильича, не очисти мы город от той мрази? Молчишь? Правильно молчишь. Теперь о главном. Судя по всему, Совнарком примет решение о красном терроре по всей стране. По крайней мере, я на то надеюсь, даже отослал в Кремль своё мнение по данному вопросу. Но когда, то произойдёт, неизвестно. Пока только слухи бродят, а слухи, как известно, к делу не пришьёшь. Потому, имеется предложение. Считаю, Петроград, как город революции, должен стать авангардом в данном деле. И первым начать работу по очищению улиц от контрреволюционного элемента.
– Хочешь перед Советом поставить вопрос о введении террора в Питере, не дожидаясь постановления СНК?
– Именно! И надеюсь на твою поддержку. Что-то смущает? – Вскинулся Председатель всего и вся. Его колкий, цепкий, пронзительный взгляд вцепился в душу чекиста. Глеб Иванович сделал попытку отвернуться, однако, не смог: зрачки Зиновьева, казалось, загипнотизировали его.
И Бокию стало страшно. Противно и страшно.
Он вдруг вспомнил допрос Риксом князя Меликова. От недавно увиденного холодный пот снова прошиб чекиста. Не умом, сердцем, внутренностями, телом почувствовал: откажет сейчас в помощи Зиновьеву, завтра привинченный к полу табурет в допросной камере будет греть его зад.
От последней мысли и стало противно.
Господи, болью ударило по вискам, до чего дожили? Сами себя, своих начали бояться. В четырнадцатом, помнится, спорил с Леляевым, меньшевиком, о том, что, мол, мы умные, начитанные, ни за что не повторим опыта Французской революции. Мол, гильотина не наш метод, усвоили исторический опыт… А на деле? Хрен два, что мы усвоили. Всё забыли. По новому, своему, кругу пошли.
– Так что тебя смущает? – Донеслось до сознания чекиста.
– Нет, ничего. – Нашёл в себе силы ответить Глеб Иванович. – Только думаю, не стоит бежать впереди телеги.
– А мы и не станем бежать. – Осклабился Зиновьев. – Сядем на козлы, Глеб Иванович, потому, как будем первыми. И пусть Москва тянется за нами, а не мы за ней.
Григорий Евсеевич расхохотался, в голос, чем привлёк к себе внимание покидающих кладбище горожан, запрыгнул в авто, приказал ехать в Смольный.
Председатель ПетроЧК проводил машину долгим, хмурым взглядом, достал из кармана пачку папирос, закурил.
Так вот о чём ты мечтаешь, Григорий Евсеевич… – Бокий ещё раз глянул в сторону удаляющегося авто. – На козлы желаешь влезть? Что ж, давай, попробуй. Дерзни. Смотри, только, как бы пупок не надорвался.
* * *
Немилосердно тарахтящее авто, принадлежащее ПетроЧК, сотрясаясь, притормозило близ арки, которая, напоминая распахнутый зев некоего неведомого огромного зверя, чернела в стене пятиэтажного дома с мансардой.
– Тут. – Кучер уверенно кивнул головой на сквозной арочный проход, ведущий внутрь двора. – Сюды я барина подвозил.
– Набережная Фонтанки 54. – Констатировал Аристарх Викентьевич, кинув взором по улице. – Дом генеральши Толстой. – Следователь всем телом развернулся к Матвею. – А в какую квартиру ходил барин, конечно, не знаешь?
– Откуда? – Удивился мужик. – Мы ж вот прямо тут, где сейчас стоим, останавливались. Барин в двери или в проход шмыг – и был таков. А я, с кобылой, до дому.
Несмотря на то, что Озеровский общался с кучером, он, боковым зрением, отметил, с каким напряжением смотрел на дом Мичурин. Не рассматривал рассеянно, из любопытства, а именно уставился на него пристальным, цепким взглядом. Причём, как опять же отметил Аристарх Викентьевич, взгляд Саши был устремлен, только в одну точку, на уровне третьего этажа.
