Софья Бекас
Приручить Сатану
Глава 38. Добродушные демоны и безобидные черти
«Ад и рай в небесах», – утверждают ханжи.
Я, в себя заглянув, убедился во лжи:
Ад и рай – не круги во дворце мироздания,
Ад и рай – это две половины души.
Омар Хайям
Ева проснулась уже на рассвете, когда утренние сумерки заполнили собой мир и проникли в вагон светло-серым воздухом. Ева с удовольствием потянулась и, перевернувшись на бок, выглянула в узкую полоску окна (полноценным окном это было трудно назвать): ехали через лес, и горизонт не было видно, зато по тёмно-синим отливам неба где-то вдалеке можно было понять, что рассвет наступил совсем недавно. Ева взглянула на часы, чтобы проверить свою догадку: было четыре с небольшим утра.
Ева ещё раз потянулась, широко зевнула, прикрыв рот рукой, перевернулась обратно на спину и посмотрела в песочного цвета старый потолок, видевший за свою жизнь не одного пассажира, затем, от нечего делать, снова легла на бок и стала смотреть в окно, потому что смотреть, собственно, было больше некуда. Там, на улице, проплывали мимо тёмно-зелёные шапки мокрых после ночного дождя деревьев, крутые склоны непонятно чего, посыпанные зачем-то гравием, иногда серые столбы, тянущие за собой что-то и куда-то, чёрные висящие нити проводов и ещё много-много разных деталей, на которые теперь от скуки Ева обращала внимание. Небо было светло-серое, затянутое белёсой пеленой облаков и, кажется, отдыхало, довольное проделанной работой, перед второй порцией дождя. Но как бы хорошо ни было сейчас за окном и как бы ни любила Ева такую погоду, смотреть там, что уж греха таить, было не на что; обычно люди, имеющие привычку смотреть в поездках на монотонный пейзаж за окном, в это время о чём-то усердно думают, так что иногда их мысленный поток заглушает речь рядом сидящего человека, но и думать Еве тоже не хотелось – когда угодно, только не сейчас.
Ей надоело смотреть на бесконечный однообразный лес, и она, перевернувшись на другой бок, стала разглядывать с высоты своей второй полки остальных пассажиров. Те большей своей частью спали, только пожилая женщина в соседнем купе, видимо, так же, как и Ева, не умеющая долго спать в поездах, тихонько шуршала пакетами и, кажется, готовилась к завтраку. В тот момент мысль о еде почему-то показалась Еве слишком земной, материальной и совершенно не духовной, а оттого противной, и она с досадой снова перевернулась на правый бок и уставилась в окно: там лес наконец-то закончился, и от железнодорожного пути вплоть до самого горизонта раскинулось широкое желтоватое поле с выжженной солнцем травой. Там, где заканчивалось поле и начиналось небо, показался тонюсенький золотой лучик, который сразу утонул в плотном сером тумане; по и без того не самому чистому окну мелко забарабанил дождь.
Ева грустно вздохнула и нарисовала пальцем на запотевшем от вздоха окне весёлую рожицу. Её утешала лишь мысль, что друзья находятся не по две стороны баррикад, а, как она считала и имела случай убедиться, просто на разных полюсах, однако дело это не меняло, и ей нужно было выбирать.
Ева вздрогнула от неожиданности, когда чья-то рука, протянутая с нижней полки, случайно коснулась её в попытке закрыть шторку; шторка была уже закрыта, однако рука, казалось, не собиралась возвращаться назад, к своему обладателю, и делала всё возможное, чтобы лишний раз задеть Еву, что, по правде сказать, хорошо у неё получалось. Наконец, рука, видимо, в попытке что-то нащупать прокралась, насколько ей хватало своей длины, вдоль матраса, ознакомилась с «местностью» и, схватив Евину сумку, скрылась с места преступления. Ева перевернулась на левый бок, свесилась с края полки и увидела под собой никого иного, как Бесовцева.
