Ю_ШУТОВА
Пробный шар
– Ну ты, дурак, там у отца тебе посылка.
Мальчишки ржали; говорили, что, наверное, Мише послали еще книжек, чтобы он совсем мозги свихнул.
– Не! Это ему космический камень прислали!
Мальчишки ржали, но уже по-другому, со злостью.
Староста ожег Мишу косым взглядом, молча сунул ему в руку посылку. И все, и сел, уперся взглядом в дебилящик. На посылке надпись рукой: «Мише Иванову – камень с Цереры».
Миша рванул обертку, достал неровный пористый камень. Небольшой, в пол-ладони. Очень странный легкий камень, словно изъеденный чем-то. Камень как камень, но совершенно необычный.
А когда Миша вышел на улицу, у подъезда стояли мальчишки. Когда-то с Андрюхой и Ромкой, во главе с Петькой Миша бегал смотреть периметр. Давно это было. Петька смотрел тяжело, злобно. Миша понял – по законам двора не полагается ему такой камень.
– Ну ты, дурак! Давай сюда каменюку!
Миша замотал головой.
– Давай по-хорошему, дурак!
Мишу не первый раз избивали, отнимали еду и деньги. Он понимал – все равно отнимут камень. Но понимал и другое – отдать камень никак невозможно. Андрюха шагнул вперед, протянул руку… И тогда Миша ударил кулаком с зажатым космическим камнем. Андрюха пошатнулся, и все равно протянул руку второй раз. Миша ударил со всей силы, Андрюха отлетел.
– Ах, ты так…
Ромка поднял с земли половинку кирпича, прикинул на руке, шагнул вперед… Андрюха зажимал рукой рот, сквозь пальцы текло. Андрюха все равно бросал грязные слова разбитым ртом. Петька рванул что-то из кармана. Нехорошо, тускло блеснуло лезвие. Миша теснее вжался в стену.
Вдруг воздух мелко задрожал, заныли зубы. Прямо перед Мишей, в считанных шагах, конденсировался махолет. Черная громадная машина, размером с грузовик, если не больше.
Петька сразу бросил нож, рванул вдоль дома.
– Стоять!
В дверях камеры возник очкарик в легких полотняных штанах, в футболке. Вот он спрыгнул на землю, оказался метрах в трех от Миши.
Петька только припустил еще быстрее.
Очкарик повел рукой… В руке – коробочка размером чуть больше телефона. Потрескавшийся древний асфальт перед ногами Петьки вдруг вспыхнул. Яркое-яркое пламя возникло из ниоткуда, вспухло бугром. Петька остановился. Миша остро, на всю жизнь понял – это и есть аннигилятор.
– Сюда.
Мальчишки все бежали, забегали в подъезды, прятались за дома. А Петька и правда пошел «сюда». Шел с перекошенным лицом, подвывая от страха. Но шел.
Только сейчас Миша заметил: из махолета с другой стороны вышли еще двое – качки. Огромные, тяжеловесные, качки лихо скрутили Петьку, поволокли. Петька тоненько завизжал. Качок оглянулся на очкарика… Легонько стукнул ладонью по шее, и Петька мгновенно замолчал. Все трое исчезли в махолете.
Очкарик не видел, как бьют Петьку – он уже говорил по телефону… и тут появился сам староста.
Пока у Миши отнимали камень, людям было не интересно: подумаешь, мальчики подрались. Тут стало выходить много людей: не часто можно видеть махолеты. Это интересно почти всем.
Очкарик стоял и молча ждал. Миша еще никогда не видел такого лица: брезгливо искривленный рот, мелко дрожат крылья носа.
Староста с серым лицом двигался тоже очень странно – словно он не шел, его тащили.
– Поднять. Дать сюда.
Староста тихонько подвыл.
– Я разве не ясно сказал?
Очкарик сильнее кривил рот, будто выплевывал слова.
Староста поднял нож. Мелко переступая, сильно сгибал ноги в коленях. Но он шел, шел, наклонившись вперед, нес мерзкое Петькино оружие. Он очень боялся, но нес, подал очкарику самодельный уродливый нож. Вежливо – ручкой вперед.
Все это время люди выходили – но смотрели они издалека. А очкарик вообще был неподвижен.