Любопытно, – сделал мысленную зарубку следователь. И снова вернулся к допросу кучера:
– Сколько раз привозил сюда барчука?
– Много. – Пожал тот плечами. – Не помню. Часто. Чаще, чем на Васильевский.
Тело следователя вернулось в прежнее положение.
– Жаль, фото с собой нет. – Тихо, еле слышно, произнёс сыщик. – Придётся вторично наведаться. – И тут же резко развернулся в сторону юноши. – Что скажете, Саша?
– А? Что? – Юноша растерянно – часто заморгал пышными, густыми, на зависть девчонкам, ресницами.
Озеровский удовлетворённо хмыкнул.
– Говорю, возвращаться придётся.
– Для чего?
– О чём вы думаете, молодой человек?
– Как бы успеть на Марсово поле. – Для самого себя неожиданно соврал Александр, потому, как в данную минуту он совсем не думал о похоронах товарища Урицкого.
– Вот оно как… – Аристарх Викентьевич сделал вид, будто не заметил, как запунцовело лицо юноши. – Но нам туда путь не лежит. Если хотите, можете отправиться на похороны самостоятельно. Только чтобы оттуда сразу на Гороховую.
Мичурин легко выпрыгнул из авто, будто только того и ждал.
– Экий, прыткий. – Матюкнулся кучер Матвей и с силой принялся свободной рукой ёрзать штанину, о которую теранулся каблук ботинка чекиста.
– Молодость. – Веско заметил в ответ Озеровский, кивнув головой водителю: трогай.
Аристарх Викентьевич находился в полной неприятности, потому, как был уверен, что Саша, по непонятной причине, соврал, как, впрочем, был уверен и в том, что сия причина вскоре вскроется.
* * *
Дзержинский, в ожидании авто с Петерсом, решил немного прогуляться в одиночестве по Александровскому саду, собраться с мыслями.
Подумать было о чём…
…Ранним утром, Председатель ВЧК скорым, упругим, стремительным шагом вошёл в Спасские ворота Кремля. Предъявив часовому мандат, поинтересовался:
– Председатель ВЦИК у себя?
Солдат утвердительно качнул головой. И только. Никакого подобострастия во взгляде и поведении.
Молодцы, – мысленно похвалил охрану чекист, – хорошая муштровка. Ишь, как обшарил взглядом, с головы до ног. И не посмотрел на то, кто я.
Устремился к зданию Совнаркома.
О том, как поведёт разговор со Свердловым, Феликс Эдмундович решил ещё в пути, едучи в «моторе». Поначалу, как только Председатель ВЧК ознакомился с донесением Петерса, он, было, решил прижать, придавить, загнать в угол Якова. Однако, чем ближе автомобиль приближался к Кремлю, тем меньше оставалось уверенности в первоначально принятом решении. А как только авто затряслось на брусчатке Красной площади, от данной мысли вообще не осталось и следа.
Фактически, – рассуждал Феликс Эдмундович, – что мы имеем против Якова? Ничего. Ноль. А то, о чём составл докладную Петерс, есть исключительно предположения, домыслы, и не более того.
Свердлов[1] отправил телеграмму до появления Ленина в Кремле, не убедившись в его состоянии здоровья? Не аргумент: в ответ Яков признается, мол, поторопился. Всему виной эмоции. Ему зателефонировали с завода Михельсона, тот звонок вывел его из себя, потому и отправил гулять текст по губерниям, не проверив лично факт покушения. Но в целом-то написал верно. И звонили люди проверенные. И при проверке всё подтвердится, в том Феликс Эдмундович не сомневался.
Не найдено оружие? Ответ Свердлова: так-то ваша, чекистов, вина – ищите лучше. То же самое и по свидетелям.
