Станислав Гольдфарб
Капитан и Ледокол
Глафира улыбнулась.
– А что же мы тут посреди улицы стоим, вам в какую сторону до квартиры?
Капитан замялся, комната в коммуналке у него была, но жил он по большей части на Ледоколе. Одинокому Капитану так было удобно.
Глафира Андреевна, не дождавшись ответа, взяла Капитана под руку: «Так проводите меня до моей. Стемнело уже».
…Провожались долго, в эту ночь на границе осени и зимы стояла совершенно удивительная, теплая погода. Улицы начинали освобождаться от горожан, извозчиков, редких машин. Глафира Андреевна жила на главной городской улице, которую еще не успели переименовать, а по старинке она звалась Большой. Но и она освещалась плохо, с большими разрывами, так что казалось – они вовсе не в центре города, а на его окраине, где единственным освещением служит чистое звездное небо. Большая во все времена считалась в Иркутске центральной – тут тебе и хорошие магазины, и трактиры, и кино, и парочка больших гостиниц с ресторанами. Проезжая часть была выложена лиственничными плахами, а деревянные тротуары выгодно отличали ее от иных городских прошпектов. Почти все дома после страшного пожара ставили каменные. И какой дом ни возьми – глаз не оторвать. Капитану очень нравилось здание Типографии Макушина и Посохина, изукрашенное арочками и башенками, с магазином книг и беловых (бумажных) товаров. В помещении всегда пахло краской и каким-то особым запахом писчебумажных товаров. «Господи, ну почему я не писатель», – думал иногда Капитан, когда смотрел на это царство бумаги, чернил, перьев… Здесь же продавались почтовые открытки, книги. Лавка была известна в городе, и сюда приходил самый разнообразный люд – от священника до извозчика, от профессора до студента. Кое-что покупал и Капитан: новые листы для своей архивной книги, куда вписывал и вклеивал все, что касалось судоходства на Байкале.
На Большой начинался огромный магазин Кальмеера, отсюда расходились лучами многие улицы города и главнейшая торговая – Пестеревская со своими товарами из Европы и Китая, Монголии и Японии.
В редкие дни отдыха, когда Капитану нужно было сделать покупки, он шел именно сюда.
Они медленно двигались по Большой в сторону Набережной. На самой улице почти не было зелени – деревья вырубили, чтобы не мешать телефонным и электрическим проводам, которые вдоль и поперек опутывали пешеходные зоны. Кое-где еще сохранились масляные фонари на вычурных металлических ногах. Ближе к Набережной начинались рощицы, а за зданием краеведческого музея и Белым домом раскинулся Александровский сад с павильончиками и танцплощадкой, прогулочными тропинками и качелями. Здесь народу было все еще много.
Так они и бродили по Набережной, перебрасывались словами о каких-то пустяшных историях, о работе на Ледоколе, о Глафириной завтрашней смене.
…А когда он ее обнял и крепко поцеловал, она не сопротивлялась, а даже наоборот, прильнула к нему сильно, а потом долго не отпускала. Капитана от такой близости бросило в жар, и он совершенно растерялся, так приятно и неожиданно легли на него Глафирины поцелуи. И от них же он молчал до самого ее дома, боясь спугнуть то хорошее и тревожещее, что он почувствовал внутри. Там, у подъезда, она уже сама обняла его, и опять этот долгий поцелуй сделал Капитана слабым и податливым. Она потянула его за собой, он послушно зашел в подъезд, потом в квартиру, и все случилось, что должно было случиться, когда между двумя людьми пролетает искра влечения, симпатии и схожих обстоятельств. Ночь шла медленно и входила в Капитана упоительными минутами и часами. И когда Глафира уснула с улыбкой на лице, он еще долго смотрел на нее, не думая ни о чем, что заставляло размышлять, сопоставлять, оценивать – это все равно не получилось бы, так хорошо ему стало в каждой клеточке его после пылких шепотов и слов прорывавшихся у каждого из них. Он смотрел и никак не мог сосредоточиться хоть на чем-то. Все растекалось, кару-селило и юлило. И тогда он поцеловал ее вроде бы спящую, она уже в полудреме ответила поцелуем. Обняла Капитана и уже не отпускала до самого утра…
…Капитан подкинул в буржуйку угля, и он затрещал, словно настоящие смолянистые полешки сухой сосны. Поставил чайник на печечку и стал размышлять, как вызволять из плена Ледокол. Впереди несколько месяцев ожидания. Пока лед сойдет, пока прибудут техническая и спасательная службы пароходства, водолазы со своим бутором. Оценят состояние цементного ящика, который «заткнул» дыру в корпусе. Только после всех обследований попытаются «снять» корабль с мели и в случае успеха отбуксируют его в док.