– Наверное, тебе надоело быть старостой, – плюнул словами очкарик, еще сильнее скривив рот. – И вообще надоело жить. Даже на этой помойке.
Староста молчал, пот катился по всему лицу. Он облизывал губы, пятна пота выступили на рубашке.
– Если еще один… пролетарий (это слово очкарик тоже выплюнул) у тебя возьмется за оружие, я аннигилирую тебя вместе с ним.
Староста молчал, все ниже склонялся, трясся всем телом.
– Вон, – вполголоса бросил очкарик.
Староста пятился, пятился… Допятился до крыльца, юркнул в дом. А очкарик уже говорил в телефон, с совершенно другой интонацией:
– Да… Один экземпляр на выбраковку.
– Только один? – весело спрашивал кто-то.
И добавлял:
– Я бы их всех аннигилировал. Все равно даже себя не окупают, ничего не делают, уроды.
– Этот окупит… молодой… если не очень проспиртован, можно на эксперименты.
Где-то на той стороне хорошо засмеялись.
– Может, на Венеру и в Голконду?
– Роботы надежнее. Тогда уж лучше сразу на корм львам.
– Долго еще там будешь возиться? Сочувствую… Я бы не смог. Аннигилировать всех на фиг, да и точка.
– Пока нельзя, – серьезно ответил очкарик. – Пока рождаются такие, как мой крестник.
– А! Ты ж за ним…
– Думал не сейчас, но понимаешь, начались всякие события… Хорошо еще, заметил вовремя. Я-то собирался лечь поспать… Пока проснулся бы – тут, оказалось, обезьяны человека сожрали.
Голос очкарика опять изменился. Миша сильно почувствовал: он переживает – не хочет, чтобы обезьяны кого-то жрали.
Только теперь очкарик посмотрел прямо на Мишу. Мише и раньше казалось. Теперь он точно знал – это же Василий Иванович! Это же друг из интернета.
И совсем Василий не страшный. Хорошее лицо у Васи, доброе.
– Ну что, крестник? – улыбался очкарик, – Пошли со мной?
Улыбка – широкая, открытая.
Миша готов был поверить во что угодно.
– На Амальтею?
– На Амальтею не скоро. Сначала из Полночи – в Полдень. Сначала ты будешь учиться. Если очень захочешь, сможешь попасть на Амальтею. Только имей в виду, учиться придется всерьез.
Миша невольно расплывался в ответной улыбке. Он верил, что «всерьез», но это же как раз хорошо, если всерьез! Этим разве можно напугать?!
Очкарик заулыбался еще шире.
– Миша, ты возьми, что тебе хочется. Ничего из одежды не нужно, но может, что-то хочется на память.
Миша рванулся к своему дому.
– Ку-уда? Садись, давай.
Миша взялся было за ручку задней дверцы – куда качки втащили Петьку.
– Не туда! Твое место теперь здесь.
Миша нырнул внутрь машины. Совсем не как в папином грузовике. Просторно, на панели много приборов, пахнет кожей, металлом, еще чем-то непонятным… но хорошим.
Переднее сидение отделено от заднего прозрачным стеклом. Там, сзади – неприятно-неподвижные качки. Между ними Петька глотал сопли и слезы. Искаженное бледное личико. И никакой крутизны в Петьке не было. Ни опасности не было, ни лихости. Просто перепуганный подросток.
– Вы его… это… на корм львам?
– Пожалел? А он-то тебя пожалел бы?
Миша понимал, не пожалел бы. Петька с удовольствием кинул бы его львам, а сам бы смеялся. И все равно что-то мешало… Василий наблюдал и улыбался. Понимающе, но улыбался.
– Такие опасны… Это ты понимаешь?
– Может быть, он еще исправится?
Миша сам слышал – голос у него прозвучал робко: он не верил, что Петька «исправится».
– Проверим. Хочешь научиться проверять? Выяснять, на что способен человек?
– Лучше я на Цереру.
– Одно другому не мешает, – теперь Василий улыбался хорошо. – Поступишь в интернат, там решишь. Ты теперь не в Полночи, а в Полдне.
– Полдень… Полночь…
– Полночь – это где зоны. Где живут те, кому ничего не интересно.