Единственно, на чём может споткнуться Яков Михайлович, на приказе забрать с Лубянки в Кремль Каплан. Но и данное распоряжение, ни в коем случае, не говорит против него. Забирал то не лично, а посредством наркома Петровского. А Петровский, в свою очередь, скажет: какая, мол, разница, где следователи будут допрашивать преступника? Перестраховался, на всякий случай, испугался за жизнь арестованной. И не надавишь: круговая порука. И ни черта не докажешь, что Курский с Петровским, наркомы юстиции и внутренних дел, действовали по указке Свердлова. К тому же следует учитывать тот факт, что ВЧК им подчинена. А подчинённым как-то непринято требовать ответ с руководства, тем более, с коллег Ленина, с членов Совета народных комиссаров. Эдак, ежели каждый подчинённый начнёт требовать с начальства объяснений его поведения, тут такой бардак начнётся…
Нет, ни один аргумент не работает против Якова.
А сие означает, – сказал сам себе Феликс Эдмундович, – что таким ходом беседы я только напугаю Свердлова, а перепуганный Яков – страшный человек.
Люди по-разному реагируют на испуг. Кто временно лишается сил, кто-то ударяется в панику. Иные пытаются с помощью логики найти выход из создавшейся ситуации. Третьи ударяются в бегство.
Свердлов, в подобной ситуации, всегда поступал алогично: он сам, уподобляясь кобре, моментально, набрасывался на источник опасности, чем приводил в шок сторону обвинения. Феликс Эдмундович неоднократно наблюдал Якова в подобных ситуациях. В такие моменты обычно широко раскрытые, подслеповатые глаза Свердлова вмиг превращались в щёлочки, высверкивая из-под линз круглых очков. Небольшие, узкие, почти женские, но очень крепкие ладони рук сжимались в кулачки. Густые, волнистые волосы на голове едва не вставали дыбом. А сам он, в секунду, превращался в тугую, сжатую пружину, готовую вот-вот вырваться на волю. Мозг Якова Михайловича, в такие минуты, начинал работать как машина, разве только пар не пускал. Ответы и вопросы из уст Председателя ВЦИК превращались в выстрелы, точные и убойные. Аргументация – бесподобна. Не случайно Ильич, сразу после революции, предложил Якова в секретари Председателя ВЦИК: ему был необходим именно такой бескомпромиссный и умный союзник. Тогда, в семнадцатом, Старик думал, что, таким неожиданным назначением, он выиграл кадровый вопрос. Собственно, так оно и было. Однако, с того часа прошло достаточно много времени, и многое теперь оценивается иначе.
Свердлов действительно оказался не только хорошим секретарём и организатором, но и отличным кадровиком. Помнится, как-то Григорий Зиновьев (тут же пришло в голову: что там сейчас в Питере? Справится ли Бокий с поставленной задачей?) сказал: мол, у Ленина, на момент октябрьских событий, имелся в голове политический чертёж продолжения революции. Однако, Старик не знал, кто будет выполнять задуманное? А вот Яшка (Зиновьев так и сказал: Яшка) прибыл из ссылки со всесторонне продуманным планом по всем отраслям государственного управления, с полным кадровым обеспечением, чем и понравился Ильичу. В том переломном, семнадцатом они, Ленин и Свердлов, как бы дополнили друг друга. Ленинская теория построения нового государства получила воплощение в практических разработках Свердлова. Но, то было год назад. Теперь всё обстояло иначе. Теперь союзников нет. Сегодня все враги. Год назад, вспомнил Феликс Эдмундович, мы были вынуждены держаться вместе: новая власть только становилась на ноги, давление со стороны врага нарастало, опять же, полная мировая изоляция, разрушенная экономика: всё это заставило забыть личные амбиции, и объединиться даже с теми, кто был не по нутру. Теперь же, хоть и не всё, но, тем не менее, иначе. Народ новую власть принял и поддержал. Создана армия и репрессивный аппарат ВЧК. Постепенно в больших городах восстанавливаются заводы и фабрики. С селом проблемы, но тут следует решать увесисто, исходя из декрета о земле. Опять же, понемногу, пока негласно, но, тем не менее, начинаются закулисные переговоры с Западом, а это путь к международному признанию большевистской России. И вот результат: покушение на Старика.
