Иван Солоневич
Народная монархия
Расплата
Вся та политическая конструкция, которая возведена была в России в результате Петровских реформ, была нерусской конструкцией и никак не устраивала русский народ. Советская революция есть логическое завершение или логический результат именно этой конструкции – результат полной оторванности «верхов» от «низов», «интеллигенции» от «народа», «разума» от «инстинкта» – или, если хотите, – «теорий» от «интересов». Мы, эмиграция, являемся и виновником, и результатом, и жертвой этой конструкции. Оторванными от народа – или, если хотите, от его элементарнейших интересов, в его, этого народа, понимании этих интересов, – оказались и красная, и белая сторона нашей гражданской войны. Как бы мы ни оценивали и фронтовой героизм Белых армий и беспримерную дезорганизацию их тылов, но совершенно ясно одно: общего языка с народом ни одно из белых формирований не нашло. И никому не пришла в голову самая простая мысль – опереться на семейные, хозяйственные и национальные инстинкты этого народа и в их политической проекции – на Царя-Батюшку, на Державного Хозяина Земли Русской, на незыблемость русской национальной традиции и не оставить от большевиков ни пуха ни пера.
Меня, монархиста, можно бы попрекнуть голой выдумкой. Однако выдумка эта принадлежит Льву Троцкому: «Если бы белогвардейцы догадались выбросить лозунг „Кулацкого Царя“, – мы не удержались бы и двух недель».
«Белогвардейцы», то есть, в данном случае, правившие слои всех Белых армий, этого лозунга выбросить действительно не догадались. И по той простой причине, что если февральский дворцовый переворот, как и цареубийство 11 марта 1801 года, был устроен именно для того, чтобы устранить опасность «крестьянского царя», то было бы нелепо ставить ставку на «кулацкого царя». «Единая и неделимая» никаким лозунгом вообще не была и по той чрезвычайно простой причине, что «делить Россию» большевики не собирались – это означало бы «деление» и советской власти. Зачем ей было бы делить самое себя?
В общем, «общего языка с народом» не нашли ни красная, ни белая, ни левая, ни правая стороны.
Кое-кто из белых идеологов и сейчас еще повторяет мысль о том, что Белые Движения не были поняты русским народом. Можно было бы поставить вопрос иначе: почему народ должен был понимать генерала Деникина, а не генерал Деникин понимать русский народ? Величины как-никак мало все-таки соизмеримые. Но у обеих боровшихся сторон были свои представления о народе, о его нуждах и о его интересах. Красная сторона оказалась более гибкой, более организованной – и ее расплата еще не закончена. Эта расплата уже и сейчас более тяжка, чем расплата белых: из героев тогдашней красной борьбы к сегодняшнему дню уцелело очень немного. Кто из них уцелеет после «последнего и решительного»?
Русская масса воевала и против красных, и против белых. Разгром всех Белых армий произошел по совершенно одинаковым социальным причинам и почти на совершенно одинаковых географических рубежах и в одинаковых военно-стратегических условиях: по неумению привлечь на свою сторону народные массы, при переходе армий из областей вольного хлебопашества на территории крепостного права, после превращения горсточек боевых энтузиастов в армии мобилизованной крестьянской молодежи. Обо всем этом Ленин говорил заранее. И Ленин, и Троцкий понимали смысл и стратегию гражданской войны безмерно яснее, чем понимали это Колчак и Деникин. Идейный фанатизм никак не препятствует холодному расчету – как религиозный фанатизм иезуитского ордена никак не препятствует самым холодным и трезвым расчетам его дипломатической практики.
