Станислав Гольдфарб
Капитан и Ледокол
Глава 3
Капитан
Когда он был маленьким…
…Он проснулся от холода. Оказалось, что одной закладки угля в буржуйку мало. Железная печурка, которую установили в каюте, быстро остывает. «Не хватает еще заболеть. Ледокол обездвижел, так еще и я свалюсь.»
Поеживаясь, Капитан встал. «Сжался, распрямился» – и так несколько раз. Это упражнение всегда помогало ему отразить «холодную атаку» холостяцкой постели. Быстро оделся и забросил угля в топку. Затем, склонившись к ней, что есть мочи стал раздувать пламя. Как только появился огонь, от печки вновь пошло живительное тепло.
Уже когда пламя набрало силу, и буржуйка привычно загудела, Капитан присел рядышком на низенькую табуреточку, протянул к теплу руки и застыл на какое-то время. Подумал о Глафире, какая она ладная, теплая. Как с ней хорошо и спокойно. Хмыкнул: «Вот тебе и Рудзутак! Таки так, таки так…»
Глафира прочно засела в голове и не отпускала, притягивала, посылала сигналы – «Не забудь меня!» Такую поди забудешь!
…Ладони скоро поймали тепло, оно разносилось по всему телу. «Железяка» нагрелась, и пришлось отсесть.
Спать уже не хотелось – сон ушел вместе с холодом, а с теплом не вернулся.
Он открыл свою записную книжку, в которую вносил разные сведения, казавшиеся ему интересными и важными.
– Почти тридцать лет назад зимой 1900 года первые пробные рейсы стал делать паром-ледокол «Байкал»…
Но вспомнилось ему даже не это, а другая ледокольная история, участником которой он стал сам…
…Поселок Лиственничное, где были причалы многих пароходных компаний всегда был многолюден и немножко суетлив. Типичное припортовое местечко с многочисленными трактирами, небольшими гостиничками, стихийными базарчиками, магазинной торговлей, слоняющими без дела пассажирами, которые в ожидании своих рейсов прогуливаются по улицам-распадкам. Коротать время здесь особенно негде, особенно зимой или в весеннюю распутицу с ее вечными байкальскими ветрами. Церковь да пристань – вот и все достопримечательности Лиственничного, вытянувшегося вдоль берега и «вползшего» в распадки, отвоевав у тайги пятачки под жилье и хозяйственные постройки. Можно было, конечно, пойти и посмотреть на строительство ледоколов, которые удивляли зевак своими размерами и необычной для Байкала формой.
Но в этот день людей было так много, что, казалось, они заполонили все и вся. Верфь была большой и включала в себя стапеля, мастерские, подсобные и жилые помещения для постоянного пребывания рабочих и служащих.
Те же мастерские включали в себя множество цехов: механический, сборочный, литейный, медницкий, малярный, столярный. А еще поставили кузницу и лесопилку в 14 станков, лучшую по тем временам. Восемь складов принимали части корабля, который доставляли в разобранном виде из Англии.
Будущего Капитана взяли на работу на верфь, которую специально создали в Лиственничном для сборки огромного ледокол-парома «Байкал», первого ледокольного судна Российской империи, а потом и второго – «Ангары».
Вначале определили в подсобные рабочие в механический цех, приставили к отцу и братьям Маркеловым. Все мужики мастеровые, смекалистые. Про таких говорят – «золотые руки».
…Капитан приходил в цех одним из первых. Затем появлялись Маркеловы – Григорий, Петр и Валентин. Отец Семен Степанович приходил последним. Петр зычным голосом кричал на всю «механку»: «Подмастерье, пулей, волосы назад, сгоняй в лавку!»
Лавка – это трактир. Сгонять – взять под запись на Маркеловых четверть водки, хлеба краюху и цыбулю (Маркеловы приехали на верфь с украинского Харькова) – ну то есть луковицу – и дуть назад. Без стаканчика водки Маркеловы работать не начинали. И то сказать, после первой задвигали бутыль в потаенное место и до конца смены – ни-ни. И только после завершения рабочего дня доставали эту четверть – бутыль зеленоватого цвета и пока не опустошали ее, смачно закусывая луковицей и макая хлеб в тряпицу с солью, домой не уходили.