Хотя…
Дзержинский, от прихода новой мысли, даже замедлил движение.
А почему он не может поступить «по-свердловски», алогично? Наверняка, Яков ждёт от него наступления, агрессии, мало того, готов к его аресту. Нет, конечно, прямо сейчас он не прикажет кремлёвскому караулу арестовать Дзержинского, струсит. Яшка невысокого полёта птица, падальщик, он станет действовать иначе, в своей излюбленной манере. Сначала устроит бойню в Совнаркоме, после, как следствие, Совет народных комиссаров объявит недоверие и повторное внутреннее расследование. Дзержинского снова, только на сей раз не по собственному желанию, временно отстранят от занимаемой должности. Мало того, к новому делу по Старику приплюсуют и июльское расследование, по эсеровскому мятежу. А то прямой путь в тюрьму. Так рассуждает Яков.
А что если он, Дзержинский, поступит иначе? Что если он не станет наступать, как того ждёт Свердлов, а наоборот, подставится под Якова?
Если бы Ленин умер, его, Дзержинского арестовали бы ещё на вокзале. Хотя нет, усмехнулся чекист, Свердлов пока не знает о моём приезде, уверен, что я прибуду завтра. Но вернёмся к прежней мысли. Старик остался жив, это сбило планы Якова Михайловича. Теперь Свердлов настороже. Ему труднее, у него двойственное положение. С одной стороны, в руках вся полнота власти. С другой – выживший Ленин, а значит, данное состояние нестабильно, временно. Рано или поздно престол придётся вернуть (если, конечно, не умрёт Старик). Как вывод: Якову в край необходимо замести следы своей активной деятельности, дабы остаться в должности Председателя ВЦИК. Иначе говоря, вернуться к исходной точке. Свердлов не дурак, прекрасно понимает: за ним внимательно наблюдают. Ждёт удара, приготовился к драке, голыми руками не взять, уверен, что первый удар нанесу я. Больше некому. А значит, приготовился к отражению атаки. Конечно, захват британского консульства несколько собьёт планы Свердлова, но не в главном. Яшка станет отчаянно сопротивляться, наносить смертельные укусы (обоснованно, припомнит, что именно Дзержинский уменьшил охрану Ильича), привяжет к делу личное знакомство Феликса с Каплан, а оттуда и до июльских событий недалече. Снова всплывёт эсеровский мятеж, начнут заново копаться в том деле. И рекой польётся грязь, что на руку только одному человеку в партии и правительстве: Троцкому. А если учесть, что «Лев революции» до сих пор поддерживал Свердлова и Зиновьева и всегда занимал противоположную Ленину позицию… Это крах! Крах всему делу революции. Ничего подобного, ни в коем случае, нельзя допустить!