Нам нужны горячее сердце и совершенно холодный ум. Сердце, которое действительно любило бы действительную Россию, а не наши выдумки о ней, и ум, который совершенно холодно взвесил бы все наши ошибки. То, что в военной среде именуется «доблестью», нас не интересует никак, ибо эта доблесть является общим множителем для всех разновидностей той «дроби», в которую превратилось прежнее русское единство: и для кронштадтцев, которые начали «завоевывать Россию» от Зимнего дворца, и для корниловцев, которые начали отвоевывать Россию из глуши кавказских предгорий. Обе стороны пережили приблизительно одинаковую судьбу. Кронштадтцы, вероятно, еще худшую: им и в эмиграцию попасть не удалось.
Политика и война
Последние десятилетия истории России и Европы, наполненные сплошными войнами – обыкновенными и гражданскими, – привели к некоторой гипертрофии военной психологии. К гипертрофированному представлению о том, что война решается оружием, стратегией, гением, доблестью и прочим. Все это фактически неверно: войны решаются политикой и только ею одной. Величайший полководец всей мировой истории Ганнибал, примеру которого тщетно пытаются подражать все полководцы, штабы и генералы мира, закончил свою деятельность полным разгромом своей собственной государственности, а свою собственную жизнь – изгнанием и самоубийством. Судьба Наполеона была ненамного лучше. Подвиги А. В. Суворова, который в чисто военном отношении, по-видимому, стоял выше Наполеона, – но в отличие от Наполеона не имел самостоятельности, – ничего не изменили в судьбах России. От просто умного генерала Кутузова «величайший полководец Европы» едва ноги унес. Совершенно штатские люди Ленин и Троцкий разбили таких совершенно военных людей, как Деникин и Колчак: они с предельной степенью ясности и трезвости учли и свои, и чужие, и сильные, и слабые стороны.
Хорошая стратегия – это только экономия народных сил. Если этих сил мало – не поможет никакая стратегия. Если этих сил много, то, в крайности, можно обойтись и вовсе без стратегии – как обошелся Сталин во Вторую мировую войну или Кутузов в первую Отечественную. Германский генеральный штаб и германская армия обеих мировых войн были, по-видимому, квалифицированнее всех остальных в мире, что не помешало Германии проиграть обе мировых войны.
Конечно, при наличии таких организационных, административных и стратегических данных, какими обладал Петр Первый, даже и со Швецией пришлось воевать двадцать один год, но окончательного результата не изменило и это: военный потенциал России и Швеции во всех его разновидностях был слишком уж неравен: Россия была сильнее Швеции приблизительно в десять раз. Только в исключительных случаях истории – при почти полном равенстве сил и потенциала, – как было в Русско-японскую войну, хорошая стратегия могла бы изменить ее ход. Но и в данном русско-японском случае мы не в состоянии дать оценку ни русской, ни японской стратегии, ибо японская стратегия маневрировала обутыми дивизиями, русское интендантство поставляло гнилые валенки, и войска толком маневрировать не могли. Русское же интендантство было продуктом социальных условий страны и воровало почти так же, как воровало оно во времена Крымской войны: в Крымскую войну был, кажется, поставлен мировой рекорд. Таким образом, «военный гений» определяется, в частности, и проблемой солдатского сапога. Если сапог плох, армия маневрировать не может.
Все удачные и неудачные стороны нашей политики последних двух столетий лежат вне воли, талантов, ошибок или доблести отдельных лиц. Все они с исключительной степенью точности укладываются в такую схему:
Старая Московская, национальная, демократическая Русь, политически стоявшая безмерно выше всех современных ей государств мира, Петровскими реформами была разгромлена до конца. Были упразднены и самостоятельность Церкви, и народное представительство, и суд присяжных, и гарантия неприкосновенности личности, и русское искусство, и даже русская техника: до Петра Москва поставляла всей Европе наиболее дорогое оружие.
Старомосковское служилое дворянство было превращено в шляхетский крепостнический слой. Все остальные слои нации, игравшие в Москве такую огромную национально-государственную и хозяйственно-культурную роль – духовенство, купечество, крестьянство, мещанство, пролетариат (посад), – были насильно отрешены от всякого активного участия во всех видах этого строительства. Потери русской культуры оказались, на данный момент, безмерно выше, чем ее потери от коммунистической революции.