Значит, все это время предстоит коротать дни и ночи наедине с Ледоколом.
Так подумал Капитан и стал набрасывать расписание занятий на каждый день. На бумаге все получалось убедительно, свободного времени едва хватало на сон, на «поесть-поспать» и подумать о Глафире.
Капитан переписал расписание на чистый лист бумаги и пришпилил его к двери каюты, так чтобы видеть, что нужно сделать в урочное время.
Расписание Капитана выглядело так:
6:00 – подъем;
6:15 – 6:45 – водные процедуры;
6:45 – 7:45 – уборка помещения, в том числе влажная;
7:45 – 8:45 – физкультпривет;
8:45 – 9:30 – визуальный осмотр внутреннего состояния Ледокола;
9:30–10:00 – завтрак;
10:00–11:00 – заполнение судового журнала;
11:00–12:00 – наблюдение за внешней ледовой обстановкой, прогулка по палубе;
12:00–13:00 – обед;
13:00–15:00 – послеобеденный сон;
15:00–16:00 – шахматы, шашки;
17:00–18:00 – визуальный осмотр внутреннего состояния Ледокола;
18:00–19:00 – прогулка по палубе;
19:00–20:00 – ужин;
20:00–21:00 – чтение;
21:00 – отбой или как получится.
Капитан внимательно прочитал расписание несколько раз и изменил последнюю строчку. Увеличил на час чтение и поставил отбой на 22 часа.
По расписанию время приближалось к прогулке. Солнце уже начало садиться. Темнота вообще на Байкале подкрадывается незаметно. Только что было сумеречно и раз – ночь. Не теряя времени, он оделся и стал выбираться на палубу. Сделать это было не так уж и просто, ощутимый крен заставлял крепко держаться за любые выступающие детали, а на самой палубе за поручни.
Ночь уже вступила в свои права, а вместе с ним и холод. Байкальский снег и лед принимали лунный свет и, поскольку небо было чистым, его вполне хватало, чтобы рассмотреть все на ближайшие десятки метров.
Он стал «обходить» палубу и почувствовал себя альпинистом – по обычной межпалубной лестнице приходилось самым настоящим образом карабкаться, выверяя каждый шаг, меньше всего замечая красоты ночных пейзажей, а больше глядеть под ноги и следить за тем, чтобы не вылететь за борт.
Капитан предусмотрительно оставил веревочную лестницу, когда эвакуировался экипаж, но упасть с такой высоты и остаться целым-невредимым – проблематично.
Он глубоко вздохнул, глотая морозный байкальский воздух – здесь особенный, густой, тягучий, перемешанный ветрами, которые сами же приносили отовсюду сосново-кедровые, горные, морские запахи.
…На Байкале было тихо-тихо. Это удивляло и настораживало. До сих пор он жил на Ледоколе почти всегда среди гула корабельных машин. Бой склянок, гудки, голоса команды… Эта «музыка» повторялась изо дня в день, он привык к ней и знал наизусть каждую ее нотку. Любая неверная или фальшивая означала, что в его плавучем хозяйстве случился какой-то сбой, и нужно срочно вносить исправления.