– А Полдень…
– А это где те, кому интересно. Ты теперь в Полдне. Главное, запомни – ты уже не дурак. И дураком не будешь никогда. Ты – человек, как и все. Ничем ты не хуже других.
Миша облизнул губы. Это надо было осмыслить. Он не умел чувствовать себя не хуже других.
Василий тронул что-то на панели, махолет покатил, словно машина – прямо к Мишиному подьезду.
– Сбегай, возьми что-то на память. Попрощайся.
– Если я с вами улечу, я больше в Мир не вернусь?
– Вернешься, как только захочешь. Хоть на время, хоть навсегда. Только ты не скоро захочешь, поверь мне. Я в своей Зоне после Освобождения только один раз побывал; с тех пор ни ногой.
Совершенно удивительная мысль.
– Вы родились… родились…
У Миши не находилось слов.
– Есть такое правило: куратором Зоны в Полночи может стать только тот, кто родился в зоне, – терпеливо говорил Вася. – Но не в той, где он будет куратором. Это ясно?
Миша неуверенно кивнул.
– Я вырос в Зоне, даже был пионером. У вас же в Зоне пионерами не делают?
Миша покачал головой.
– Ну вот. А у нас в зоне ходили строем, в барабан били.
В улыбке Васи появилось что-то нехорошее.
– Я лучше всех в барабан бил, громче всех речевки кричал. И все равно потом дураком оказался – очень уж знать хотелось то, на что остальным наплевать. Меня забрали, как вот я тебя забираю.
– У вас в Зоне тоже нельзя было оружия?
– И оружия нельзя, и дури всякой.
– Это вы мусор сжигаете?
– Конечно. Мы в Полночи стараемся поддерживать порядок, хоть какую-то чистоту. Нельзя же позволять Зоне совсем уж мусором зарасти. И нельзя, чтобы друг друга резали.
Миша обвел глазами с рождения знакомое пространство. Порядки ветшающих домов под синим пронзительным небом. Остатки сугробов, ледок хрустит под каблуками. У некоторых подъездов, между домами – тихие кучки людей. Мужиков среди стоящих совсем не было. Женщины, одна с ребеночком на руках, девчонки, три парня постарше. Стояли у соседних подъездов, молча смотрели.
Под этими взглядами Миша зашел в дом. Почему-то он двигался тихо. Ему показалось, что в квартире нависла какая-то давящая пустота. Он не мог бы сказать точнее, что?
Мама переставляла чашки на кухонном столе. Переставит, потом ставит обратно. Папа сидел перед дебилящиком, но лицо такое, словно он ничего в нем не видел.
Что-то помещало Мише снять со стены распечатку – картинку поверхности Цереры. Что ему надо взять с собой? Хоть Вася и не велел, сунул в сумку запасные носки и трусы… Учебник… Две книжки…
Папа сидел неподвижно.
– До свидания…
Папа кивнул, не поворачивая головы. Никогда не видел у него Миша такого мрачного выражения лица.
– Мама, я вернусь.
Мама странно открывала и закрывала рот. Она все переставляла и переставляла чашки, словно не слышала Миши.
– Ну…я пошел…
Папа еще раз кивнул. Мама как будто и не слышала.
На улице Миша еще раз оглядел Мир, на пороге совсем другой жизни. Что бы ни было ТАМ, сюда он уж точно не вернется.
– Поехали?
Смуглые руки Василия уверенно забегали по панели, между лампочек, датчиков, цифр…
Миша не ошибался – начиналась совсем другая жизнь.
Миша ошибся в другом – через много лет он еще вернется сюда.
Он даже станет куратором другой Зоны, в Полночи… Но это уже совсем другая история.
Жанна Васнева. Неправильные дроби
– Мама, помоги мне с домашним заданием по математике.
– Конечно, конечно, – сказала мама и, как всегда, отнеслась к делу обстоятельно.
– Дай мне тетрадь, – попросила она.
Тетрадь Стас давать не хотел, потому что знал, что при виде нее мама начинает злиться. Стасины каракули являются притчей во языцех не только в семье, но и в школе. И он этим заслуженно гордится. Кроме того, маму всегда сильно раздражают пятна, граффити и комиксы, обильно украшающие скудные записи. Мама открыла Стасину тетрадь по дробям.