Но Маркеловы были мастера! Инженер чуть ли не специально выписал их из Харькова, где они работали на каком-то заводике.
Они научили Капитана многим премудростям механического дела и были довольны его расторопностью и всегдашним желанием работать.
…Все для сборки Ледокола распределяли по складам. И уже потом, словно из кубиков, собирали этот огромный корабль. Когда все детали были разобраны и складированы, инженеры дали команду приступить к следующему этапу – блочному, когда на верфи собирают блоки секций будущего корабля. В них устанавливают механизмы, трубопроводы, различные элементы судовых устройств. И лишь затем наступает волнительный и видимый для всех период – стапельный. На построечном месте медленно вырастает корпус. Сотни людей каждый день выходили на работу. У каждой артели, бригады, инженера свои планы и участки работы, но все связаны между собой.
Многие месяцы ушли на создание водонепроницаемой оболочки. Ее делали особенно тщательно. Об этом не раз вспоминал Капитан, когда Ледокол сел на мель.
Будущему Капитану нравилось вместе с другими мастерами выходить на стапель. Огромное чрево строящегося парома-ледокола легко вмещало в себя всех. Такого корабля еще не было в России!
И вот наступил торжественный день. 17 июня 1899 года ледокол «Байкал» спустили на воду. Весь берег был заполнен толпами людей – их привезли два поезда, специально отправленные из Иркутска. Люди находились и на всех пароходах, которые стояли на рейде Лиственничного. День выдался жаркий, как по заказу, но здесь, у воды, было просто хорошо. Легкий ветерок с Байкала освежал.
Ледокол был виден издали – он чернел своим продолговатым телом на фоне байкальской синевы, играющей в солнечном свете. Блестела на солнце полоска-резец вдоль носа – вместе с огромным винтом, который располагался ниже, он будет помогать ходу и бороться со льдами.
Корабль размещался на гигантских салазках, полозья которых стояли на двух деревянных дорожках, уходивших в море.
И вот убрали все сдерживающие подпорки, канаты, и он медленно, убыстряя ход, съехал в Байкал.
4 января 1900 года «Байкал» ушел в свой первый пробный рейс.
Он служил верой и правдой все восемнадцать лет, пока и его не закружили вихри революции. В августе 1918 года части отдельного Чехословацкого корпуса высадили свой десант на станции Мысовая. На траверзе Мысовой паром-ледокол был расстрелян артиллерией практически в упор. Такой красивый, огромный корабль, творение тысяч людей уничтожали остервенело и сознательно. Не свое, чего ж жалеть-то! Пожар на нем бушевал очень долго… В конце концов судно затонуло.
Капитан вздохнул. Нет, ну в самом деле, чего эти чехи забыли в далекой Сибири. Зачем забрались так далеко от своих домов, чего хотели добиться в нашей гражданской войне, в чужой и непонятной им стране? Одно неоспоримо – они сыграли свою зловещую роль в этой трагедии и выглядели далеко не самым лучшим образом… Да и потом, спустя много-много лет, о чем Капитан наверняка уже никогда не узнает, после обильно пролитой крови русских солдат при освобождении Чехословакии от фашистов чехи начнут остервенело сносить памятники освободителям…
…Поговаривали, что часть стальной обшивки парома-ледокола «Байкал» каким то образом сумели снять, но, возможно, это только домыслы, ведь без специальных механизмов совладать с прочнейшей сталью было бы сложно. Точно так же можно предположить, что он затонул и покоится на байкальском дне.
…Капитан почувствовал, что Ледокол тряхнуло, потом еще раз и еще. Он выскочил из каюты и пробрался на палубу. Но все было спокойно, и корабль больше не «гулял».
Ледовая обстановка не вызывала тревоги – тишина стояла пронзительная…
Однако внутренняя тревога не уходила. А что там подо льдом? Не ровен час, начнется волнение, лед задвигается, сожмет корабль, а то начнет выдавливать на берег…
Капитан постоял еще какое-то время и, замерзнув окончательно, решил еще раз проверить трюм. Контрольные маячки успокаивали: вода не пребывает.
Вернулся в каюту. После холода так дохнуло теплом, что сразу захотелось спать или выпить.
«В одиночку? Говорят, признак алкоголизма. Говорят много чего. Маркеловы пили каждый день, но алкашами не стали. Смеялись, видя его укоризненные взгляды».