Он уже давно смотрел на море только с высоты капитанской рубки. Красоты не замечал, на это просто не было времени, а к концу дня и сил.
В рубке не слыхать байкальских звуков. Все запахи воды и воздуха перемешивались с корабельными. Капитанство забирало все время и не оставляло возможности подумать о чем-то другом, кроме как о беспокойном ледокольном хозяйстве. И ему даже в голову не приходила мысль специально поразглядывать Байкал, походить по берегу, посидеть у воды. Красоту и силу этой воды он уже давно оценил по достоинству… Сейчас, оказавшись один на один, он сразу стал ощущать Байкал иначе.
Тишина – абсолютная, невесомая. Скованный льдом Байкал, кажется, специально хотел расположить к себе Капитана, дескать, смотри, какой я ласковый и мирный. Каким я бываю грозным, ты видел не раз!
Схватившись за поручни и упершись ногами в борт, Капитан поймал себя на мысли, что в этой тишине все внутри самонастроилось, легло на свои «полочки души». И одновременно с этим он понял, что его повседневные тревоги были связаны исключительно с работой, и он вовсе не ожидал чего-то неизвестного, того, что еще может произойти. И вот оно случилось!
До чего же приятно вспоминать тот вечер у Глафиры, возвращаться и возвращаться в ту ночь, просто лежать уткнувшись в потолок и боясь пошевелиться, чтобы не разбудить Глафиру. Ему, не избалованному женским вниманием, даже одной этой ночи хватило, чтобы почувствовать: появилось что-то важное, хорошее, к чему есть надежда вернуться.
Стало совсем холодно, и он начал пробираться назад…
…В иллюминатор капитанской каюты заглядывал краешек луны и черного неба. Буржуйка жила своей жизнью, выдавливая из угольков тепло, чайник оставался горячим и тоже пытался быть нужным, напоминая о себе струйкой пара из носика. Все жило!
…Что-то бухнуло в борт, скрипнуло внутри, потом еще раз, еще. Опять время тишины и опять повторение гаммы, но чуть сильнее, так что ударила негромко рында.
Самым неприятным был скрежет металла. Капитану казалось, что он в эти мгновения чувствует боль Ледокола.
Капитан пытался уловить хоть какой-то ритм этой новой жизни. Но складывалось плохо. То, что произошло, не составляло понятную и предсказуемую очередность, когда одно вытекает из другого. А он привык к порядку, к простым истинам и потому изо всех сил пытался вернуться к ним. Капитан понимал, что для организации порядка потребуется время, а есть ли оно у него? Теоретически – да. Впереди дни и ночи зимовки, если, конечно, там, на материке, не решат, что его нужно срочно снять с этой вынужденной вахты.
Если заберут на материк быстро, значит, ничего хорошего не будет, навесят ярлык – и все, как говорится, приплыли. Теплилась надежда, что этого не случится – все-таки капитана на такое сложное судно так просто не найдешь.
Капитан представил себе кабинет руководителя пароходства, он лишь однажды был здесь, когда начальник Госпара специально вызвал Капитана к себе по случаю прибытия на ледокол важного московского чина.
Капитан представлял себе этот огромный, не очень уютный кабинет именно таким: с высоким потолком, старой мебелью, бархатной, слегка пошорканной обивкой, окантованной золотистой ленточкой, намертво пришпиленной большими шляпками специальных гвоздиков.
В кабинете было темно – хозяин Госпара не любил солнечный свет. Длинные, тяжелые шторы с бахромой свисали с трехметрового потолка и, кажется, уже привыкли, что солнце заглядывает сюда только в отсутствие хозяина. Стол! Это не просто столешница с письменными принадлежностями, по размерам она приближалась к какой-нибудь спасательной лодке. Казалось, вот еще мгновение, и она поплывет, подбирая попавших в бедствие пассажиров. Стол действительно был огромен, массивен и в то же время удивительно вписан в этот кабинет. Скорее всего, раньше он был под каким-нибудь важным чиновником, на нем лежало множество бумаг.