Отсюда вывод: Якова нужно успокоить. И не просто успокоить: следует убедить в том, будто он, Дзержинский уверен, что за преступлениями в Москве и в Питере стоит некая абстрактная, контрреволюционная организация, поддерживаемая западной буржуазией. Документы, полученные в результате захвата британского консульства в Москве и арест Локкарта, главного и основного свидетеля, станут тому доказательством. Поверит Яков? Конечно, нет: он не дурак. Но успокоится, факт, что станет началом его конца. Мы, в отличие от взрывного Председателя ВЦИК, торопиться не станем, чем и собьём тактику, к которой привык «товарищ Андрей». Первое – Яков должен успокоиться, решить, будто буря пронеслась над головой, не задев его. Потом, постепенно, следует оторвать Якова от Троцкого, вбить клин промеж них. После нужно настроить против Якова Старика, что будет нетрудно: достаточно показать материалы дела по покушению. А уже после, так же медленно, почти незаметно, будем изолировать всех людей Свердлова из аппаратов власти. Не расстреливать, не арестовывать, а именно изолировать: перевести на другие должности, отправить на фронт, в село, на выполнение продразвёрстки. И вот когда Яков Михайлович останется в полном одиночестве…
Нет, тут же сам себе апеллировал Феликс Эдмундович. Яков на сказку о британском посольстве не купится. Точнее, не так. Поверить то поверит, только его это не успокоит. И потом, ну и что, что я обвиню во всём посольство? Ему от того ни холодно, ни жарко. Он только что проиграл партию со Стариком, теперь перед ним стоит двойная задача: отмыть себя в глазах Ленина и наверстать упущенное. Вдобавок, ему в край как нужно срочно найти козла отпущения, того, кто станет повинен в том, что покушение Ленина состоялось. И Яков Михайлович сделает всё для того, чтобы выставить ЧК и его руководителя в самом невыгодном свете. Конечно, документы из посольства и признания противника оправдают Дзержинского, но, пятно-то останется. А с таким пятном после победить Свердлова станет крайне трудно. Нет, Якова Михайловича придётся не просто успокоить, этого мало. Из него нужно сделать временного союзника. А сие можно только одним путём. Глеб прав! – Дзержинскому вспомнился прощальный разговор с Бокием на перроне петроградского вокзала. – Свердлов через-чур активно поддерживает Троцкого в вопросе о красном терроре.
Дзержинскому припомнилось выступление Якова на V Всероссийском съезде Советов, который состоялся всего два месяца тому, 5 июля, и на котором Яков Михайлович выступил с отчётом о деятельности ВЦИК. Именно в тот день Свердлов, в своём докладе, открыто призвал к массовому террору против контрреволюции и врагов советской власти и выразил уверенность в том, что «вся трудовая Россия отнесется с полным одобрением к такой мере, как расстрел контрреволюционных генералов и других врагов трудящихся». Но главное не в этом. Главное в том, что съезд одобрил ту доктрину! Одобрил террор! За два месяца до покушения на Ленина!
Феликс Эдмундович поднёс ладони к вискам, сдавил их.
Массы готовы к террору. Вопрос в одном: кто его возглавит? Исходя из логики происходящего, этим должно заняться ВЧК. Но в том то и дело, что логика в последнее время перестала быть доминантой в решениях и действиях не только руководителя ВЦИК, но и некоторых членов СНК. Особенно тех, кто близок к Свердлову и Троцкому. Вот от этого мы и оттолкнёмся. Яков, через страх и угрозы, используя Льва, укрепляет свои позиции. А мы, неожиданно, возьмём да и примем его сторону. Представляю выражение лица Якова, когда тот услышит мои слова. Но, для начала следует мягко подстелиться, так мягко, чтобы он не догадался главной цели нашего временного союза.
По коже чекиста даже мороз прошёл от предчувствия скорого будущего.
Феликс Эдмундович вцепился в поручень, замер, после чего решительно продолжил движение наверх по парадной лестнице здания бывшего Сената, а теперь Совнаркома, на третий этаж, в кабинет Ильича, занятый Яковом Михайловичем Свердловым.
Временно занятый, – тут же поправил сам себя Председатель ВЧК…
* * *
Глеб Иванович ещё раз глянул на чёрно – белое фото, кинул его на стол.
– Итак, они узнали Канегиссера?
Доронин утвердительно качнул головой.
– Хозяйка дома признала. Прислуга тоже. Сколько раз приезжал, не помнят. Однако, когда приезжал, всегда оставался допоздна, а, то и ночевать. Играл с Соломоновичем в шахматы, разговаривали громко, иногда спорили. И… Тут ещё такое дело…
– Что? – Бокий сжался, в предчувствии беды. – Говори?