– Ты что тут делаешь, плут? – улыбнулась Ева, глядя на друга. Бесовцев приложил палец к губам и подмигнул ей.
– Тише, волчий час, – громко прошептал он, отдавая ей сумку. – Все ещё спят.
– Все, да не все, – так же шёпотом ответила ему Ева. – Где сосед, который ехал со мной ещё вчера? Ты его съел?
– Вышел ночью на остановке, – улыбнулся Бесовцев, заложив руки под голову и закинув ногу на ногу. – Ну, может быть, я немного ему помог.
– И кто ты после этого, если не бес? – Ева легла на живот и теперь смотрела со своей второй полки на Бесовцева под собой. Ей почему-то вспомнилось, как она встретила его первый раз: тогда, в ночи, его лицо показалось жутким и неприятным, и, хотя оно совсем не изменилось, теперь Ева находила его по-своему красивым.
– Бес, – согласился молодой человек, покачивая ногой. – Самый настоящий бес.
– Ты решил проводить меня до дома? Очень мило с твоей стороны.
– Да, было бы невежливо уйти, не попрощавшись, – Бесовцев выпустил маленькое облачко дыма, и оно, превратившись в нечто наподобие дракона, взлетело под потолок. Ева оглянулась по сторонам, но на них никто не обращал внимание. – Кто знает, когда ещё мы встретимся и встретимся ли вообще.
– Ты что, Бесовцев! Встретимся, обязательно встретимся!
– Спасибо тебе, конечно, за то, что хочешь меня утешить, но не давай пустых обещаний. Я понимаю, тебе сейчас сложно, ты находишься между двумя лагерями, но пойми, что эти два лагеря никогда уже не объединятся в один. Это как два одинаковых полюса магнита, понимаешь? Вроде знак один и тот же, а отталкивает друг от друга, как будто чужие.
– Да? А я думала, что Рай и Ад – противоположности.
– Противоположности? Ну вот ещё! У нас одна цель – делать мир лучше, но каждый видит это «лучше» по-своему, вот в чём проблема. И помни, что все демоны когда-то были ангелами. Как мы можем быть противоположностями?
– Не знаю, – протянула Ева, свесив руку вниз и почти коснувшись ладонью висевшей на крючке кепки Бесовцева. – Я не ангел и не демон.
Бесовцев засмеялся.
– Ты сначала ответь себе, кто такие ангелы и кто такие демоны, а уж потом скажи мне, кто есть ты.
Некоторое время молчали.
– Хорошо там, в Аду?
Бесовцев задумчиво поднял глаза и слегка прищурился, как будто что-то вспоминал, а затем, поменяв местами ноги, скрестил руки на груди и посмотрел в окно.
– Это мой дом, Ева. Как я могу не любить его? Это такая же страна, такой же край со своими горами, реками, лесами и степями. Там есть города, есть деревни. Там мои друзья, моя сестра и невеста. В конце концов, именно мы строили его с нуля не один год, возводили по кирпичику каждое здание. Мы создали его таким, каким его хотели видеть ещё на Небесах. Дело-то не в месте, дело в нас…
– А Рай? Какой он?
Бесовцев слегка нахмурился и отвернулся, так что Ева подумала, что ей не стоило спрашивать его об этом.