Начальник Госпара бумаг терпеть не мог – от них у него случалась аллергия. И потому на этом старорежимном столе с зеленым сукном кроме чернильного прибора из потускневшей от времени бронзы стояли подставка для ручек, стакан с красиво отточенными карандашами, валик для промокания чернил, нож для разрезания бумаг, карандашная точилка. Графин с водой и пара граненых стаканов из обычного стекла. С краю у новомодной лампы «ГосЭлектроТрест» отвоевал особое место монументальный черный телефонный аппарат с кучей белых кнопок-переключателей, круглым циферблатом посредине, массивной трубкой… Все эти причандалы должны были свидетельствовать, что вы в кабинете крупного начальника.
Даже пепельница из хрусталя, массивная, тяжелая, с замысловатой глубокой фигурной выемкой – и та должна была указывать на то, что хозяин этого кабинета занимает высокую должность. Пепельница всегда была абсолютно чистой – начальник Госпара сам не курил и другим в своем присутствии не позволял.
Русин внешне никак не тянул на начальника. Был он худощав, небольшого роста, так что и не поймешь, то ли он возвышался над письменным столом, то ли стол над ним. Выбился к должности из старых спецов и, следовательно, был далеко не молод. Френч, фуражка должны были бы добавить суровости и властности, но они странным образом работали на образ совсем наоборот: превращали Русина в интеллигентского спеца старого разлива. К тому же он правильно говорил и делал ударения в словах как положено (а как еще должен был говорить выпускник Промышленного училища?). Господи, он и ругаться-то как следует не умел. Но это было и необязательно.
Капитан живо представил на себе его колючий взгляд из-под клочков бровей, лицо, полное недоумения и гнева, – под конец зимней навигации, накануне нового года сотворить такое! Отрывистым голосом начальник пароходства скажет: «Крайняя беда приключилась, Капитан! И ты принес ее ко мне на стол, в телефонную трубку, в газеты…» Безнадежно махнет рукой, потому что и правда заменить Ледокол нечем. Придется молча слушать, глотать горькие обвинения, потому что объяснить, как такое могло произойти, он не мог, не знал, не понимал. А без обвинений никак не обойтись, без них сейчас нельзя. Ну никак невозможно без них, потому что все устроено до обидного просто: тебя обвинили, поругали, погрозили – ты «исправил», дело двинулось. И так до победного конца, когда или обвинения заканчиваются и становятся абсурдными, или когда двигаться дальше просто некуда! Бог его знает, как так случилось, что именно обвинения стали активным движителем всего. Получается, страх – эффективное топливо? Получается, секрет машины времени, вечного двигателя в пинке: пнул – двигается! Не пнул – не двигается…
Ледокол
Воспоминанья о стихии
Ледокол – судно не простое, а для тех лет, можно сказать, и вовсе редкое. Это вам не просто корпус с паровой машиной. Здесь все очень сложно: специальные механизмы для закачивания воды, для ее сброса, особая конструкция паровых котлов, специальная обшивка из прочной стали. Да что тут долго говорить, их и было то долгое время два на всю Россию – паром-ледокол «Байкал» и он – «Ангара».