– По лету Канегиссер как-то приехал к Соломоновичу не один. С другом. Так вот, тот друг, после, стал бывать у товарища Урицкого значительно чаще нашего студента. Мало того… – Чекист попытался подобрать правильную формулировку. – Оставался ночевать. Часто. В одной спальне…. с Соломоновичем. Однако, с середины августа ни хозяйка, ни прислуга того молодого человека больше не видели.
– Перельцвейг? – Моментально отреагировал Бокий.
– Думаю, он. – Матрос отвернулся к окну.
– Выходит, не соврал Канегиссер? Действительно – месть из личных мотивов?
– Бл…..во это, а не месть. – В голосе матроса прорвалась злость. – Никогда не думал, что … А-а-а-а..
Рука чекиста тяжело поднялась и сокрушённо рухнула вниз. Обессилено обвисла.
Глеб Иванович умостился на краю стола, царапнул взглядом широкую, сильную, обтянутую гимнастёркой спину Доронина. Рука, сама собой, потянулась за папиросами.
И что сказать? Мол, все люди равны, и товарищ Урицкий имел полное право на личную жизнь? Поймёт ли? Нет, не поймёт. За подчинённым стоит вбитая в сознание простого народа на протяжении многих столетий христианская мораль, которая, подобного рода вещи пресекала на корню. И поменять сознание таких, как Доронин, не получится ни за год, ни за десять лет. Это он, идейный атеист Бокий, может спокойно относиться к богемным утехам, сам, по молодости, чуть было, не прошёл сквозь них. А Демьяну, с его впитанной с молоком матери, крестьянской моралью, вот как ему всё это объяснить?
Чекист с силой втянул в лёгкие дымок папиросы.
А, может, и не нужно объяснять? Пусть Урицкие объясняют. С Зиновьевыми. Правильно сказал Демьян: развели бардак с бл…..ом, а мы расхлёбывай. Если бы Соломонович не втюрился в Перельцвейга, остался б жив. Да, как тут не вспомнить про то, что любовь зла…
С другой стороны, скоро можно будет доложить Дзержинскому о том, что расследование закончено. Не так, как думали первоначально, но, тем не менее.
Послышался лёгкий, неуверенный стук в дверь.
– Сатрап. – Обречённо выдохнул Доронин. И тут же незлобно вспылил. – Вот, Глеб Иванович, что за человек, а? Сколько раз говаривалось: входите без стука, это ваш кабинет! Нет, кожен Божий день одно и то же. Тук-тук… Тук-тук… Б… – Не сдержался, опять-таки, выматерился в присутствии начальства матрос. И крикнул. – Входите, Аристарх Викентьевич!
Бокий спрятал улыбку, сделал вид, будто не заметил матюка.
Дверь слегка приоткрылась. Действительно, в образовавшуюся щель просунулся следователь Озеровский.
– Добрый день, Глеб Иванович. А я заходил к вам, не застал.
– Здравствуйте, Аристарх Викентьевич! – Чекист протянул руку, сжал мягкую ладонь старика. – Чем порадуете?
– Про дом на Васильевском вам уже доложили?
– Да. Что со вторым адресом?
– Второй дом принадлежит госпоже Толстой. Простите, принадлежал. Набережная Фонтанки 54. Кучер сказал, по данному адресу он привозил Леонида Канегиссера значительно чаще, нежели на Васильевский, особенно в последнее время.
– Точнее?
– Последние две недели.
Бокий с Дорониным быстро переглянулись. Впрочем, Озеровский того не заметил: в тот момент он рассматривал среднюю пуговицу на своём сюртуке. Та висела на одной нитке, и перед следователем стояла дилемма – оторвать её и выглядеть небрежным, однако, при этом, сохранить пуговицу, или оставить висеть, и, скорее всего, потерять. Старик выбрал первый вариант.
– Ваши предложения? – Поинтересовался Бокий.
– Предъявить фото Канегиссера дворнику.
– Логично.
