Станислав Гагарин
Мясной Бор
На территории Детинца стоял древний Троицкий собор, в котором сохранились иконы старого письма и знаменитый крест святой Ольги-княгини. Для точности надо сказать, что это был не тот крест, какой стоял на берегу реки Великой и сгорел в 1509 году, а хорошо сработанная копия.
Вальтеру по душе была Троицкая церковь. В ней ярко отразились особенности псковской храмовой архитектуры времен Средневековья. Он осмотрел Троицкий собор, отошел на сотню-другую шагов в сторону, постоял несколько минут, любуясь четкими и совершенными пропорциями сооружения. Потом задержался у паперти придельной Гавриловской церкви, где находились гробницы князя Довмонта и святого Николая Юродивого, подумал о том, что пора бы уже прийти вызову из Берлина, но, может быть, решили удовлетвориться его письменным сообщением, кто знает…
Через охраняемые эсэсовцами ворота Гиллебранд вышел на безлюдную площадь. Псков казался вымершим. Его старые улицы, застроенные еще в давние времена, оживляли лишь фигуры солдат и офицеров вермахта да патрули полевой жандармерии с поблескивающими на полуденном солнце металлическими бляхами на груди. Местных жителей почти не было видно. Часть из них эвакуировалась в Ленинград, отступила перед танками Гепнера летом прошлого года. Иные разошлись по окрестным деревням, по родичам или нанялись в работники на эстонские хутора, до которых было рукой подать. То немногое количество евреев, оставшихся в Пскове, до начала зимы было строго учтено гитлеровской администрацией, им было предписано ходить по улицам с желтой звездой, а в декабре 1941 года их вывезли в лагеря уничтожения. Те из жителей, кто остался в городе, на белый свет старались не вылезать, так было спокойнее. Остальные служили в Красной Армии или скрывались в лесу, стали партизанами. Были и другие, продавшиеся немцам. Эти днем не прятались, они боялись ночи.
Город, в котором находилась резиденция командующего группой армий «Север», был наводнен представителями имперских учреждений, тыловых частей вермахта, полувоенной строительной организации Тодта, чиновниками гражданской администрации и, разумеется, самых различных тайных служб.
До войны в Пскове было более пятидесяти тысяч жителей. В начале 1942 года комендатура не смогла зарегистрировать и четырех тысяч. Сам город немцы постоянно укрепляли как на подступах к нему, так и изнутри. Улицы были перекрыты проволочными заграждениями, надолбами, тайными ловушками. На углах стояли врытые в землю танки, которые могли простреливать город в разных направлениях. Особо важные объекты, вроде штаба фон Кюхлера, были оцеплены проволокой с пропущенным по ней током высокого напряжения, спиралью Бруно и окружены минными полями.
Вальтер на мгновение остановился, не решив, двинуться ему через площадь или обойти ее, держась ближе к левой стороне, где был вполне прилично расчищенный тротуар.
И тут его окликнули.
От ворот шел к Гиллебранду полковник фон Регенау. Шварц видел его у начальника абверкоманды-104, и Шиммель даже знакомил их, но вот чем занимается этот фон Регенау, Вальтеру пока не было известно.
– Судя по времени, – сказал полковник, доброжелательно улыбаясь, – вы направляетесь обедать, штурмбаннфюрер. Если позволите, я предложу вам нечто более достойное, нежели кухня офицерского клуба.
– Мы так мало знакомы, герр оберст, – нерешительно проговорил Гиллебранд. – И я, право…
– Пустяки! – энергично перебил его фон Регенау. – И это говорите вы, старый фронтовик… Без всяких церемоний! И потом, мы ведь с вами коллеги, штурмбаннфюрер. Прошу вас в машину.
«Загадочная птичка устремилась в сети, – мысленно усмехнулся Шварц. – Ей хочется склевать червячка, такого милого и вкусного червячка, а сетки птичка не боится… дай-то ей бог!»