– Ты, пацан, косо не гляди, крепкий напиток для остроты глаза необходим. Мы же хорошие мастера? Не молчи, ответствуй.
Капитан согласно кивал, все говорили: Маркеловы – мастера первоклассные.
– То-то и оно, пацан, мастерство не пропьешь…
…Капитан подумал, что ему скоро стукнет сорок пять. В сорок пять можно ли стать пропойцей?
Господи, о чем ты только думаешь капитан? А что на ум приходит, о том и думаю, – пронеслось у него в голове. Вот сейчас буду думать о Глафире…
Но отчего-то мысли о Глафире в данный конкретный момент долго не задерживались, и явно побеждала тревога о переброске грузов по реке Баргузин. По ней шел завоз всего необходимого для золотых приисков. Ледокол должен был доставить грузы в Усть-Баргузин, а оттуда, опять же, Госпар брался перебрасывать их на складские площадки по реке Баргузин. А дальше они уходили на прииски Карафтитовый, Горбулокский, Еленинский. Отсюда шла подтоварка в любое время года по мере необходимости.
– На такой доставке хотели целый миллион сэкономить. Вместо экономии сидим на мели! Теперь по старинке потащат все гужом на лошадках по таежным дорогам.
…Непочатую четвертушку Госспирттреста нашел в тумбочке. Она стояла, сиротливо ожидая своего часа в качестве НЗ, и предназначалась на спиртовые компрессы и прочие растирания. Капитан вспомнил, как его бабка Фаина всякий раз убирала со стола недопитую бутылочку водки, трясла зеленоватой тарой перед гостями и уносила под причитание: «Пойдемте, остаточки на компрессики».
«Одному да без закуски как-то совсем бездуховно», – подумал капитан. Вспомнил про черный хлеб и шматок сала, который всегда брал в рейс. И то и другое держал на холоде. Вышел из каюты, снял авоську с неприметного поручня, вернулся обратно. Настругал сала, да не простого, а вареного, которое так хорошо умеют делать в прибайкальских рыбацких деревнях. Хлеб наломал, ждать, пока отойдет с мороза, не хотелось. Заулыбался, вспомнив Маркеловых и их советы: «Ты, Митька, имей ввиду, к доброй водке надо обязательно горбушку и цыбульку (лук то есть), да сдобрить все это сальцем. Без них не удовольствие, а выпивка. А если огурчик обнаружится – это уже банкет».
«Банкета не будет, – подумал Капитан. – Огурца нет. А лучок имеется». Снова пошарил в тумбочке и вытащил луковицу-цыбулю, тоже припасенную на всякий случай, опять же, в целебных целях. Бабуля Фаина учила – чуть зашвыркал носом, тут же лук порубить и медом залить, и пить эту «гадость» до полного исчезновения заразы.
…Поймал себя на мысли, что выпил с удовольствием, как говорится, не поморщившись, «пошла хорошо». Внутри стало теплее. Выпил еще, придавил салом. Укоризненно глянул на четверть – как раз на компрессы.
Отчего-то подумал: «Из родни поблизости уже никого нет. Отец с матерью еще в гражданскую ушли, сам он семьей обзавестись так и не удосужился, так что, получается, один как перст. Сейчас бы их всех затаскали. А что, а как?.. Не замечали ли вражеских настроений? Как относился к коллективизации и ликвидации кулачества как класса?»
Думать об этом не хотелось, да и не очень силен он был по части политики и классовой борьбы. Газеты, само собой, читал и даже проводил политинформации о положении в мире среди членов команды. Так это другое дело. Возьмешь газету свежую, пару раз пробежишь – и словно по миру прогулялся. Чего там только не прописано: движение передовиков, и как один коллектив берет другой «на буксир» и тащит к выполнению плана, и как собирают деньги для мирового пролетариата (он и сам много раз делал взносы и в фонд МОПРа, и на первый самолет, и бастующим рабочим Англии), подробности о чудо-урожае на колхозной ферме. Все принимал, только на кулачестве не единожды «спотыкался» – возникали внутренние сомнения. Вслух-то говорить было нельзя – опасно для жизни. Но вот как понять, отчего плох крепкий мужик на земле? Их и так после мировой и гражданской сильно проредило. Что на селе, что в городе умелых да сноровистых сильно поубавилось.