– Буду честен, я довольно часто бываю на Небесах – как ни как, правая рука Сатаны, – но никогда особо не обращал внимание на то, как они выглядят. Обыкновенно меня занимают другие мысли, более важного характера. Ну, что я могу сказать? Там красиво. Можешь себе представить? Целая страна в облаках, в звёздах… Слишком яркая, но это уж только на мой вкус. Мы, демоны, привыкли к полумраку, в котором не видно грязи грешных душ… Но… Если уж говорить о тебе, Ева… Тебе-то будет оказан особый приём. Тебя там все любят, Ева: и я, и Ранель, и Аглая, и Мария… Все. Даже он. Ты не знаешь, Ева, но поверь мне: я говорю тебе как его лучший друг, как тот, кто был с ним ещё до того, как его перья почернели, он любит тебя, и это не просто слова. Ты, Ева, да, ты, ты приручила Сатану. Ты понимаешь, что это такое? Нет, не понимаешь и, наверное, никогда не сможешь понять в полной мере. Такое не понимают, такое только чувствуют, знают где-то в душе, но не могут сформулировать словами. Да и какие слова могут передать это? Ни один язык мира ещё не знает таких слов и никогда не узнает. Ты не видишь себя со стороны, Ева, но я тебе покажу, – Бесовцев глубоко вдохнул, набрал в лёгкие побольше воздуха и выпустил густое облако дыма, которое, вопреки ожиданию, не рассеялось, а повисло перед Евой, как мыльный пузырь. Дым в облаке задвигался, и Ева увидела себя. – Кто эта прекрасная девушка с невиданной душой? Это ты, Ева. Перед тобой Сатана склоняет голову, и вслед за ним всё наше тёмное королевство. Твой свет озаряет непроглядную тьму, которую не побеждали даже звёзды, заставляет давно засохшие и завядшие бутоны вновь цвести, качаться на едва осязаемом ветру и тянуться не к солнцу, а к тебе как к самой яркой звезде на нашем личном небосводе. Видишь, какая важная роль отведена тебе?
– Неужто я?.. – Ева не договорила. Она не смогла договорить и никогда не смогла бы сказать это вслух, настолько это знание было для неё страшно, только короткая, но ясная и понятная мысль промелькнула в её голове подобно вспышке молнии. «Неужто я могу повторить подвиг Христа?» – невольно подумалось Еве, и тут же она испугалась собственных слов. Бесовцев отвернулся от окна, и впервые за всё их время знакомства Ева вдруг ясно увидела в двадцатилетнем пареньке не худого молодого человека со слегка раскосыми глазами, а падшего ангела и древнего демона, который, несмотря на это, совсем недавно получил согласие и снова почувствовал себя счастливым.
– Мы безобидные, Ева, – сказал он, снова закладывая руки за голову. – Кому, как не нам, знать, что самое страшное наказание для человека – это его собственная голова и собственная совесть. Только человеческий разум способен из ничего создать монстра, увидеть в темноте чудовищ, которые никогда и не рождались на свет, убедить себя в чём-то, чего он никогда не совершал… Знаешь, какое самое страшное наказание там, внизу? Это совесть. Когда преступник в полной мере осознаёт, что он сделал, на него больно смотреть. Совесть, как вредная гусеница, как червяк, начинает разъедать мозг, который до этого не чувствовал вины. И знаешь, что они делают, эти грешники? Они приходят к нам, буквально на коленях умоляют нас о наказании, хотят, чтобы мы заставили их страдать от холода, голода, жажды, да от чего угодно, только не от собственной совести!.. Они хотят перевести душевную боль в физическую, потому что душевная боль – самая сильная. А мы?.. А мы лишь подталкиваем. Знаешь, почему мы приходим именно во снах, иллюзиях? Потому, что это плод собственного воображения. Понимаешь? Твой разум породил это. По крайней мере, вы так думаете, и по большей части правы. Мы лишь помогаем в выборе пути… Тебе ведь снился кошмар с Люцифером, верно? Когда он распял тебя в церкви? Да, я вижу по глазам, было. Странно, да? С одной стороны, он Сатана, с другой стороны, он тебя любит, с третьей, ещё что-нибудь… Как всё запутано, верно? Но