Фон Регенау открыл перед штурмбаннфюрером заднюю дверцу приземистого «Хорьха», а сам сел рядом с шофером, одетым в армейскую форму, в просторном салоне автомобиля сидели еще два человека в гражданском. Они кивнули Гиллебранду, не проронив ни слова, а полковник как будто и не собирался их представлять.
– Потерпите, штурмбаннфюрер, – не поворачиваясь, сказал фон Регенау, будто угадав недоумение Шварца, – тут недалеко. Тогда я вам представлю своих друзей.
«Хорьх» прокатился по мосту, въехал в Завеличье и вскоре затормозил у входа в Спасский Мирожский монастырь.
– Не собираетесь ли вы, герр оберст, постричь нас в монахи? – пошутил Вальтер. – Для меня еще рановато. Я неплохо себя чувствую и в миру.
– Не сомневаюсь, штурмбаннфюрер, – засмеялся фон Регенау. – Нам с вами и нашим спутникам подготовили добрую еду, как дорогим гостям. Сейчас мы потрапезничаем здесь, господа.
Последнюю фразу полковник произнес на русском языке, и Вальтер отметил в говоре фон Регенау мягкое южнорусское «г».
Трапеза в монастыре была выше всех похвал. Едва они вошли в комнату со сводчатым потолком и узкими стрельчатыми окнами, полковник представил штурмбаннфюрера до сих пор не проронившим ни слова приятелям.
– Виктор Путилов, – назвал себя один из них, с достоинством подошел к Вальтеру и пожал ему руку.
– О, – сказал Гиллебранд, – это вы, герр Путилов… Говорят, что бывший ваш завод ежедневно производит для русских тяжелые танки.
– Он никогда не был бывшим, штурмбаннфюрер, – сухо, но дрогнувшим голосом ответил Путилов. – Я еще буду вашим проводником по заводу.
– Не сомневаюсь, – сказал Вальтер и повернулся к молодому, едва больше двадцати пяти, человеку, готовившемуся уже назвать себя.
– Борис Врангель…
– Племянник знаменитого барона, – подсказал полковник, а Врангель не проронил больше ни слова.
«Знатная компания, – подумал Вальтер. – Отпрыск российского заводчика-миллионера и родич последнего главаря белой армии. Недурно… А кто же на самом деле этот фон Регенау? Он русский, это несомненно, но кто?»
Этих двоих Гиллебранд не видел в лицо, но слышать о них ему приходилось. Борис Врангель, родившийся в год Октябрьской революции, действительно был племянником крымского правителя, рвавшегося разгромить красную Россию. Подвизался Борис в ведомстве рейхсляйтера Альфреда Розенберга, которому фюрер поручил возглавить имперское министерство по делам оккупированных восточных областей. У Врангеля-младшего была в здешних местах крыша, официально он числился служащим торгового общества в городе Остров, которое было призвано снабжать германскую армию продовольствием. Борис Путилов служил в гехаймфельдполицай, в группе ГФП-501, находящейся в городе Дно.
«Как он связан с ними, фон Регенау? – думал Вальтер, усаживаясь за уставленный изысканными закусками стол. – Только ли как бывший соотечественник, ведь полковник такой же немец, как я южноафриканский бушмен, или их связывают иные интересы?»
Обед меж тем начался. Провозглашались тосты, напитки были отменные, языки скоро развязались. Этому способствовало не только вино, но и то обстоятельство, что прислуживающие за столом двое мужчин в черной одежде, то ли монахи, то ли официанты, подавали, убирали пустую посуду и тут же исчезали, оставляя гостей одних.
– Как вы относитесь к учению Фридриха Ницше? – спрашивал Вальтера Виктор Путилов.
– Я искусствовед, а не философ, – отвечал Гилдебранд, – но мне кажется, что для серьезного ученого, каковыми были Кант, Фихте, Гегель и даже Шопенгауэр, Ницше чересчур эмоционален, его учение скорее результат инстинкта и темперамента, нежели аналитического разума.
– Вот-вот, – оживился Путилов, – в этом он ближе к нам, русским, нежели к рационально мыслящим вашим соотечественникам, штурмбаннфюрер! Ницше намеревался изменить внутреннее содержание нравственных критериев, хотел создать идеал иной культуры, идеал необычного человека, который бы стал носителем этой культуры.