Дальше события развивались по спирали эмоционального накала. В тетради мама увидела домашнее задание на вчерашний день и домашнее задание на сегодняшний день на соседних листах. Вчерашнее задание – перевод смешанных чисел в неправильные дроби – было выполнено неправильно. Точнее, результат записан от фонаря, так как дело было вечернее, напрягаться и думать Стасу не хотелось. Он наврал маме, что все понял и все сделал. К сегодняшнему заданию – переводу неправильных дробей в смешанные числа – он не знал, как и подступиться. Так как тема была новой мама решила повторить с ним пройденное на уроке.
– А где лист с работой в классе? – пока еще спокойно недоумевала мама.
– А вот, – жестом фокусника Стас вынул из ниоткуда драный листок с неразборчивыми каракулями. Даты на листке не было. А было, по его словам, правило по переводу неправильных дробей в смешанное число и обратно.
– Ну, читай, – начала закипать мама, отчаявшись прочесть это самостоятельно.
С первым правилом Стас справился быстро, прочитал, а на втором застрял. Маму понесло на волне справедливого негодования.
– Стас, зачем мы ходим в школу?
– За знаниями, – поняв, что скандала не избежать, обреченно сказал Стас.
– Тогда прочти мне те знания, которые ты здесь написал.
– Не могу.
– Стас, для кого и для чего ты это написал, если это нельзя прочесть? – мама уже кричала.
– И что вы делали два часа основного урока по математике?
– Екатерина Валерьевна писала на доске, а нам записывать было не надо, – с ходу сочинял Стас.
От его очевидного вранья мама взбесилась еще больше. Она понимала, что таких учительниц, которые бы запрещали записывать новую тему в тетрадь, нет в природе. Даже в вальдорфской природе.
– Все мамы дома объясняют, – намекал Стас, что пора бы приступить к работе.
– А я не учительница. Почему я должна заплатить за школу и еще дома все объяснять. А потому, что ты именно на это и надеешься. На уроках не слушаешь и не вникаешь. Я сейчас позвоню Екатерине Валерьевне и спрошу, чем ты занимался на уроках. Что она мне ответит?
– Я только один раз передал записку от Ильи, – сдуру подставился Стас.
– Стас, за что я плачу бешеные деньги? За то, что ты нулем в школу уходишь и нулем приходишь? Это я могу получить и бесплатно, в соседней школе, – кричала и плакала мама.
Плакала она уже на кухне, где, затаившись, ужинал папа. Ужинал вкусно, жареным мясом. Находясь вне темы, среди быстро разгоревшегося скандала, когда все вокруг него кричали и плакали, папа забеспокоился о собственной безопасности. Он слишком хорошо знал, что разогревшаяся мама одним Стасом не ограничится и дипломатично пытался подыграть и нашим, и вашим.
– Ну не плачь, не плачь. А ты Стас, почему так?
«Пронесет, не пронесет», – быстро доедая и теряя аппетит, думал он.
– Все! Завтра же забираем документы, и ты переходишь в другую школу. Сплошная экономия, и ездить не надо.
– Нет! Не хочу в другую школу! – теперь уже заплакал и закричал Стас. —Дай мне шанс! Я буду стараться.
– Никаких шансов! – мама выхватила пылесос и стала готовиться к уборке. Стас бросился к щетке. В последнее время пылесосил он.
– Дай хотя бы убраться.
– Мне не нужны домработницы! – кричала мама и вырывала щетку из его рук. Получила она ее уже свернутую набок.
– Когда ты сломал щетку и почему молчал? – скандал набирал новые обороты.
– Это не я! – рыдал Стас. – Сейчас еще и это на меня свалите.
– А кто? Весь последний месяц пылесосил только ты.
– Да! Это я, я, – еще громче заплакал Стас.
– Когда ты успел?
– Да сейчас. Пока ты ругалась. Сел на нее, и там что-то хрустнуло.
Мама в бешенстве кинула папе Эде сломанную щетку.
– На, ремонтируй.
– Ну, е-мое, – взметнулся папа. – Да вы представляете, сколько это будет стоить, а пылесос совсем еще новый.