знаешь, что я тебе сейчас скажу? Это был всего лишь сон! Пуф! – и ничего этого нет. Ни Сатаны, ни любви, ни распятия – ничего, кроме отлёжанных рук на утро. Это всего лишь кошмар, не более, и вот уже вы общаетесь с ним как ни в чём не бывало… Но червячок-то закрадывается. Мысли в голове начинают течь по-другому… Я прав? Ты замечаешь холод в его глазах, чувствуешь тьму, живущую в его душе… Но нет, это всё иллюзия, пропадающая по щелчку пальцев! Пуф! – и всё пропало, как не бывало, но вот твоя голова… Твоя голова начинает думать по другому пути, начинает накручивать сама себя и надумывать то, чего не было. Разве это не прекрасно, Ева? Всего один сон, а сколько сомнений он может посеять в душе… Это я уже не говорю о ясных навязчивых мыслях, которые рождаются при свете дня, образах, которые преследуют вас в сумерках… Знаешь фразу: «Хочешь спрятать – положи на видное место»? Так вот: «Хочешь казнить человека – заставь его думать». О, сколько разных мыслей рождается в ваших головах от одного только лёгкого толчка! Бедный среди богатых? «Я не такой»! Сова среди жаворонков? «Я не такой!» Другие интересы? «Я не такой»! И нет чтобы насладиться своей особенностью, принять её или не обращать на неё внимание, в конце концов… Нет! Вы начинаете винить себя непонятно в чём. Зерно сомнения, посаженное демоном, прорастает быстро, очень быстро, Ева… Да даже ты… Ты начала сомневаться в своей адекватности… Не спорю, мы намеренно сводили тебя с ума, и глупо винить тебя во вполне естественном страхе, но как быстро ты решила свести счёты с жизнью… А ведь мы были всего лишь иллюзиями. Всего лишь сон, такой же, как и другие без нашего участия. Как быстро ты сдалась…
Ева помолчала.
– Я всегда хотела жить, если ты к этому. Мне всегда нравился этот мир, и я жалела о невозможности полноценно насладиться им. Прыгнув со скалы, я хотела лишь уберечь других от себя. Просто… Ещё в первый раз, когда я лежала в больнице Николая Чудотворца, мне запомнился один случай. У пациента тоже была какая-то тяжёлая болезнь, расстройство личности или что-то такое, я не знаю, но суть в том, что однажды он, будучи не в себе, напал на врача. Ему так же, как и тогда мне, казалось, что он живёт в кошмаре, где каждый человек представлялся монстром. Вот и ему в тот момент казалось, что он борется с чудовищем… Врач умер уже в больнице, его не смогли спасти. И знаешь… С того момента я начала бояться, а вдруг я тоже, так же, как и он, находясь между правдой и вымыслом, не сдержу себя в руках и… Ах, страшно подумать. Я боялась навредить окружающим и лишь хотела уберечь их от самой себя.
– Ох, Ева, как это благородно с твоей стороны, – наконец улыбнулся Бесовцев, с лица которого всё это время не сходила серьёзность. – Ну что за ангел, право!
Ева тоже улыбнулась и задумчиво оглядела Бесовцева с головы до ног. На самом деле это был красивый молодой парень лет двадцати с чем-то, даже несмотря на косоглазие, которое периодически нападало на него, а лёгкое безумие, искрящееся в глазах, скорее придавало ему своеобразный шарм, чем вселяло прежний ужас.
– Но погоди, – сказала Ева, положив голову на руку. – Тогда, той ночью… Ты ведь свернул мне шею, верно?
– Только во сне, – беспечно ответил Бесовцев, как будто в словах Евы не было ничего страшного. – Это был всего лишь ночной кошмар, и я тут совершенно не причём.
– Совсем-совсем? – лукаво прищурилась Ева.
– Совсем-совсем, – подтвердил Бесовцев. – Ну, может, самую малость.
– Но в жизни? В жизни ты мог бы такое сделать?
Взгляд Бесовцева потемнел, и он снова отвернулся к окну.
– Нет, конечно! Как тебе вообще могло придти такое в голову? Не так страшен чёрт, как его малюют, Ева… Всё человеческий разум, привыкший додумывать, надумывать и выдумывать.
– Хорошо, а Ранель? – решила сменить тему Ева. – Кто он такой?
Бесовцев задумался, подняв взгляд куда-то кверху, а затем неопределённо пожал плечами.