– А его нападки на христианство? – спросил фон Регенау, и Вальтер почувствовал, что тема разговора нисколько не занимает полковника, но с нею он знаком и готов поддерживать подобие интеллектуальной светской беседы.
– Это так просто, – вступил в разговор Борис Врангель. – В христианстве Ницше увидел главное зло – призыв к равноправию. Потом оно вылилось в социализм большевистского толка. В прошлом веке русские писатели и философы тоже пытались осовременить христианство, искали Иисуса в каждом отдельном человеке. Достоевский, Соловьев, Леонтьев, Розанов, этот еврей Шестов и порвавший с марксизмом Бердяев… Искали они не там! Истина в сверхчеловеке, которого открыл нам Ницше…
«Неужели они зазвали меня сюда, чтоб дать мне послушать эту бредятину? – усмехнулся про себя Гиллебранд. – Ну, погодите…»
– Насколько я помню, – сказал он, – Ницше утверждает, что история нравственных чувств – это история заблуждения по отношению к ответственности, ибо ответственность имеет своим началом свободу воли. С другой стороны, вера в свободу воли – одно из первоначальных заблуждений организма, в котором начинается логическая работа! Ведь вера в самостоятельные субстанции и им подобные вещи – это первобытное, старое заблуждение всего органического мира. Но тот же детерминист Спиноза, окрещенный, правда, но все-таки иудей, заявляет, что если бы камень, падающий вниз, мог думать, то приписал бы это движение своей воле. Мне по душе размышления Ницше о сверхчеловеке, это соответствует моим партийным убеждениям, ибо мир породил уже того, о ком мечтал Ницше. Я говорю, конечно, о нашем фюрере. И взгляды, постулаты, оставленные Ницше, позволяют нам выстоять в это сложное время, лучшим образом избавиться от нравственных тягот и исполнить свою историческую миссию. Поэтому позвольте, господа, произнести тост, им будут бессмертные слова Ницше: «Никто не ответствен за свои проступки, за свое существование: осуждать – значит быть несправедливым. Это относится и к тому случаю, когда человек себя сам осуждает…» За победу нашего оружия и наших идей!
– Зиг хайль! – крикнул, вскакивая, полковник фон Регенау.
– За дьявольское оружие, которое задушит скоро проклятых скотов! – вторил ему Виктор Путилов.
– Ура! – заорал и тут же смолк, испуганно оглядываясь, Борис Врангель.
Когда после тоста стали закусывать, фон Регенау поднялся и сделал знак рукой Гиллебранду. Вальтер встал из-за стола и пошел следом, успев уловить краем уха, как Врангель спросил Путилова:
– И когда думают начать акцию?
– Когда установятся днем плюсовые температуры и все эти несчастные клопы поползут на улицы…
Полковник вел Гиллебранда длинными и узкими коридорами, дважды они поднимались по каменной винтовой лестнице и, наконец, пришли. Окованную железом дверь фон Регенау открыл двумя ключами. За дверью скрывалась комната без окон. Полковник вошел в темноту, щелкнул зажигалкой и принялся зажигать многочисленные церковные свечи.
– Входите, штурмбаннфюрер, – сказал он, и Вальтер вошел.
Свечи были повсюду, не менее двух десятков зажег фон Регенау. Он подошел к некому предмету у стены, стоявшему на каменном выступе, – свечи в импровизированных канделябрах, укрепленных в стене, обрамляли его – и снял покрывало. Перед ними открылась икона.
Икона была старого письма, это Вальтер определил сразу, и неплохой сохранности. Гиллебранд прикрыл ладонью правый глаз, всмотрелся.
Полковник фон Регенау с некоторым удивлением наблюдал за ним. Потом отступил в сторону и сказал:
– Что скажете, господин Гиллебранд? Не правда ли, ценная вещь?