Глеб Иванович взял со стола папку с делом по убийству Урицкого, вынул из неё картонку с фото, протянул следователю.
– Как там наш москвич, справляется?
– Втягивается, потихоньку.
– Аристарх Викентьевич, – Бокий огляделся, нашёл глазами чистый лист бумаги, взял со стола Доронина карандаш, принялся что-то писать, – получите усиленный паёк. Как-никак, у вас теперь столуется наш новый сотрудник, а у вас самого семья немаленькая. Завезите продукты домой, после поезжайте на Фонтанку. За полтора часа управитесь? Вот и славно!
Когда Озеровский покинул кабинет, Доронин вскинулся:
– Слышали, Глеб Иванович? И тут две недели. Там перестал ездить, а тут – наоборот.
– Слышал. И тоже отметил данный факт. Только вряд ли он нам что-то даст. – Бокий, по привычке, вернулся на край стола. – Давай отсторонимся от личного взгляда на интимные подробности, и постараемся думать холодно, практично. Слышишь, Доронин: холодно и практично! Что мы имеем? Судя по всему, Леонид Канегиссер, скажем так, якшался с нашим Соломоновичем. Но, в один прекрасный момент, летом, имел неосторожность познакомить Урицкого со своим другом, Перельцвейгом. Моисей Соломонович, скорее всего, положил глаз на нового знакомого, в результате чего вышла классическая ситуация: любовный треугольник. Отслеживаешь нить?
Матрос тряхнул чёрным чубом:
– У меня такое было. Ясное дело, с бабами. И что?
– Соломонович начал встречаться с Перельцвейгом. За данную версию говорит тот факт, что он, изо всех сил, не желал подписывать расстрельный приговор, в котором фигурировала фамилия Перельцвейга. Сопротивлялся до тех пор, пока на него не надавили Зиновьев с Яковлевой. Канегиссер же, ещё до дела Михайловского училища, чувствуя себя отвергнутым, решил найти нового друга. Судя по всему, удачно, хотя чувства к Перельцвейгу сохранились, не остыли. Потому то и перестал ездить на Васильевский, зато, зачастил на Фонтанку. И тут студент узнаёт о смерти близкого друга. Мало того, узнаёт и о том, что расстрельный приказ подписал не кто-нибудь, а именно тот самый человек, который увёл у него Перельцвейга. Чем не повод для мести? Согласен?
– Не совсем.
Бокий глянул на матроса по-новому: растёт чекист, раз начал спорить с начальством.
– С чем конкретно не согласен?
– С тем, что Канегиссер начал искать замену. По себе помню: когда меня милка бросила, так хотел ей отомстить… Жуть! Почти полгода понадобилось на то, чтобы … Сами понимаете. Нет, конечно, найти гулящую бабёнку не проблема, но когда тебя бросают, ты ведь хочешь не просто с кем-то…. то самое… А так, чтоб заменить ту, которая…. Ну, вы поняли. А тут дело иное. Я так понимаю, таких, как Канегиссер, в городе мало. Это ж не баба – на каждом шагу не встретишь. Или на каждом? – Матрос с таким испугом посмотрел на Бокия, что тот расхохотался от души.
– Мало, Доронин. Успокойся.
– Слава те господи… Опять же, сколько их разбежалось опосля революции? Нет, – уверенно мотнул головой чекист, – чтоб заменить, время надобно. А наш студент, получается, взял и нашёл? Вот так сразу? Как хотите, не верится мне в такое. А отсюда такая мысль пришла в голову: не он нашёл, а нашли его. Кто-то следил за ним и выбрал, так сказать, нужное время. И ещё, что я думаю: раз нашлась замена, зачем мстить, а? Прав наш сатрап. Кто-то настроил мальчишку на убийство. И очень может быть, этим человеком стал новый… Этот самый… Ну, вы поняли.
– Не изворачивайся, Демьян Фёдорович. Говори, как думаешь. А то от твоих увёртываний только хуже выходит.