– Если я – безумие, то Ранель – это страх. Он буквально был создан для того, чтобы вселять ужас в людские души, и, признаться, у него это неплохо получается. Страх – не вечный, но частый спутник Сатаны, а Ранель его живое воплощение. Порой даже демоны обходят его стороной… Этакий большой мохнатый паук, который прячется где-то в засаде: хоть ты его и не видишь, одно знание о его присутствии уже заставляет трепетать от ужаса. Вот кто такой Ранель.
– Да? Но мне показалось…
– Тебе показалось, – оборвал её Бесовцев, недовольно нахмурившись. – Что бы ты ни хотела сказать, поверь мне, тебе показалось, – он на мгновение задумался, а затем обратился к Еве, отвернувшись от окна. – Может, спустишься? Я уступлю место.
Нижнюю полку разложили, и теперь Ева сидела напротив Бесовцева за маленьким откидным столиком. На улице ещё сильнее забарабанил и зашумел дождь, и в приоткрытую узкую форточку приятно пахнуло холодной сыростью и прелью, освежившей душный воздух в вагоне. Потихоньку начали просыпаться пассажиры.
– Ты пойми меня правильно, Ева, – начал Бесовцев, выпуская в узкую щель фрамуги облака дыма, – я не хочу тебя пугать. Твой выбор – это только твой выбор, и больше ничей. Ты согласна со мной?
– Конечно, – кивнула Ева, не совсем понимая, к чему он клонит. – Я буду думать над ним, но такие решения нельзя принимать быстро.
– Я не об этом, – Бесовцев откинулся на стенку за собой и сцепил лежащие на столе руки в замок. – Ты вольна думать, сколько тебе влезет, можешь вообще не принимать никаких решений, прожить жизнь как обычный человек и после смерти попасть в свой заслуженный Рай, – Ева вдруг заметила, что с каждым его выдохом, даже самым слабым, из ноздрей вырываются две тонкие струйки сероватого полупрозрачного дыма, и отчего-то это открытие невольно рассмешило её. – Мы не будем мешать тебе с выбором.
Повисла пауза.
– Хорошо, – наконец сказала Ева. Бесовцев понял, что она не поняла его намёка, и глубоко вздохнул.
– Любое присутствие кого бы то ни было будет так или иначе склонять тебя к одной из сторон, – пояснил он, выпуская густой дым, так что на мгновение его лицо полностью скрылось за тёмно-серой пеленой. – Никто из нас: ни мы, ни они – не вправе присутствовать рядом с тобой в то время, когда ты будешь обдумывать решение. Тебя могут навестить только Сатана и архангел Михаил, и то только для того, чтобы услышать ответ.
– То есть… Ты пришёл проститься?
– Я бессмертен, Ева, как и любая другая душа, когда-либо рождавшаяся на земле. Бесконечность – приличный срок, и за него может случиться всё, что угодно, но есть события, которые не ждут своего повторения. Кто знает, когда мы ещё увидимся и увидимся ли вообще. На свете много хороших мест, в которых можно с удовольствием потеряться и забыться, да и не все дороги пересекаются между собой.
Ева помолчала.
– Я буду скучать, – после долгой паузы сказала она. Бесовцев грустно усмехнулся и внимательно посмотрел на Еву, очевидно, стараясь навсегда запечатлеть в памяти её черты лица и светлый образ, доселе никогда не встречавшийся на просторах его страны.
– Я тоже, – в его глазах что-то защипало, и он поспешно отвёл взгляд, но Ева успела заметить в них странный непривычный блеск. – Ох, что-то сердце закололо…
– Бесовцев? Бесовцев, ты чего? – испуганно воскликнула Ева и подскочила к нему, увидев, как он безвольно откинулся назад и запрокинул голову.
– Да ничего, ничего… – прошептал он, прижимая руку к сердцу. – Ничего, бывает… Душно только… Открой окно пошире, а то дышать совсем нечем…
– Врача! – крикнула Ева обратившим на них внимание пассажирам. – Врача, быстрее! Инфаркт!