– Несомненно, – ответил Вальтер, подошел к иконе, наклонился и стал рассматривать ее вблизи, едва ли не водя носом по поверхности. – Святой Николай Чудотворец из церкви, носящей его имя. Как она попала к вам? Мы полагали, что русские успели вывезти ее из Плескау…
– Секрет фирмы, – усмехнулся фон Регенау. – Значит, вы считаете эту работу достаточно примечательной?
– Четырнадцатый век, несомненно, – ответил Вальтер. – Я помню эту икону по каталогам. Автор неизвестен, но по его письму явственно видно, что художник хорошо знал византийское искусство, он передает образ Чудотворца, идя в русле классического стиля. Вместе с тем его Николай очень человечен, существо, наделенное высокой моральной чистотой, олицетворение совести, что ли…
– В вашем нынешнем определении исчезли ницшеанские мотивы, – заметил, улыбаясь, полковник. – Или для разговоров об искусстве у вас иная манера изложения? Вам, я вижу, по душе эта старая доска. Хотите приобрести Чудотворца за наличные?
– Как вас понимать, полковник?
– В буквальном смысле, штурмбаннфюрер. У меня товар, у вас деньги… Или у кого-нибудь из ваших высокопоставленных покровителей-клиентов. Наслышан о них…
– Тем более, – сказал Гиллебранд. – Если кто-либо узнает о Николае, икону просто реквизируют для нужд рейха, вы не с того конца зашли, полковник.
– Думаю, что с того. О Чудотворце никто, кроме вас, не знает. Возникнет опасность изъятия – я растоплю ею камин в своем доме. Вот и все.
– И у вас поднимется рука? Ведь вы же русский, полковник… Христианин!
– Был им. Теперь я, согласно учению Фридриха Ницше, готовлюсь стать сверхчеловеком вслед за нашим любимым фюрером. Так что готовьте деньги. Мне нужны доллары, штурмбаннфюрер.
– Зачем? – быстро спросил Шварц.
– Чтобы использовать их для оплаты своих агентов, действующих на благо Германии, – с явной издевкой произнес фон Регенау. – А что касается моего русского происхождения, так и вы, штурмбаннфюрер, наполовину…
– Да, мать у меня была русской. Этого я никогда не скрывал.
– А вам известно, что евреи считают родство по матери?
– Что вы хотите этим сказать?
– Ничего. Дополнительная информация. Так чем мы кончим этот разговор? Доллары – или эта доска пойдет на растопку.
– Я подумаю. Все так неожиданно…
– Два дня. Найти меня легко, штурмбаннфюрер. Идемте к нашим друзьям. И думаю, что настало время выпить всем на брудершафт.
Вальтер шел следом, возвращаясь к «дружеской трапезе», и думал, что со спасением Николая Чудотворца он как-нибудь справится, но вот о чем говорили Путилов и Врангель, какое дьявольское оружие готовят немцы против Ленинграда, что это за акция, для которой необходима теплая погода…
На третий день после этой встречи Вальтер Гиллебранд уже знал, что «полковник фон Регенау» – белоэмигрант Борис Смысловский, профессиональный разведчик абвера. Еще до начала Восточной войны Смысловский работал в абверовской организации «Абвернебенштелле-Варшава», потом его перебросили к Шиммелю. Получил Шварц и еще одну весьма важную информацию, правда, пока предположительно. Не исключалось, что Виктор Смысловский работает на Интеллидженс Сервис и носит псевдоним «Холмстоун».
Кое-что прояснилось и по поводу намеков его новых «приятелей», Путилова и Врангеля. Если это соответствовало действительности, то следовало срочно все уточнить, перепроверить и немедленно докладывать Центру.
29
Готовясь к войне на Востоке и вероломно начав ее, Гитлер никогда не забывал о возможности применения газов. Он мечтал о глобальном воздействии на русских химическим оружием и не задумываясь пустил бы его в ход, если б не боялся ответного удара.