Ну почему тот, кто вкалывает до седьмого пота или умеет организовать дело, должен быть вражиной? Ну чем он вреден для власти в самом-то деле? Предположим, жаден, так свое же, своим по́том! Не хочет в колхоз вступать, да и хрен с ним, поди колхоз не пропадет, а этот единоличник многим рискует в одиночестве! Вот и пусть соревнуется.
А еще мучился Капитан тем, почему в одном месте – хоть в крестьянстве, хоть в торговлишке, хоть в пароходстве, хоть на рыболове – вроде все одинаково начинают: семена общие в землю кидают, снасти одинаковые в воду опускают, товар один и тот же продают; а результаты – ё-моё! – такие разные? У одного сарай от урожая ломится, а другой ничегошеньки не собрал, у одного рыбы в лодке по колено, а у другого три хвоста.
Капитан достал из тумбочки толстенную амбарную книгу, куда собирал разные истории касательно мореплавания по Байкалу. Что-то записывал от руки, услышав, на его взгляд, дельный рассказ какого-нибудь бывалого морехода или удачливого рыболова, а что-то вырезал из газет и приклеивал на страницу. За долгие годы раз пять уже наращивал бумажные блоки, подбивая новые тетради. Машинально открыл эту свою, как он говорил, «вспоминательную» книгу.
– Скажи вот потом, что случайно открыл на схожей мысли, и не поверят. Ну вот, выписал же когда-то. Газета «Восточное обозрение». Сорок три годика тому назад, получается аж 1888-й!
«В прошлом году управление «Кяхтинского пароходного т-ва» своими действиями и распоряжениями доставляло обильный материал для разговоров среди коммерческого делового люда г. Иркутска. Дело в том, что с начала 1887 года назначен был новый управляющий, до этого служивший там же механиком. Он зарекомендовал себя в глазах одного из участников т-ва своей оригинальной закономерностью. Он взял на себя задачу увеличить доходы и уменьшить расходы т-ва, но год кончился, и результат получился как раз обратный, т. к. увеличились расходы и уменьшились доходы.
…И вот начались сокращения, уменьшения, урезывания по всем направлениям. В силу таких обстоятельств между служащими и рабочими, с одной стороны, и управляющим, с другой, установились отношения самые недружелюбные. Так что когда в мае месяце сгорело механическое заведение, то все в один голос говорили, что это был поджог и что сделан он был в отместку за притеснения бедного рабочего люда. Семимесячное поднимание из воды парохода «Бурят» хорошо известно очень многим… Подробный рассказ об этом был бы весьма поучителен. Из него видно было бы, между прочим, как люди со спокойной совестью тратя хозяйственные тысячи и, подвергая опасности жизнь десятков людей, учатся поднимать затопленные пароходы…»
Капитан раздосадованно, словно дело касалось его лично, стукнул ладонью по столу. «Разгильдяи!» – подумал Капитан. Подумал не о ком-то конкретно, а, так сказать, в целом, возможно, не исключая и себя самого.
– Сам-то хорош, усадил Ледокол на банку! Ну, как такое могло случиться с ним самим, опытным капитаном!?
Конечно, разгильдяй! Никто не станет вспоминать подвиги прошлого. Скажут: потерял бдительность, притупилась острота руководства, профессионально заржавел.
Замполит Госпара, конечно же, вспомнит о его политической незрелости. Замполит чего-нибудь политического приклеит. Эсеровщину, к примеру. Без ярлыка нынче никак – ярлык это как этикетка в магазине – по ней сразу видать какой товар: хороший-плохой, дорогой – средний. Ярлык издалека тебя представляет!
Положим, в эсерах он точно не ходил; в душе симпатизировал Троцкому. Так кто до его души доберется?! И симпатизировал-то не потому, что понимал что-то в его бесконечных статьях и выступлениях. Ни-ни, ничего не понимал, мудрено все у революционеров, плохо понятно для неподготовленного гражданина. Просто в душе протест – никак не укладывалось у Капитана в голове, что все беды в страну принес с собой один-единственный человек, пусть он и Троцкий. Экий силач, понимаешь!
Видимо, от жалости к Троцкому, заодно пожалел и Ледокол.