Бесовцев сдавленно хрипел, как будто кто-то с силой сжимал его горло, и никак не мог вздохнуть. Кто-то из пассажиров побежал за врачом.
– Тошнит? Голова кружится? – спросила Ева, расстёгивая ворот рубашки на шее Бесовцева. Тот не ответил. – Кивни, если да!
Бесовцев слабо кивнул, стараясь держать глаза открытыми, но его веки постоянно опускались вниз, как на магнитах. «Инфаркт, – с ужасом подумала Ева, помогая Бесовцему принять полулежачее положение. – Точно инфаркт».
Испуганные пассажиры столпились вокруг них и, сами того не понимая, загородили проход возможным врачам – в их оправдание можно только сказать, что врача не было во всём поезде, и дорогу всё равно уступать было некому. Где-то на фоне Ева слышала, как бегали по вагону бортпроводники и другие неравнодушные, пытаясь найти среди пассажиров хоть кого-нибудь с медицинским образованием, но либо им так «повезло», либо действительно в вагоне не было даже медсестёр.
– Да что же это… – хрипло, еле слышно прошептал Бесовцев, не отнимая руки от сердца. – Как будто на меня слон встал… Ещё чуть-чуть, и раздавит…
Он тяжело дышал, хватая ртом воздух, и всё старался расправить грудную клетку, которую, как ему казалось, кто-то с силой сжимал; жгучая боль, начинающаяся где-то в сердце, стремительно распространялась на всю левую половину тела, спускалась к животу, поднималась в левое плечо, стекала вниз по руке и заходила на шею, парализуя челюсть.
– Помнишь, я говорил тебе, что не курю? – прохрипел Бесовцев, глядя из-под полуприкрытых век на белую, как смерть, Еву. – Я ведь не соврал. У меня сердце горит, душа… Вот дым и вырывается.
– Тише, тише, – пробормотала Ева, сама не веря своим словам. – Сейчас на ближайшей станции придёт доктор, и всё будет хорошо… Подумаешь, с кем не бывает…
Бесовцев сдавленно засмеялся, но вскоре затих. Вдруг он открыл глаза и, уставившись пустым взглядом прямо перед собой, сказал на удивление твёрдым и ясным голосом:
– Что-то я устал. Спать хочется.
До станции его не довезли, и врач потребовался только для того, чтобы зафиксировать смерть.
Глава 39. Наедине с собой
В такой же ранний час, как и тот, когда она уезжала в Ялту, Ева стояла на перроне и уже десятый раз читала расписание поездов, не понимая его значение. Перед глазами стояли мёртвое, окаменевшее лицо Бесовцева, его изжелта-белая кожа, посеревшая при белом свете дождливого дня, страшный чёрный рот с большими кривыми зубами, упавшая челюсть, которую больше не держали мышцы, и слепые, мутные зрачки некогда живых глаз. Сначала на Еву нашло оцепенение: она неподвижно сидела рядом с остывшим мёртвым телом, накрытым сверху белой простынёй, под которой ещё прошлой ночью сладко спала Ева, и едва дышала, крепко вцепившись руками в железный поручень; потом поезд остановился, и какие-то люди навсегда забрали Бесовцева, а Ева так и осталась в душном, еле проветриваемом вагоне, не понимая, куда и зачем она едет. Прошло немного времени, и оцепенение сменилось растерянностью: от пустоты в голове звенело в ушах, и Ева, как она ни старалась, ничего не могла с ней сделать; мысли путались, и иногда она забывала, что хотела сделать. В вагоне повисла тяжёлая тишина, которую никто из пассажиров, знавших, что произошло, старался не нарушать.