– Он весь в тебя! – развернулась мама на папин голос.
«Не пронесло», – пригнулся папа.
– Все по фигу, никакой ответственности. Не понял тему – по фиг. Примеры решает методом тыка, – заливалась мама.
А про себя думала: «Ну куда меня занесло?! Непроще ли было спокойно с нуля все объяснить. И Стас бы подготовленный в школу пошел и пылесос был бы цел». Но остановиться уже не могла. И где-то на уровне спинного мозга чувствовала: проще не всегда хорошо. Мама тигрицей металась по комнате, выискивая наказание. Хватанула было разорвать рисунки с комиксами, но тормознула. Все-таки Стаса она любила, а он обожал свои комиксы.
– Значит так. Я арестовываю твою кассу, – мама схватила новогодний мешочек, где Стас хранил заработанные честным балетным трудом деньги.
Все купюры Стас знал наизусть, любил пересчитывать и напоминать родителям, кто и сколько ему задолжал. Стас заорал.
– Хотел испытательный период? Получи, – завершала мама сеанс промывания мозгов семье.
– Завтра подойдешь к Екатерине Валерьевне. Попросишь у нее объяснения по поводу примера. Она учительница. Вот пусть и учит.
Ночью спалось плохо. И еще утром мама была не в духе и продолжала ругаться. На работе всем пожаловалась на легкомысленного Стаса. Коллеги в долгу не остались и тут же предались воспоминаниям о школьных успехах и неуспехах своих сыновей. Маме сразу стало легче. На фоне чужих проблем свои показались детским лепетом. В конце дня позвонил Стас.
– Мама, ты меня простила? – осторожным голосом начал он разговор.
И потом взахлеб:
– Я подошел к ЕВ. Она мне объяснила пример. И я все понял. И даже новую тему.
Мама была удовлетворена. Она добилась того, чего и хотела. Стас озаботился учебой, хотя бы на один раз.
Наталья Вздорова. Блошиха
Не скажу, когда именно бабка Блошиха появилась в нашем поселке, я не расспрашивал. И уже тем более понятия не имею, почему местные стали ее так называть, но дом за балкой больше не пустовал. В нем поселилась, с разрешения участкового, разумеется, пусть тихая, ничем не примечательная, но все-таки жизнь.
– Да, кому она мешает? – сказал участковый председателю, когда тот не хотел ключи от хаты давать. – Витьке Крыпову еще десятку сидеть, а когда выйдет, может и бабка уже помрет. А так, хоть хату не растащат.
Сидельца того, Витьку, я плохо помню. Они с приятелем в наш совхоз на уборочную завербовались, а осенью и вовсе решили остаться. Здесь всегда так: кто-то стремится свалить в город, другие, наоборот, бегут в деревню. Мне едва тринадцать исполнилось, когда за Витькой Крыповым менты из райцентра приехали.
– Пятнаху ни за что впаяли! – жаловался моей матери Витькин приятель. – Ну, пырнул гада ножом, так ведь из-за бабы, без всякого злого умысла, а тот возьми, да и помри! А адвокат, падла ленивая, даже дело читать не стал. Ну и…
Мать у меня тихая, спорить не любит. Стоит, ладонь в ладонь сложит и кивает. Когда батя вещи собирал также стояла. Нет бы, скандал закатить, посуду перебить… А она взяла и во всем доме полы намыла. Дались они ей? Я со злости ведро пнул, да так, что вода выплеснулась, а мать и подзатыльника не отвесила. Наоборот, прижала и давай в макушку целовать. Потому что сердце у нее доброе! Случись, какой тощей собаке или коту приблудиться, всех накормит. Хозяйство-то у нас большое, отец не стал делить, так с одним чемоданом и уехал. А нам много не надо, вот мать и раздает кому яиц, кому молока. Про бабку Блошиху тоже не забывает. Соберет всякого, сложит в корзину, а я несу.
Честно признаться, не люблю я за балку ходить. Вовсе не потому, что раньше там убийца жил, а через дорогу – поселковое кладбище. Зябко в доме. Иной раз жара, аж асфальт закипает, а к бабке Блошихе как приду, весь мурашками, мерзну. А уж как трехлитровую банку с маргарином увижу и вовсе мутить начинает. Это я сейчас привычный, в первый раз едва выскочить успел, у крыльца вывернуло. Она этот маргарин на хлеб мажет и с чаем, а запах из банки хуже, чем у просроченного курабье в поселковой лавке.