Начисто оторванный от почвы, наш правивший слой постарался еще дальше изолировать себя от этой почвы и культурой, и языком, и даже одеждой. Лет за полтораста крепостного права старая русская культура была сметена и забыта. И когда, в конце прошлого века, на поверхность общественной жизни страны стал пробиваться «разночинец», то на месте этой культуры он не нашел уже ничего. Слабые попытки славянофилов поднять общественный интерес к прошлому страны и народа утонули во всеобщем непонимании, да и они не были последовательны. Оба крыла нашего правящего слоя, и правое и левое, искали идейных опорных точек где угодно, но только не у себя дома. Правое крыло базировалось на немцах-министрах и на немцах-управляющих: оно нуждалось в дисциплине, которая держала бы массы в беспрекословном повиновении. Левое крыло обращало свои взоры к Французской революции и черпало оттуда свое вдохновение для революции и ГПУ. Центр пытался копировать Англию, забывая о том, что для английского государственного строя нужно и английское островное положение. Так шла история – «русская общественная мысль», русская история, но без России.
Достоевский в «Дневнике писателя» констатировал: «За последние полтораста лет сгнили все корни, когда-то связывавшие русское барство с русской почвой». Это было написано в семидесятых годах прошлого века. Процесс «гниения корней» прогрессировал все время. В эмиграции, в сущности, и гнить было уже нечему. Если в России «сгнили последние корни», то надо надеяться, что в эмиграции догнивают последние иллюзии о каких бы то ни было корнях.
Политическую раздробленность и политическое бессилие эмиграции Народно-Монархическое Движение считает логическим и историческим результатом того процесса, который привел Россию к СССР, а эмиграцию – в эмиграцию. Ввиду этого Народно-Монархическое Движение по самому своему существу стоит совершенно ВНЕ каких бы то ни было иных эмигрантских группировок, с которыми оно может блокироваться или бороться, но от которых оно отличается принципиально.
Народно-Монархическое Движение пытается понять интересы русского народа такими, какими этот народ понимал их САМ, и это понимание Народно-Монархическое Движение извлекает не из рецептов иностранной философии и не из вымыслов отечественной литературы, а из поступков русского народа за всю его историческую жизнь. Этой исторической жизни русскому народу стыдиться нечего: в условиях беспримерной в истории человечества «географической обездоленности», невиданных в той же истории иностранных нашествий при хроническом перенапряжении всех огромных своих сил этот народ создал самую великую и самую человечную в истории государственность.
Сейчас он стоит на перепутье трех дорог: правой – шляхетско-крепостнической, серединной – буржуазно-капиталистической и левой – философски-утопической. Народно-Монархическое Движение предлагает русскому народу оставить все эти дороги и вернуться домой: в старую Москву, к принципам, проверенным практикой по меньшей мере восьми столетий.
Что нам нужно
Прежде чем перейти к обоснованиям русской национальной индивидуальности, я попробую установить те нужды, которые само собою разумеются для каждого человека. Эти нужды:
а) свобода труда и творчества и
б) устойчивость свободы труда и творчества.
Нам нужна какая-то страховка и от нашествий, и от революций. Или иначе – от вооруженных и невооруженных интервенций извне. Причем нам необходимо констатировать тот факт, что невооруженная интервенция западноевропейской философии нам обошлась дороже, чем вооруженные нашествия западноевропейских орд. С Наполеоном мы справились в полгода, с Гитлером – в четыре года, с Карлом Марксом мы не можем справиться уже сколько десятилетий. Шляхетская вооруженная интервенция Смутного времени была ликвидирована лет в десять, со шляхетским крепостным правом Россия боролась полтораста лет. Мы должны – после всех опытов нашего прошлого – твердо установить тот факт, что внутренний враг для нас гораздо опаснее внешнего. Внешний понятен и открыт. Внутренний – неясен и скрыт. Внешний спаивает все национальные силы, внутренний раскалывает их всех. Внешний враг родит героев, внутренний родит палачей. Нам нужен государственный строй, который мог бы дать максимальные гарантии и от внешних, и от внутренних завоеваний.