Теперь Ева, несколько придя в чувство, стояла на перроне и пыталась сообразить, на какой поезд ей нужно сесть, чтобы доехать до дома. Мысль, что Бесовцев лишь вернулся домой и сейчас отсыпается в своей родной кровати, постепенно окрепла в голове и заставила её чувствовать себя уже не так разбито. Невольно Ева задумалась: она не видела ни смерти, ни похорон Марии, но знала о них, потом она видела уже мёртвое тело Ады, а затем на её руках умер Бесовцев. Что будет дальше? Она сама убьёт кого-нибудь, или кто-то на её глазах покончит жизнь самоубийством? Ева не хотела об этом думать и гнала эту страшную мысль прочь.
В городе было гораздо душнее, чем там, откуда она только что приехала. Ева мало путешествовала в своей жизни, и поездок на её памяти было немного, но в те редкие разы, когда она возвращалась откуда-нибудь в свой родной город, странное чувство восторга и восхищения перед величием этого мегаполиса охватывало её. Да, это был большой душный город с огромным количеством дорог и таким же несчётным количеством машин, с бесконечными рядами бетонных коробок, которым не было ни конца ни края, поездами, летящими где-то под землёй по паутине тоннелей, оживлёнными улицами и полузаброшенными кварталами гаражей рядом с широкими шоссе. И всё же это был её город. Тот город, в котором она прожила всю свою жизнь, и, как бы ни были красивы горы, волны и сосны где-то на южном берегу, она не могла остаться с ними навсегда. Она выросла вместе с ним, и этот город был таким же её другом, как Писатель, Шут или Амнезис.
Ева вышла из здания вокзала и растерянно остановилась на оживлённой площади, с теплотой глядя на знакомые улицы и дома. Несмотря на ранний час, было многолюдно, и всё те же трамваи, как и до отъезда Евы, гремели своими длинными железными телами, пробегая по рельсам.
Среди толпы Ева заметила знакомое лицо и радостно улыбнулась. Ранель, по обыкновению хмурый и угрюмый, шёл прямо к ней, положив руки в карманы.
– Здравствуй, Ева, – тихо сказал он, поравнявшись с девушкой. – Как доехала?
Ева глубоко вздохнула.
– Не знаю, если честно.
– Как это – «не знаю»?
– Бесовцев умер.
– Этого следовало ожидать.
– И что же… Вы тоже скоро умрёте?
Ранель добродушно усмехнулся.
– Ну, для начала я провожу тебя до дома, а там посмотрим.
– Но… Почему вы все умираете? Разве у вас нет другого способа вернуться домой?
– Не задавай глупых вопросов, Ева, – несколько раздражённо бросил Ранель и взял из рук Евы чемодан. – Будь другой способ, мы бы, наверное, додумались до него, уж за тысячи-то лет.
Почему-то они пошли пешком: может быть, Ранель оттягивал момент расставания с полюбившейся ему девушкой, а может, он по старой привычке хотел прочувствовать расстояние, которое он преодолевает, но Ева была не против. Улицы сменялись проспектами, проспекты – бульварами, бульвары – переулками, а переулки снова сменялись на улицы. Чем больше они отдалялись от вокзала, тем безлюднее и пустыннее становилось: в столь ранний час оживлённо было только там, где не бывает не оживлённо, а весь остальной город ещё спал, наслаждаясь последними минутами сна. Ранель молчал, глубоко погрузившись в известные одному ему мысли, и изредка искоса посматривал на Еву, словно хотел запомнить её образ, но стыдился этого и не хотел быть замеченным; Ева, поняв его желание, не смотрела на него и наблюдала лишь боковым зрением.
– Так значит, это правда? – неожиданно для самой себя спросила она вслух. Ранель встрепенулся и удивлённо посмотрел на неё.
– Что именно?
– Вы правда жили в девятнадцатом веке?
– Да. И умер тоже. Вообще я много раз умирал, Ева, все уж и не помню… Давно я этого не делал. Видимо, скоро придётся повторить.
– Не будем о грустном.
– О грустном? – с искренним непониманием переспросил Ранель, чуть замедляя шаг. – Почему о грустном?
– А что, для Вас это весело?