– Да уж куда хуже… – Матрос почесал затылок. – Дом на Фонтанке 54. Глеб Иванович, хошь верь, хошь нет, а такое ощущение, будто мне знаком этот адресок.
– Известный дом. – Вяло отозвался Бокий. Он сейчас размышлял над словами матроса и всё больше и больше приходил к выводу: тот прав. – Его построил родственник Льва Николаевича Толстого. Слышал про такого?
– Про Толстого? Слыхал. А как жжешь… Не лаптями щи хлебали. Только адресочек точно не по тому знаком. А вот откуда, не помню.
– На Фонтанке бывал?
– Хаживали.
– Вот оттуда и помнишь. Может, женщину там увидел. – Глеб Иванович сделал руками обрис в воздухе девичьего стана. – Красивую. Незнакомку.
– Не… – Неуверенно протянул Демьян Фёдорович. – Не то. Чую – не то.
* * *
Мичурин действительно сказал Озеровскому неправду. Он не пошёл на похороны. Он и не собирался туда идти. Со вчерашнего дня, с той минуты, как поезд Дзержинского прибыл в Петроград, юноша думал об одном: как войдёт в родной дом, как встретится с ненавистным ему домоправителем, Сергеем Аркадьевичем Лопатиным. Дядей Серёжей. Да, когда-то он его так называл. Заглянет тому в глаза. Потом обязательно плюнет в них. Дядя Серёжа будет стоять, склонив голову, и рыдать, потому, как теперь он, Александр Белый, представляет в городе власть.
Дядя Серёжа. А, может, он так его никогда не называл? Просто, кажется, что называл? Саша теперь часто ловил себя на мысли, будто та, прошлая жизнь, особенно лето минулого года, была не его жизнью. Точнее, его, только не на самом деле, а, как бы, во сне. В далёком, страшном сне, после которого просыпаешься в холодном поту, с одной мыслью: когда же, чёрт побери, этот сон перестанет сниться?
Там, в Москве, справиться с тяжёлыми воспоминаниями было проще. Москва ничем и никак не связывала семью Белых. Да, раза два они, с отцом, приезжали в «первопрестольную», на несколько дней, но в душе юноши те визиты особого следа не оставили. Петроград же всем своим каменным существом напоминал о маме, отце, прошлом. Напоминал давяще, с болью.
Всю минувшую ночь юноша проворочался на диване Озеровского, скрипя пружинами, но так и не смог сомкнуть глаз. Не давали возможности уснуть, как видения прошлого, так и мечты о том, как будет мстить.
И вот теперь он стоит перед аркой, собираясь с духом, но, так и не решаясь подойти к парадному входу.
Нет, конечно, он не один раз думал о том, как придёт сюда, и, наверное, десятки, если не сотни раз, представлял в своих фантазиях, как подойдёт к дому, в окружении группы чекистов, протянет руку, возьмётся за медную ручку, потянет тяжёлую дверь на себя, пройдёт внутрь. В подъезде, с его приходом, начнётся суета, крики, хлопанья дверьми. Чекисты тут же примутся за проверку документов, а он, Сашка, поднимется на второй этаж, кулаком грохнет в створку тяжёлой, дубовой двери квартиры Лопатиных. Ту, конечно, как обычно, откроет жена дяди Серёжи, Софья Андреевна. Нет, не откроет, только чуть – чуть распахнёт, не полностью, испуганно выглянет в образовавшуюся щель. И тут он с силой, ухватится за ручку, рванёт на себя, оттолкнув хозяйку в сторону, пройдёт внутрь, переворачивая по пути стулья, стол, найдёт Лопатина, посмотрит в его глаза, пристально, свирепо, после чего бросит в лицо дяде Серёже: Приготовьте документы, гражданин Лопатин! И вот когда тот их предъявит, именно в тот момент плюнет ему в лицо, в глаза. Да-да, именно в глаза…