Гарантии от завоеваний
Великий праздник наступления двадцатого века человечество встретило в состоянии оптимистического обалдения. К середине этого столетия выяснилось, что завоевательные программы Европы средины двадцатого столетия значительно хуже соответствующих программ монголов тринадцатого: монголы шли просто для грабежа, просвещенная Европа поставила вопрос о физическом порабощении половины населения страны и физического уничтожения другой половины. Кажется, именно это и называется политическим и моральным прогрессом, практически достигнутым вековыми усилиями Декартов и Кантов.
Практика первой половины XX века, как и практика предыдущих веков, с предельной ясностью доказала небоеспособность демократий. Или, по меньшей мере, полную неприноровленность демократического государственного аппарата к решению вопросов войны или мира. Вопросы войны и мира в нашем, русском, случае есть вопросы жизни или смерти. Ибо если европейские войны имели в виду борьбу за какие-то там «наследства», за политическую гегемонию Габсбургов, Бурбонов, Капетов, Гогенцоллернов или Виттельсбахов, то, повторяю еще раз – войны, которые вели МЫ, были в основном войнами на жизнь или на смерть, причем в XX веке в еще более острой форме, чем в тринадцатом.
Классическая демократия Европы – Великобритания, опираясь на свою географическую недоступность, вела свои войны почти исключительно «наемными силами». Те «англичане», которые со стороны Англии вели войну на Крымском полуострове, были в значительной своей части навербованы в Гамбурге. Франция, став республикой, опирается на «иностранный легион» – наиболее боеспособную часть «французской» армии. Сикхи и турки, марроканцы и негры были тем «пушечным мясом», которое демократический капитал мог – разными способами – закупать во всех частях мира. Наемных армий мы не знали никогда, и никакого покупного пушечного мяса у нас нет.
В Первой мировой войне две единоличные формы правления – германская и русская монархии – в разных условиях и с разными предпосылками обескровили друг друга, и демократиям оставалось только одно – добить уже побежденного. Во Вторую мировую войну два иной формы, но тоже единоличных правления – диктатура Гитлера и диктатура Сталина – решили исход войны. «Второй фронт» был искусственно оттянут до того момента, когда у германской армии уже не хватало даже и ружейных патронов. Обе войны были выиграны двумя разными, но все-таки авторитарными режимами. Демократия Чехии сдалась без единого выстрела. Демократия Франции бежала после нескольких выстрелов, более мелкие демократии не воевали почти вообще. Единственным боеспособным исключением оказалось Великое Княжество Финляндское – под командованием русского генерала К. Ман-нергейма. Кроме того, финно-советская война была, в сущности, только частью нашей гражданской войны, которая началась на финской территории в 1918 году и не кончилась в 1939–1940-м.
Для мирного развития страны демократия Керенского была бы неизмеримо лучше диктатуры Сталина. Но войну 1941–1945 годов Керенский так же проиграл бы, как проиграл он кампанию 1917 года. В момент «мобилизации» американского хозяйства для нужд будущей войны губернатор штата Нью-Йорк м-р Дьюи требовал назначения в САСШ «хозяйственного царя» (так и было сказано: The czar of economics). В тот же момент м-р Трумэн заявил сенату и конгрессу, что в случае надобности в дальнейших ассигнованиях он может обойтись и без сената и без конгресса и обратиться к американской нации. Из чего можно заключить, что ни сенат, ни конгресс в представлении президента Соединенных Штатов НЕ являются выразителями воли нации.