И если уж говорить откровенно, никто не мог предположить, что Ледокол – это не бездушное плавсредство, а вполне себе думающий организм, только металлический. Он чувствовал все, что происходит вокруг, слышал о чем говорят, только сказать ничего не мог. Это умный Ледокол компенсировал своей любовью к команде и особенно к Капитану и старался помогать им чуть больше, чем позволяли ему возможности, заложенные конструкторами и инженерами в далекой Англии, месте его рождения. Настроение и тревоги Капитана ему были по-ледокольному понятны. Но с ними он ничего не мог поделать. Реально ничего. Обычно он помогал Капитану мягким ходом – сам «договаривался» с волной, стрелочками на приборах, которые после этого едва-едва подрагивали, а то и вовсе замирали и оживали лишь после стычек с толстым байкальским льдом. Также сам договаривался с шестереночками и рычажками, валиками и винтами, настраивал их, чтобы работали лучше лучшего, когда кто-то из команды очень спешил, к примеру, на семейное торжество (и тогда старпом или боцман с удивлением отмечали, что ход немножко, но убыстряется; они пожимали плечами и списывали все на сложные подводные течения, на уголек, который загрузили в рейс, который горел получше предыдущей партии). Ледокол, только ухмылялся, рыская носом в ледяном крошеве чистой воды, пусть, дескать, думают, что хотят. Его дело рабочее. Если можно было избежать, старался без надобности не лезть на ледовые заторы, по ночам ходил внимательно, сосредоточенно вслушиваясь в каждый звук, сигнализировал механикам о необходимости того, где и что пора смазать, подчистить, подкрасить. Вообщем, чувствовал свою ответственность перед экипажем и морем.
…А когда сидишь, как на игле, чем ты можешь помочь Капитану? Что оставалось? Не шуметь и не двигаться, чтобы лишний раз не заставлять Капитана волноваться.
Конечно, по-своему, но корабли, как и люди, делятся историями и новостями. С рождения Ледоколу всегда было интересно, что происходит на море с другими судами. И он жадно слушал каждый гудок проходящего мимо собрата, пытался разобраться в стрекотании телеграфных сообщений, поступивших на борт. Телеграфные аппараты были шумными, и выстукивание каждой буковки позволяло ледоколу узнавать новости одновременно с телеграфистами.
Сейчас, будучи обездвиженным, он вспомнил об ужасной катастрофе на Байкале, о которой говорили все вокруг. Эту новость принес пароход «Яков» 20 октября 1901 года в 11 часов утра. Следуя из Верхнеангарска, он зашел в Малое море при сравнительно тихой погоде. На буксире у «Якова» было судно «Потапов» пароходства наследников Немчинова, груженое 519 бочками соленой рыбы, на этом же судне возвращались с рыбных промыслов рабочие: 161 человек. Еще трудяга «Яков» тащил несколько барж с рабочими и рыбой и три бурятских лодки-мореходки.
Не дойдя верст 15 до маяка «Кобылья голова», пароход с баржами попал в сильную бурю. Налетевшие ураганные ветра накреняли суда и клали их совершенно на бок. Машина работала на полный передний ход, но пароход бросало и тянуло назад. Ветер становился все сильнее и сильнее, играя судами, как игрушками. На пароходе невозможно было стоять на ногах. Капитана едва не выбросило в море со шканечного мостика.
«Яков» не справлялся с баржами и лодками, которые грозили утащить его в морскую пучину. Капитан приказал отпустить с буксира заднее судно и три лодки. Они скрылись из вида за снежным вихрем и брызгами волн.
Ветер крепчал; волны перекидывались через палубу. Пароход с двумя баржами терял управление. Пришлось рубить канаты, и баржи тоже унесло ветром. Буря между тем усиливалась, и пришлось отпустить судно «Потапов». Освободившись от барж, лодок и «Потапова», «Яков» начал прибиваться к правому берегу и в конце концов прибился к нему так, что нос парохода оказался на берегу. Матросы, попав на берег, зачалили пароход двумя стальными канатами.
Машина все время работала. В надежде на крепость канатов остановили ход машины. Пароход стало относить от берега, и один из стальных канатов лопнул. Пришлось снова работать машиной, пустив ее полным ходом.
Между тем буря все усиливалась. Спустили третий стальной трос и пеньковый буксир, которые закрепили за крепкие лесины на берегу. Здесь пароход простоял около двух суток.