Потому, я всегда стараюсь все по-быстрому вытащить и улизнуть, чтоб старуха не попросила сбегать в магазин за хлебом. Мать-то в корзину каждый раз целый каравай кладет, но бабка Блошиха впрок запасается. Укутает буханки полотенцем, а сверху телогрейкой накроет, говорит, хлеб тогда долго не черствеет.
– Бабушка, – решился я однажды спросить, – а почтальонша к вам ходит?
– А чего ей лишний раз ноги топтать? Писем мне не пишут, а газеты читать зрения нету, – она откинулась на спинку скрипучего стула и посмотрела на стол, где я разложил гостинцы от матери.
Бережно потрогала каждое яйцо, покрутила банку со сметаной, а вот кулек с копченым салом не решилась развернуть, наклонилась и опасливо принюхалась.
– А пенсию кто приносит? – не унимался я.
Старуха положила одутловатые морщинистые руки на колени и рассмеялась.
– Кто ж мне ее даст, деточка? Из всех документов – только справка из милиции. Когда в Казахстане жила, получала. Перед самым переездом в Россию пожар случился, все документы сгорели. Восстанавливать надо, а кто поедет? Да и не пустят, теперь Казахстан – иностранное государство.
– А дети, внуки?
Рук с колен бабка Блошиха не убрала, лишь развернула ладонями вверх, оголив коричневые подушечки пальцев. А выражение почти бесцветных глаз, осунувшийся овал лица, обрамленный седыми неряшливыми прядями, придали старухе задумчивости.
– Тебя мамка-то, поди, заждалась? Бери, деточка, корзинку и ступай.
Попрощавшись, я вышел на улицу и вдохнул полной грудью. Как-будто там, в доме, не мог этого сделать. Домой я возвращался со странным ощущением. Не холода – другое. Казалось, снова вижу, как отец запихивает вещи в чемодан и отчаянно пытается закрыть, придавив коленом. А металлические замки то и дело отщелкиваются. Тогда он хватает грубую веревку и связывает, небрежно. Наспех.
– Макар! – кто-то проорал над ухом и хлопнул по плечу. – Оглох? – Петька таращился на меня как в тот раз, когда я мочку проколол. – Зову тебя, зову…
– Как думаешь, откуда у нее деньги? – перебил я.
– Не понял?
– Ну, у бабки Блошихи, что живет в доме, где раньше Витька Крыпов.
– Которого посадили за поножовщину?
Я кивнул.
– А мне почем знать? – Петька пожал плечами. – Почему спрашиваешь?
Он посмотрел на пустую корзину и хмыкнул.
– Мамка послала?
– Угу, – не стал отпираться.
– Я чего хотел-то, вечером в клубе «Хон Гиль Дона» крутят, сходим?
– Сто раз видели. Да, и настроения нет.
Петька остановился и напустив серьезности, спросил:
– Неужто, старая ведьма сглазила?
– Дурак ты, Петька. Никакая она не ведьма.
– Э-э-э, не скажи. Сам слышал, как мамка с соседкой про нее брехали. Будто бы Блошиха младенцев воровала, чтоб крови напиться, типа невинных. А кто так поступает, если не ведьмы?
Я не стал спорить. У нас в поселке всякое насочиняют, лишь бы уши свободные нашлись. Но в клуб вечером все же пошел. Петька в сотый раз демонстрировал приемчики из корейского боевика, вскидывая то правую, то левую ногу, а я кивал, делая вид, что у него получается. Кто-то из пацанов раздобыл бутылку самогона, и я не заметил, как в моей руке оказался стакан. Бутылка быстро опустела и Петьку отправили за второй. На экране мелькали узкоглазые лица, размахивали руками и ногами так яростно, что у меня голова закружилась. Не дожидаясь окончания кинофильма, я свалил домой.