Политического механизма («политической машины») САСШ мы – для нас – не можем допустить, не идя на совершенно гарантированное национальное самоубийство. Вне всякой зависимости от того, хороша или плоха эта машина сама по себе, мы не можем допустить такой неповоротливости, такой медлительности, таких чудовищных политических ошибок и такого времени для споров, размышлений, решений и оттяжек этих решений. Все одиннадцать веков нашей истории мы находились или в состоянии войны, или у преддверия состояния войны. Нет никаких оснований думать, что в будущем это будет иначе. И что в будущем мы сможем положить головы свои на стенографические отчеты будущей Лиги Наций – и заснуть – тогда уже последним сном.
Нам необходима сильная и твердая власть. Она может быть монархией или диктатурой. Властью милостью Божией или властью Божиим попущением.
Гарантия от революции
Российская монархическая власть, начиная со смерти Императора Петра Первого и кончая свержением Императора Николая Второго, все время находилась в чрезвычайно неустойчивом положении. Эта неустойчивость вызывалась тем объективно данным политическим положением, которое В. Ключевский характеризовал как стремление монархии и массы к «демократическому самодержавию», техническая опора монархии на аристократический элемент и борьба монархии с этим элементом. Однако московской монархии, непосредственно опиравшейся на «демократический» элемент, – в частности просто на население Москвы, – удавалось справляться с аристократическими кругами страны. Именно поэтому столица была перенесена в Санкт-Петербург и Престол изолирован от «массы». Престол оказался в распоряжении «гвардейской казармы», и, начиная от убийства Алексея Петровича, через убийство Павла Петровича, восстание декабристов, убийство Александра Николаевича и свержение с Престола Николая Александровича, русская знать пыталась остановить развитие российской монархии в сторону «демократического самодержавия». Ни одного раза русский «демос», то есть русский народ, не подымался против монархии. Государственный переворот 1917 года был результатом дворцового заговора, технически оформленного русским генералитетом. В Февральской революции наши революционеры решительно ни при чем: они не только не готовили этой революции, но о приближении ее они не имели никакого представления.
* * *
«Дворцовый переворот» перерос в «революцию» только тогда, когда выяснилось полное отсутствие у знати и генералитета каких бы то ни было опорных точек в массе, отсутствие какой бы то ни было популярности в армии и в народе. Люди, организовавшие этот переворот, считали, что они светят своим собственным светом, но это был только отраженный свет монархии. Монархия потухла – потухли и они.
От Петра Первого до Николая Второго монархия была лишена той «системы учреждений», о которой говорит Л. Тихомиров, и эта система была заменена «средостением между Царем и Народом». Государственные думы всех четырех составов были только одним из вариантов этого средостения: они отражали мнения партий, но не отражали мнения «Земли».
В той обстановке, когда только Одно Лицо во всем правящем слое страны – только монарх и только он один – выражает собою основные стремления народных масс, политически была слишком соблазнительна мысль: устранением монарха изменить ход истории. Это удалось убийством Царевича Алексея Петровича, которое расчистило дорогу к закрепощению крестьянства. Это удалось убийством Павла Петровича, которое оттянуло ликвидацию крепостного права. Это не удалось декабристам. Это удалось убийцам Царя-Освободителя, убийством прервавшим возвращение России к принципам Московской Руси.
В Московской Руси цареубийства были бы прежде всего политически бессмысленными, ибо царская власть была только одним из слагаемых «системы учреждений», и убийством одного из слагаемых система изменена быть не могла. По И. Аксакову: Царю принадлежала сила власти, и народу – сила мнения. Или по Л. Тихомирову: монархия состояла не «в произволе одного лица, а в системе учреждений». Московские Цари «силой власти» реализовали «мнение Земли». Это мнение, организованное в Церковь, в Церковные и Земские соборы и в неорганизованном виде представленное населением Москвы, не менялось от цареубийства. Соборы никогда не претендовали на власть (явление с европейской точки зрения совершенно непонятное), и Цари никогда не шли против «мнения Земли» – явление тоже чисто русского порядка. За монархией стояла целая «система учреждений», и все это, вместе взятое, представляло собою монолит, который нельзя было расколоть никаким цареубийством.