– Такой корабль, как консервную банку вскрыл! Ну вот прямо жалко! Хотя и не молод мой Ледокол, но машина еще хоть куда, и металл не устал.
Капитан подбросил в буржуйку угля.
– С ума бы не сойти, беседую сам с собой. А с другой стороны, когда еще так поговорить удастся. Складно ведь получается. Сам себя спрашиваешь, сам себе и отвечаешь. Подумал-передумал, сказал-ответил. Чудно!
…Капитан начал злиться. Так случалось всегда, когда он не мог дать ответ на, казалось бы, простой вопрос «и что?» Вот же прицепилось словечко, как зараза какая. Не он придумал его. Это начальник Госпара Русин. Всякий раз, когда на совещаниях тот или иной оратор начинал расписывать успехи, он, глядя исподлобья, рявкал отрывисто и глухо: «И че?» Поди дай ответ! Тут уж не отвертеться, словесная пурга не покатит и никого не обманет. Ибо на все вранье, показуху и бравурность снова последует начальственный окрик: «И че?»
Капитан посмотрел на буржуйку. Подбросил еще совочек угля и упал на лежанку поверх покрывала.
Ледокол
Он, я и елка…
Ледокол услышал, что Капитан уснул: все звуки, которые мог издавать человек, прекратились враз. Прислушался всем корпусом – тихо. В другое время тоже бы замер, войдя в свою родную причальную вилку, которую строили специально для старшего брата, парома-ледокола «Байкал», и для него – ледокола «Ангара». Люди знающие понимают, как выглядит эта самая вилка, а для тех, кто услышал о такой впервые, стоит глянуть на фотографии – там, в кают-компании, чуть ли не музей – по стенам в рамочках и брат «Байкал», и он, и причальные стенки, и вилка конечно…
Как же приятно бывает просто постоять после ледового рейса, когда натруженная машина постепенно остывает от работы, когда все механизмы будут осмотрены и тщательно смазаны. Главный механик Тарасик лично проверит самые важные узлы, скажет каждому что-то особенно приятное, потрогает, погладит их, потом пропишет все необходимое для жизни.
И на вот тебе, перед самым новым годом самая настоящая беда.
И хотя в нынешние времена Новый год, как раньше, не встречают, я воспитан по старым правилам. Капитан это знает. Он традиций не нарушает. Дожидается, пока часы пробьют полночь, откупоривает бутылку и наливает в особый стеклянный фужер. Он не простой – уложен в бархатную коробку, на которой красуется царственный орел. У «орелика» своя история. «Птица» подарочная! Сам князь Хилков, министр путей сообщения, вручал прямо на пристани за работу на ледяной дороге. Позже расскажу подробнее.
Так вот, этот самый бокал Капитан наполняет настойкой собственного приготовления. По запаху то ли вишневая наливочка, то ли смородиновая. Сами понимаете, точно сказать не могу, у меня внутри за каждым поворотом свои запахи.
Значит, наполняет бокал, встает, молчит, я думаю, что тост он произносит про себя, и выпивает. Потом просто сидит расслабленный и никуда не спешит.
Такой «молчаливый» тост Капитан мысленно произносит трижды.
Семьи у Капитана не было, так что встречали праздник обычно на троих: он, я и елка. Мне кажется, Капитану было не очень весело, но и не так чтоб уж очень грустно. В конце-концов, я-то рядом. Со мной всегда можно помолчать или молча поговорить… В полночь, после первого тоста, Капитан выходил на палубу и бил в сигнальный колокол, а после третьего тоста спускался на берег и шел в поселок – порт «Байкал».
Раньше, когда я был еще молод, на палубе ставили большую елку, которую наряжала вся команда. Было весело. По традиции каждый мог повесить свою игрушку. Некоторые шутники умудрялись оставить на елке гайки, ключи, манометры и термометры, даже кусочки угля превращали в смешных зверюшек. За лучшую игрушку давали право поздравить команду у елки.
Капитан в каюте тоже елочку ставил, а вместо игрушек наряжал ее грецкими орехами и конфетами, укутанными в разноцветные золотинки и фантики. Так делали его родители.
Из поселка уже под утро Капитан обязательно возвращался на корабль. Тогда он бывал навеселе, шумел у себя в каюте, бывало, даже пытался что-то спеть. Но лучше бы он этого не делал. Даже мне, стальному, казалось, что от его пения омуль в Байкале должен скрыться на глубине.