На утро голова просто раскалывалась – ни сесть, ни встать не мог. Так и провалялся в кровати до вечера. Мать ворчала, что я последние школьные каникулы трачу на гулянки, а мог бы к отцу в город съездить и показала открытки. Оказывается, он присылал их на каждый мой день рождения, а она не решалась вручать, думала, я его не простил. Под каждым поздравлением отец писал: «Жду в гости, сын!».
– Пусть ждет, может, когда и заеду.
Я отдал открытки и отвернулся к стене. Велюровая олениха, окруженная детенышами, укоризненно смотрела с ковра. А я подумал, не пора ли снять со стены это Бэмбячье семейство и повесить постер «Алисы» или Цоя? Мать присела рядом и положила руку мне на макушку. Собирается упрашивать.
– Я и билет купила, на завтра. Поезд в три часа. Дядя Гриша отвезет на вокзал, всего на неделю?
Она запустила пальцы в шевелюру и слегка потрепала за волосы.
– Ради меня. Проведай отца.
Неделя пролетела незаметно, отец оказался совсем не таким, каким я его запомнил. Извинялся за все подряд и придумывал, чем бы меня в городе удивить. Его немолодая жена вечно готовила и пекла, огорчалась, если отказывался есть, а я, признаться, не привык к такому разнообразию. Да и не принято в деревне салаты с майонезом, мясо по-французски, шарлотку с корицей. Мать ведь тоже вкусно готовит, но все по-простому, без городских изысков. А отец уж не знал, чем угодить? Тогда я его спросил, где можно купить плакаты с артистами? Провожая меня на вокзале, он косился на туго скрученные рулоны, не решаясь обнять. Наши взгляды встретились, и я почувствовал, как мой рот растянулся в улыбке, а его голубые глаза потеплели.
Когда я вернулся, сделал то, что давно хотел – снял старый велюровый ковер с оленями и повесил плакаты. Комната моментально преобразилась. Теперь на меня смотрели певцы, подмигивая, бросали вызов – фанатам, рок-н-ролу, всему миру. Мне до жути захотелось показать постеры Петьки. И тут я понял, что не видел его с того самого момента, как ушел из клуба.
На следующий день мать собрала очередную корзину и отправила к бабке Блошихе. Пока шел, прикидывал, где может тусоваться Петька? Солнце палило так, что в балке притихли даже жабы. Они зарылись в дно илистого ручья и пузырились, раздувая щеки. Отчего-то подумалось о бабке Блошихе. Наверное, тоже спряталась, примостилась в тряпье и тяжело дышит. Когда я дошел до калитки, пот лил ручьем. Футболку хоть выжимай, не раздумывая, стянул и повесил на плечо. Дверь оказалась открыта. Я отодвинул выцветший, в мелких дырках кусок ткани, натянутый над наличником – мамка-то, чтоб мухи в хату не залетали, вешала белоснежный тюль – и вошел.
– Бабушка, – негромко позвал Блошиху. – Это Макар. Вы, дома?
Померла что ли? Корзина заскользила в руках, а коленки задрожали.
– Бабушка! – позвал снова, срываясь на писклявый крик.
В три шага проскочил сенцы и влетел в комнату. Она сидела на краю кровати, уставившись на руки, которые привычно лежали на коленях, ладонями вверх. Матрас съехал, обнажив ржавую сетку, а перекрученная серая простыня не закрывала и половины полосок.
– Украли, – тихо произнесла Блошиха.
Я поставил корзину на стул и осмотрелся. Побелка на стенах давно пожелтела, оно и понятно: Витька Крыпов лет пять сидит. Газеты, которыми еще старый хозяин окна закрывал, выгорели, букв не разобрать. Краска на полу стерлась и потрескалась.
– Что украли-то, бабушка? – спросил я, вынимая гостинцы.
– Деньги.
Я выронил кусок масла – мать завернула в кальку, а та быстро пропиталась – поднял и положил на стол, к остальным продуктам, но Блошиха даже головы не повернула.
– Много?
– Все, что было.
Только сейчас я заметил телогрейку, которая висела на спинке стула и скатерть без единой крошки. Бабка Блошиха посмотрела на меня. Сухие старческие глаза почти не отражали, пробивающийся сквозь газеты солнечный свет. Тусклые, с опущенными вниз уголками век, они словно стонали от безысходности.