Впрочем, военные события первых недель войны складывались так, что явной необходимости в применении химического оружия не было. Германские панцирные кулаки пробивали поспешно выстроенную оборону русских армий, отходящих в глубь страны, возникали у них на флангах, замыкали в клещи. В условиях стремительных марш-бросков применять газы было нецелесообразно и даже опасно для собственных войск. Хотя возможность химической войны полностью не исключалась, она входила в стратегические планы Верховного командования вермахта и Генерального штаба Сухопутных войск.
Справедливости ради надо отметить, что ни в разработке операции «Отто», как первоначально кодировалось наименование плана войны против Советского Союза, ни в печально знаменитом плане «Барбаросса», принятом 18 декабря 1940 года, не говорилось впрямую о применении боевых химических средств. Но уже 25 марта 1941 года генерал-квартирмейстер Багнер докладывал в Генеральном штабе Сухопутных войск, что к началу июня Германские дивизии, готовящиеся к войне на Востоке, будут вооружены двумя миллионами химических снарядов для легких полевых гаубиц и 500 тысячами снарядов для тяжелых полевых гаубиц.
Вагнер торжественно заявил, что заряды различной окраски для ведения химической войны имеются в достаточном количестве, необходимо лишь наполнить ими снаряды, о чем уже дано соответствующее распоряжение. Со складов химических боеприпасов до 1 июня может быть отгружено по шесть эшелонов, а после первого июня – по десять эшелонов химических боеприпасов в сутки.
Начальник Генерального штаба Сухопутных войск Франц Гальдер в тот же день записывал в дневнике:
«Для ускорения подвоза в тылу каждой группы армии будет поставлено на запасные пути по три эшелона с химическими боеприпасами, подготовка эшелонов для химических боеприпасов в Германии зависит от числа запасных путей, имеющихся в распоряжении начальника службы военных сообщений».
Дело ставилось на широкую ногу. На случай ответного химического удара создавалась стационарная дегазационная станция на германо-советской границе. Было сформировано девятнадцать дегазационных спецрот, по одной на каждую армию. Одну передавали в Норвегию, две предназначались для союзной Румынии, а семь оставались в резерве генерал-квартирмейстера Вагнера.
Курок был взведен. Оставалось его спустить… Характерно, что прямого указания о подготовке и развертывании химической войны против Советского Союза мы не найдем ни в одной из директив фюрера, отданных в 1941 году, ни в записках и предложениях ОКВ или ОКХ, регламентирующих дальнейшее ведение боевых операций. Вопрос этот относился к категории сугубо щепетильных, о нем не принято было писать. Кроме того, не все документы высшего командования вермахта и гитлеровского руководства удалось разыскать после войны.
Чтобы восстановить истину, обратимся к военному дневнику Франца Гальдера, который с подлинно немецкой педантичностью фиксировал все, что происходило на фронте и в Генеральном штабе Сухопутных войск.
3 октября 1941 года, в период подготовки к операции «Тайфун» – окружение и захват Москвы – Гальдер записывает:
«Полковник Окснер: «Отчет о боевом опыте химических войск и подготовке их к боевому использованию «Тайфун».
Знаменательна запись от 25 декабря 1941 года. Она свидетельствует о том, что Генштаб Сухопутных войск принял конкретные меры для подготовки газового удара по Ленинграду еще до того, как Гитлер принял в январе 1942 года свое отчаянное решение.
«Генерал Бранд докладывает о деятельности артиллерии на фронте группы армий «Север». Получил задачу составить расчет на использование химических средств против Ленинграда». На седьмой день января 1942 года у Гальдера появляется в дневнике еще одно свидетельство: «Полковник Окснер хочет мне навязать химическую войну против русских».
О нем мы еще услышим, об этом Окснере, который ведает химическим оружием и который вот-вот станет генералом. Его служебное рвение не будет оставлено без внимания.
В марте Окснер все еще полковник. Он инспектирует армии вермахта, готовящиеся к летнему наступлению, указание фюрера остается в силе. Едва потеплеет, русским будет приподнесена химическая «пилюля». В записи от 23 марта 1942 года у Гальдера отмечено: «Полковник Окснep: Доклад о поездке в группу армий «Центр» и о состоянии там химических войск».