Не знаю почему, но он любит повторять «Мадам, позвольте я рядом посижю», «Мадам, позвольте поцеловать вашу ручку»… Что к чему, какая «мадам», зачем «посижю» – я точно не знаю. Никаких мадамов, на самом деле, у Капитана на борту не бывало. А за берег я не отвечаю. Но если была, хотелось бы поглядеть, что же в ней такого, чтобы сам Капитан ей ручку целовал!
…Я очень любил наблюдать, как работал старший брат «Байкал». Зрелище, когда он «глотал» железнодорожные вагоны, огромные ящики с грузом завораживало. Я так не мог. Составы входили на его палубу и скоро терялись где-то внутри – один, другой, третий… А ведь были еще каюты. Да какие!
Помню, о них Капитан писал какому-то другу Сержу в далекий степной гарнизон Семипалатинск, затерянный в прииртышских степях. Он всегда читал написанное вслух, словно хотел услышать сам, как звучат его фразы. А я всегда запоминал слово в слово: «Серж, такого комфорта, таких кают, как на «Байкале», я не встречал на других судах: самые дорогие, естественно, в первом классе. Там есть уже отдельные комфортабельные уборные с патентованными английскими умывальниками. В каюте холодная и горячая вода. А еще, другой мой, на этом пароме-ледоколе есть царские комнаты…» («Ишь ты! Царские каюты! – с завистью подумал я тогда, слушая Капитана. – Ну да ладно, на то он и старший брат!»).
…Я, конечно, сомневаюсь, что государь или его семейство отправятся в наш далекий северный уголок, чтобы специально прокатиться в каютах ледокола, но высокие чины зачастили на восток, в наши незамерзающие порты. Уже несколько раз приезжал министр путей сообщения князь Хилков, военный министр генерал Куропаткин, так что царским комнатам пустыми не стоять. Замечу, что вообще отделка кают парома-ледокола не бросается в глаза роскошью – типичная английская строгость. Даже в царских мебель такая же, как и в первом классе. Столы и стулья на массивных бронзовых ножках, в стенах встроенные шкафы. Кроме того, в номерах есть спальня, уборная и ванная комната.
Да, забыл уточнить, все эти сказочные номера в носовой части «Байкала». Каюты третьего класса в задней части корабля. Помещения в них так же удобны и хорошо обставлены».
От воспоминаний Ледокол немножко расслабился. Внизу, там, где судно получило пробоину, что-то заскрипело и противно заскрежетало. Но в туже минуту Ледокол собрался:
«Больно! Неужели воспоминания всегда так болезненны, – подумал Ледокол, – нужно держать себя на плаву и не волноваться. Все-таки годы. Тружусь почти тридцать лет. Интересно, сколько по человеческим меркам 30 ледокольных? Слышал от одной пассажирки с собачкой, что ее питомцу десять лет, а по человеческим меркам – сорок!»
Ледокол задумался.
На «распил» вряд ли отправят, хотя… Такой стали сейчас по всей Сибири не найдешь. Не дай бог, понадобится какому-нибудь заводу или колхозу! Обдерут ведь, как липку!
Нет, скорее всего, залатают – поставят новый цементный ящик, глядишь, навигацию-другую потянем. А там и капиталку присудят. Кто же, кроме меня, лед ломать будет – северный завоз, золотые прииски…
Эх, как же хорошо работалось со старшим братом «Байкалом», и даже когда в гражданскую поставили на меня пушки и пулеметы, я не чувствовал страха и одиночества. Знал: брат где-то рядом. Эх, все-таки странное время было: то красные, то белые мной рулили. Забавные люди, я точно помню, покрашенных не было: на вид обычные, бледные, худые, еще темненькие, наверное, от солнца. Но когда ругались, обязательно цвет поминали. Я парочку выражений помню: «Ах ты сволочь краснопузая». Или вот это: «Кровопиец золотопогонный»…
Когда брата расстреляли в упор и он погиб в страшном пожаре, я очень страдал и печалился, но мне даже не дали времени, чтобы отойти от этой ужасной трагедии – загрузили за двоих…
А вот теперь, перед Новым годом, на каменной игле торчу. Одно хорошо – для воспоминаний и размышлений времени хоть отбавляй.