– Я сейчас, – не узнавая собственный голос, сказал я, – мигом. Вы пока кушайте, мать тут положила, – и пулей выскочил из дома.
Я без труда нашел Петьку, благо, совхоз маленький. Тот не успел обрадоваться моему появлению, как я схватил его за грудки и прижал к стене.
– Говори! Чьих рук дело?
Петька захлопал глазами. Я тряхнул приятеля с силой.
– К бабке Блошихе, кто влез? Ну!?
– Да у нее, сам знаешь, брать нечего, – наконец прохрипел Петька.
– А деньги?!
Петька выдохнул и опустил голову.
– Да там было-то, двадцать пять рублей, клянусь!
– Верни, – потребовал я.
– Сдурел? Тарас их давно тю-тю, на самогонку. – Петька ухмыльнулся, но тут же осекся. – Тарас ни за что не вернет. Не-а.
– Тогда ты.
– Я-то причем? Меня там даже не было! – начал оправдываться Петька.
– Хочешь сказать на Блошихины деньги с Тарасом не бухал?
Петькины щеки вспыхнули не хуже помидор, что у его мамки в огороде. Я расцепил пальцы, резко развернулся и побежал.
– Стой! Мака-а-а-р, ты куда?! Участковый в райцентр уехал. Макар!?
Он позвал по имени дважды, а я бежал, подсчитывая, сколько у меня в наличие бабла: червонец, что отец сунул на перроне, в копилке рублей восемь и семь решил занять у матери. Знал, что не спросит зачем. Я влетел в комнату, достал со шкафа фарфоровую свинью и опустошил розовое нутро. Мать застал у плиты и попросил семь рублей, пообещал отдать через неделю. Летом в совхозе работы хватает. Да и кому нужны эти каникулы? Не успев перевести дыхание, рванул обратно к балке.
Я застал Блошиху в той же позе. К еде она так и не притронулась.
– Бабушка, – слова давались с трудом, гортань стянуло сухостью, – почему вы не поели?
Она едва заметно дернула плечами.
– Отвыкла.
Я протянул руку и разжал кулак. Она посмотрела на смятые купюры.
– Вот, – я шагнул ближе, – ваши деньги. Они все вернули. Берите.
Слегка покачиваясь взад-вперед, Блошиха зашевелила бледными губами.
– Я как все уже не могу, развалина-развалиной. Только на могилках прибраться, пыль, песок смахнуть. Многие в город уехали, так некому присмотреть, а я близко. Какую-никакую копеечку, а подзаработаю. Хотела к сыну съездить, в тюрьму, навестить. Если б не сел, может и не разыскала вовсе. Он после смерти отца перестал писать мне, переехал.
– Неужели, Витька Крыпов?
Она кивнула.
– Я, правда, хотела забрать его с собой в Казахстан, но второй муж был против. А я все надеялась, думала, год-два, рожу еще одного сыночка, и муж смягчится.
Она просунула руку под подушку и достала кошелек. Маленький из черной потертой кожи. Открыла и достала черно белую фотографию, три на четыре с истрепанными уголками.
– Хорошо, хоть ее не тронули.
Она поднесла маленький клочок плотной бумаги к губам и поцеловала.
– Боюсь даже спрашивать. Разве можно простить мать, что дитя свое бросила?
– Простит! Конечно, простит. А хотите, я вам кашу сварю? Я умею, честно, – вскочил, оглядываясь в поисках кастрюли.
Она убрала в кошелек фотографию и деньги, что я принес, и сунула под подушку.
– Ты мне хлебушек маслицем намажь, а то сил нет даже чайник поставить. А я прилягу.
На веранде стояла электрическая плитка. Вскипятил воду в кастрюле, чайника не нашлось. Нарезал хлеб, намазал маслом, как просила, отнес в комнату. Но Блошиха не дождалась, уснула. Поставил чай с бутербродами на стол и тихо вышел. Жалко, что чай остынет и масло растает, но будить не хотелось. Кто знает, сколько она так просидела? День, два, неделю? Ничего, до сентября полно времени, матери верну долг и бабке Блошихе помогу. Навестит она своего Витьку. А еще, надо узнать, как ее зовут, а то неудобно, все-таки односельчане, как-никак.