Подготовка к газовой войне шла полным ходом. Но к этому времени, когда Окснер изучал положение химических дел на фронте, Ставка Верховного главнокомандования уже знала о приготовлениях противника. Пройдет еще немного времени, и Гитлер будет поставлен в такую позицию, что откажется от своих варварских намерений. Пока же Окснер, теперь уже генерал, снова докладывает 24 апреля 1942 года в Генеральном штабе Сухопутных войск о текущих вопросах химической войны. Одновременно изучается готовность к ней со стороны русских. Немцы хотят подать свой химический удар как предупредительную меру против тех же намерений Красной Армии. Поэтому в Генштабе рассматриваются вопросы, связанные с готовностью оборонительных средств вермахта против ядовитых химических веществ…
Разумеется, никто, кроме Франца Гальдера, в том числе и Дмитрий Антонович Одинцов, не знал о записях в военном дневнике, его прочли только после войны. Но Вальтера Гиллебранда насторожили подозрительные фразы в разговоре Виктора Путилова и Бориса Врангеля. У Шварца были свои каналы, по которым он получал необходимую информацию. Само слово «акция» предполагало нанесение какого-то вреда противнику. Это могла быть засылка группы шпионов, мероприятия против партизан или советского подполья, действия, которые были прерогативой первого и третьего отделов абвера.
Но, скорее всего, речь шла о неких подрывных мерах, рассчитанных на защитников Ленинграда, против тех армий, которые пытаются сейчас прорвать блокаду города.
И Вальтер Гиллебранд решил начать действовать с тщательного изучения того, что происходит сейчас в абверкоманде-204, подразделении второго отдела абвера, призванного заниматься диверсиями в тылу противника и на переднем крае.
Резиденция абверкоманды-204 находилась в Пскове, на бывшей Советской улице, в доме В49. Возглавлял ее полковник фон Эшвингер.
30
Климент Ефремович Ворошилов прибыл на Волховский фронт 17 февраля 1942 года, сменив здесь в качестве представителя Ставки Верховного главнокомандования Мехлиса. Сталин отозвал Мехлиса в Москву, чтобы поручить подготовку весеннего наступления в Крыму.
Ко времени приезда Ворошилова в Малую Вишеру, где дислоцировался штаб Волховского фронта, положение войск четырех армий было своеобразным. Вторая Ударная армия, занимающая центральное положение, глубоко продавила оборону противника и вела в его бывших тылах кровопролитные, непрекращающиеся ни на мгновение бои. На правом фланге со злополучными уступами назад у Чудова и Спасской Полисти, где сосредоточились ее главные силы, сражалась Пятьдесят девятая армия. Правее ее Четвертая армия упорно пыталась сбить немцев с Киришского плацдарма на восточном берегу Волхова. На левом фланге фронта Пятьдесят вторая армия не сумела ликвидировать уступ назад ко Второй Ударной и изо всех сил сдерживала теперь со стороны Новгорода натиск противника, пытающегося вернуть утраченный участок обороны в районе Мясного Бора.
Стало ясно, что задуманное вначале широкое наступление всех армий фронта не получилось. Поскольку же главный успех выпал на долю Второй Ударной армии, было принято решение закрепить за нею направление главного удара. Разрабатывалась новая оперативная задача – Второй Ударной армии наступать на Любань. Пятьдесят девятая армия будет по-прежнему пытаться взять Спасскую Полисть, откуда противник постоянно угрожает коммуникациям Второй Ударной. Операция получила название «Любаньская». Под этим названием она и войдет в историю.
За два дня до приезда нового представителя Ставки Мерецков уточнил задачу армии Клыкова: остановить продвижение частей в направлении Абрамов, Клин, Веретье Русское и Каменка, как бесперспективное в стратегическом отношении. От станции Глубочка войскам надлежало повернуть на северо-восток, к Любани, а на отвоеванных уже западных участках перейти к обороне, 13-й кавалерийский корпус Гусева развертывался на Ушаки. Ему предписывалось во что бы то ни стало выйти на Октябрьскую железную дорогу. Эта же цель была поставлена перед оперативной группой «Восток» генерала Привалова, которая должна была перерезать дорогу между станцией Чуцово и Любанью, перед этим разгромив немцев в Червинской Луке и Ручьях.