Поэтому Народно-Монархическое Движение в «восстановлении монархии» видит не только «восстановление монарха», но и восстановление целой «системы учреждений» – от Всероссийского Престола до сельского схода. Той «системы», где Царю принадлежала бы «сила власти», а народу «сила мнения». Это не может быть достигнуто никакими «писаными законами», никакой «конституцией», ибо и писаные законы, и конституции люди соблюдают только до тех пор, пока у них не хватает сил, чтобы их НЕ соблюдать.
Народно-Монархическое Движение не занимается изданием законов будущей Империи Российской. Оно пытается установить основные принципы и идейно оформить тот будущий правящий слой страны, который был бы одинаково предан и Царю, и Народу, который – организованный в «систему учреждений» – реализовал бы эти принципы на практике и который стал бы действительно «опорой Престола», а не теми посетителями молебнов, которые прячут за голенищем нож цареубийства.
Основная проблема восстановления устойчивой монархии заключается в организации этого слоя. И так как во внутринациональной борьбе никакой слой нации никогда не действует из чисто альтруистических соображений, то этот слой должен быть поставлен в такие условия, при которых свобода его деятельности совпадала бы с реальными интересами страны, а попытки ниспровержения карались бы в законодательном и судебном порядке с самой беспощадной суровостью.
Система монархических учреждений должна начинаться с территориального и профессионального самоуправления (земства, муниципалитеты, проф союзы) и заканчиваться центральным представительством, составленным по тому же территориальному и профессиональному принципу, а не по принципу партий. Монархия Российская может быть восстановлена только волей народа – и больше ничем. Если эта воля будет монархической, то и ее местные органы будут тоже монархическими. Чисто техническая задача будет состоять в том, чтобы не возникло никакого «средостения» – сословного, чиновного, партийного или какого-либо иного. Технический аппарат петербургской монархии был поставлен вопиюще неудовлетворительно. Он не мог справляться даже с такими задачами, как личная охрана Царей. Он оставлял зияющую пустоту между Престолом и Нацией. Вместо делового штаба, каким было окружение московских царей, петербургская монархия была окружена «двором», составленным из бездельников. В страшные дни Пскова Государь Император Николай Александрович оказался в абсолютном одиночестве, преданный двором, генералами, Думой, правительством, очутившийся в псковской ловушке и не имевший никакой физической возможности обратиться к народу, к армии. Восстановление этих порядков означало бы восстановление традиции цареубийства и самоубийства.
Российская монархия петербургского периода старалась стать народной, полноценной и устойчивой – это ей не удалось. «Средостение» устраняло или пыталось устранить лучших монархов – как оно устраняло или пыталось устранить их лучших помощников (М. М. Сперанский и П. А. Столыпин). Сейчас это «средостение» покончило свою жизнь цареубийством и самоубийством. Оно представляет некоторую агитационную опасность для восстановления монархии, но после ее восстановления оно не представляет решительно никакой опасности. Вместо этого перед будущей Россией с очень большой степенью отчетливости вырисовывается опасность бюрократии.
Реальность этой опасности заключается в том, что сегодняшний правящий слой страны есть по существу почти сплошная бюрократия. Этот слой на всех голосованиях – и общеимперских, и местных – будет голосовать за ту партию, которая гарантирует возможно большее количество «мест», «служб», «постов» и власти. Он будет голосовать против всякой партии, опирающейся на частную и местную инициативу. И он будет слоем, который проявит максимальную политическую активность, – как это уже и случилось фактически в эмиграции, – ибо всякая функциональная собственность – это кусок хлеба для этого слоя и всякая попытка утвердить права частной инициативы будет попыткой отнять этот кусок хлеба.