На третьи буря начала стихать и море стало успокаиваться. Пароход «Яков» отправился на поиски брошенных кораблей. На подходе к улусу Улунхсону на острове Ольхон с парохода было уже видно, что какое-то судно погибло: разбитые бочки, части корпуса, лохмотья одежды носились по морю. Около улуса оказалось выброшенным на берег судно Могилевой, что и спасло его, рабочие и груз оказались целы. Оно обледенело до половины мачты и выглядело ужасно. Еще одно каким-то чудом удержалось на якоре в 30 саженях от острой береговой скалы. Об эту скалу разбился в щепки «Потапов». Все рабочие, а было их 161 человек, и команда «Потапова» – 15 человек – погибли. На берег выбросило лишь двадцать семь обледенелых тел.
Ледокол поставил себя на место кораблей, попавших в эту заварушку. Что бы делал он сам? «Тут и думать нечего, боролся бы до последнего!»
Это «последнее» приходит по-разному. Когда-то помогает спокойное ожидание, когда-то – яростное сопротивление. Но всегда нужно верить в победу. Взять тот же «Яков». Байкальская стихия заваливала его набок, тащила в глубины, пыталась утопить! Команда корабля не сдавалась! И сам кораблик молодец! Не сдавался, напрягал все свои силы, надрывался из последних и победил! Выстоял! Он пробился к берегу!
«И Капитан «Якова» такой же сильный как мой Капитан», – подумал Ледокол. Он организовал всех на спасение: все пассажиры, даже дети, занимались переноской груза, дабы сохранить пароходу равновесие, и делали это не раз и не два под грохот волн, переваливающихся через корабль, под ветер жуткой силы…
И команда не подкачала! Настоящая команда, как у меня! Когда «Яков» сел на мель, не дойдя нескольких саженей до берега, спустили лодку с матросами, но они не смогли даже оттолкнуться от судна. Их, промокших и закоченевших, еле вытащили на палубу. Но «Яков» нужно было зачалить, ибо, неровен час, стихия разобьет его или утащит на глубину. Спустили шлюпку, в которую добровольцами пошли Суворов, Власов, Юрьев и Парфентьев с тросами для крепежа к берегу.
Ледокол посерьезнел. Про этих моряков ходили легенды. Говорили, что Иван Суворов был моряком в третьем поколении. Вся родова жила в Лиственничном. С детства парня приучали к байкальской волне. Он и верил в нее, считал, что в случае чего обязательно поможет. Вот и помогла – сжалилась и не забрала в свое царство! Ивана ценили за его умение рыбные места находить. Бывает же такое – он словно бы с рыбой разговаривал, с ним всегда в улове остаешься. А уж весельчак, каких поискать надо.
А Власов Сергей – тот с другого байкальского берега – с Горячинска. Тоже сызмальства с родителем на рыболов ходил. В артели его любили за терпение и упорство. Рыболов – дело тертых мужиков, чего только в балагане не случалось. Парнишка старался брать пример с опытных артельщиков да всему учился, помогал, что в лодке, что на засолке. А те и говорили: «Полезный парнишечка, не нытик, не лентяй»
А когда подрос, то и сам в морские рейсы ходить стал.
Юрьев Виктор – балагур, Ивана друг. Он его и сманил на судно. Последним в шлюпку спустился Матвей Парфентьев. Силы у парня было немеренно, троих на неводе заменить мог! Обижались только, уж больно молчалив.
Со шлюпкой ничего у парней не получилось. Ее моментально подхватил волна, и она едва не попала под колесо. Все понимали: если не удастся привязать пароход, он погибнет, и все, кто находился на нем, погибнут тоже. Решили идти вплавь. Все теже Юрьев, Суворов и Власов. В итоге канаты были зарочены за толстые деревья, а пароход спасен.
Вспоминая эту ужасную катастрофу, Ледокол размышлял: «А сам бы он справился с стихией?» И всякий раз отвечал сам себе: «Справился бы!» Нужно только всегда оставаться на плаву! Капитан ему поможет! Он поможет Капитану! Они поддержат друг друга и дождутся помощи.