Приказ был отдан. Но выполнить его оказалось не так-то просто. Противник быстро разгадал замысел русских военачальников. Пользуясь железными дорогами, он перебросил с менее тяжелых участков фронта крупные силы, передислоцировал авиацию и успешно отбивал атаки соединений Второй Ударной, в значительной степени обессиленных в многодневных боях, нуждающихся в пополнении боевой техникой, вооружением, свежими резервами.
Потому и оставалась на прежних позициях группа генерала Привалова, продолжая вести жестокие бои за Кривило, Ручьи и Червинскую Луку, потому и споткнулись славные конники генерала Гусева, застопорили движение на оборонительной линии Красная Горка, Верховье, Коровий Ручей.
Ворошилов водил пальцем по оперативной карте, расставив большой и указательный, прикинул расстояние от Мясного Бора до станции Еглино, хмыкнул. Хоть и не так все складывалось, как задумывала Ставка, а все-таки молодец эта Вторая Ударная… И Гусев, как бог, ведет своих кавалеристов. Только куда там с саблями на танки… Хватит, пробовали уже в сорок первом. Самолеты нужны и пушки, а главное, чтоб снарядов было вволю. Разве это война, если комбату за расход боеприпаса угрожают трибуналом… А Ставка жмется, экономит. Он, Ворошилов, знает истоки этой скаредности. Затеяны крупные операции, так сказать, «от моря до моря», резервы собирают повсюду, тщательно метут по закромам и сусекам, но, как там ни скреби, пусто еще в кладовых РККА, пусто… Для членов Ставки ВЕК и Государственного Комитета Обороны не было секретом, что за эти полгода ожесточенной войны были истрачены в боях или потеряны почти все накопленные в мирное время боеприпасы. Давеча Воронов рассказывал, Николай Николаевич, как под самый Новый год звонят из Ставки: «Отправляются на фронт два лыжных батальона, дело срочное. А у них ни одного автомата. Надо вооружить…» Начальник артиллерии Красной Армии приказал выяснить возможности. Оказалось, что в резерве всего 250 автоматов. Так-то вот… доложил Ставке и получил приказ: «Сто шестьдесят автоматов отдайте лыжникам, а себе оставьте девяносто…» Так и встретил Воронов сорок второй год, не имея и полной сотни автоматов в резерве. И смех и грех… А планы затеяны грандиозные… Что ж, нашим людям любые по плечу, только б вооружить их как следует. Сейчас бы к стратегической обороне перейти, перемалывать немцев, зарывшись в землю, пока Урал и Сибирь не заработают в полную свою мощь. Но, опять же, ленинградцев надо выручать, ждать они больше не могут.
Ворошилов вздохнул.
Вспомнив о Ленинграде, он мысленно перенесся в тот проклятый сентябрь прошлого года, когда был заменен Луковым по записке самого. Обида на Сталина до сих пор не проходила. Мог бы и лично по телефону отстранить, выругав покрепче. Хотя о чем он… Вождь никогда и никого не подвергал разносам, не повышал голоса, не раздражался, не употреблял крепких слов. Оттого-то так и обрывалось в груди, когда кто-нибудь осознавал вдруг, что Сталин им недоволен. Но по записке… Ему бы, Ворошилову, мог и прямо сказать.
Климент Ефремович снова поколдовал над картой. Он должен был сказать Мерецкову то, что на словах передал для командующего Волховским фронтом Сталин, и никак не решался, хорошо помня, как появился тогда Жуков на Военном совете Ленфронта с запиской Сталина. У него записки нет, а миссия та же. Ведь он и сам понимает, как трудно здесь Мерецкову, и почему трудно…
– Извини, Кирилл Афанасьевич, – решился вдруг маршал, – конечно, я понимаю… Словом, Ставка тобой недовольна.
Теперь ему было легче, высказал главное. Посмотрел на комфронта. Мерецков наклонил голову, молчал.
– Верховный главнокомандующий просил передать, чтоб ты был поактивнее, что ли… Топчется, говорит, Мерецков на месте.
«Сам же видел, – мысленно выругавшись, подумал Кирилл Афанасьевич, – сам карту пальцами мерил… И в Ставке эти позиции нанесены».
Передавший полководцу нелестное о нем мнение Верховного, но тот был далеко и злиться на него вообще не полагалось, а Ворошилов, маленький, с большими залысинами и одутловатым лицом, в последнее время поусохший, но все еще полный телом, какой-то домашний, вовсе не похожий на маршала, сидел сейчас с ним рядом.
Ворошилов искоса взглянул на Мерецкова и подумал, что нелегко Кириллу Афанасьевичу дался тот вынужденный «отдых».
– В самое ближайшее время, – сказал он, – вы должны перейти к активным наступательным действиям. Во что бы то ни стало необходимо взять Любань. Это приказ.
Мерецков встрепенулся.
– Да-да, конечно, – заговорил он, нервно потирая руки, – сейчас это главное. Если мы овладеем Любанью, то с чудовской группировкой будет покончено. Но… Командарм Клыков прислал доклад, только что получен. Вот он.
– Читай, – велел Ворошилов.
– Слушайте, Климент Ефремович: «На моем участке в воздухе все время господствует авиация противника и парализует действия войск. Дорожная сеть в плохом состоянии, содержать ее в проезжем виде некому. Из-за отсутствия достаточного количества транспортных средств подвоз фуража, продовольствия, горючего и боеприпасов далеко не обеспечивает существующих потребностей».
– Помочь ему надо, Клыкову, – сказал Ворошилов. – За счет собственных твоих резервов, Кирилл Афанасьевич. Ставка тебе ничего сейчас не даст, учти. Понимаешь?
– Как не понимать, а хрена ли толку мне от этого? – возразил Мерецков. – Сам сижу на подсосе, укрепляю Вторую Ударную за счет других армий. По закону переливающихся сосудов… А Клыков считает, что для дальнейшего развития наступления ему необходимы три свежие дивизии, дивизион реактивных установок, не менее двух автобатальонов, не менее трех строительных батальонов, не менее пятнадцати бензовозов… Вот он пишет: «Пришлите сено, надо пополнить конский состав и прикрыть армию с воздуха». Прикрыть… Чем я прикрою, если у меня на весь фронт всего двадцать истребителей, да и те устаревших типов, «мессеры» жгут их, сколько хотят. Малую Вишеру бомбят каждую ночь, а отогнать подлецов нечем.
Ворошилов молчал. Ему была не по себе роль толкача, которую отвел ему Сталин на Волховском фронте. Титул громкий – представитель Ставки… А за ним пустой звук, если ты не можешь именем Ставки помочь Мерецкову. Не словом, а делом, резервами.
– Восьмидесятая кавдивизия полковника Полякова, которую я направил Клыкову, уже подходит к Красной Горке, – продолжал, успокаиваясь, Мерецков. – Сейчас доукомплектовывается Триста двадцать седьмая дивизия полковника Антюфеева. Она пойдет туда же. Постоянно направляем во Вторую Ударную маршевые роты, артиллерию, танки. Боеприпасов мало, Климент Ефремович!
«Их не только у тебя мало», – хотел ответить Ворошилов, но промолчал.
– Мы тут прикинули с начальником штаба и решили забрать у Яковлева, из Пятьдесят второй армии, одну дивизию. Снимем из горловины прорыва и Двадцать вторую стрелковую бригаду полковника Пугачева. Бросим их на укрепление группы Привалова «Восток». Она ведь тоже наступает на Любань…
– А где Стельмах? – спросил Ворошилов.
– Здесь, – ответил Мерецков. – Вызвать его?
– Вызови. Пусть о противнике доложит, с кем мы дело имеем. А то я что-то не разберусь с картой. Наворотили тут названий, мать их…