– Нет, конечно, – казалось, Ранель ни капельки не смутился вопросом Евы, хотя, наверное, должен был это сделать. – Но умирать не так страшно, когда знаешь, что находится там, за чертой неизвестности. Только один страх есть во всём этом мире – страх неизвестности, а всё остальное – лишь разные его проявления. Каждый боится чего-то своего, но почему? Потому что это, так или иначе, может навредить ему, стало быть, человек боится умереть. А почему? Потому что он не знает, что будет потом. Если бы он знал, что попадёт в Рай, он, может быть, и не боялся бы так.
– Вы рассуждаете слишком теоретически, – возмутилась Ева на размышления Ранеля, – до противного сухо и неестественно. То, что Вы говорите, касается только людей, которые, по тем или иным причинам, не ценят своей жизни. Можете философствовать и спорить со мной сколько Вам угодно, но многие предпочтут Раю круг близких и дорогих людей.
– Может быть, – сухо бросил Ранель, глядя на дорогу перед собой бело-серыми, блёклыми глазами. – Я не знаю.
– Как же? А Мария? – удивилась Ева, почти с негодованием обернувшись на Ранеля. Тот слегка повернул голову в её сторону, но в глаза не посмотрел.
– Единственная душа, за которой я последую хоть на край света, – мрачно и твёрдо ответил Ранель, очевидно, нисколько не стесняясь своих мировоззрений. – А остальных я готов оставить в любую минуту. Простите меня, Ева, уж такой у меня характер.
– Это неправильно, – наконец сказала Ева после короткого молчания и тут же об этом пожалела: Ранель резко остановился прямо перед ней и перегородил дорогу дальше, впиваясь в её лицо острым ястребиным взглядом прищуренных белых глаз.
– «Неправильно»? – ядовито протянул он, нависая над ней. – И в чём же моя неправота, скажи мне, пожалуйста? Я демон, Ева, грешник, которому дали право быть прислугой Сатаны, и, знаешь ли, они сделали это не за красивые глаза. Да, я никого не убил при жизни, но это просто совпадение, случайность, такая же, как и миллион других в этом мире, и, будь уверена, когда нужно было всадить нож в спину, я сделал это, ни секунды не задумываясь. Друзья… Люди приходят и уходят, это лишь вопрос времени. Да и ты, Ева? Как ты можешь упрекать меня в том, что я оставляю людей, когда ты делаешь то же самое? Где была твоя совесть эти четыре года, почему она молчала? Нечего сказать? Ну давай, давай, оправдывайся… «Это другое!» – скажешь ты. Нет. Ты точно так же бросила своих друзей, что тогда, что сейчас, нисколечко не сомневаясь. Что ты сказала Сатане? «Они будут рады моему выздоровлению!» Кого ты обманываешь, Ева? Мы с тобой похожи больше, чем ты думаешь, просто у меня есть силы признать свои грехи, а у тебя – нет.
Ева уже набрала в лёгкие воздух, чтобы возмутиться, но так ничего и не сказала: возразить ей было нечего, по крайней мере, в тот момент. «Ранель просто ничего не понимает, – только и подумала тогда Ева, рассматривая своеобразный рисунок плитки у себя под ногами. – Конечно, я люблю своих друзей и всегда любила. Но мой дом здесь, а они – там. Они всегда хотели, чтобы хотя бы я, как самая младшая из них, увидела другую жизнь, настоящую… Они-то себя уже похоронили. А впрочем… Амнезис и Шут, кажется, ожили. Но Писатель, конечно, уже мёртв, причём мёртв давно: ему ничего не нужно, кроме «Поэмы» и надежды».
– Вот мы почти и дома, – уже более спокойно сказал Ранель, отрывая взгляд от дороги. Ева тоже встрепенулась и оглянулась вокруг, со странным сладким чувством в груди узнавая улицы и высотные дома. Ева слабо улыбнулась: она столько раз ходила по этим тротуарам, смотрела на небоскрёбы и слушала шум проезжающих мимо автомобилей и никогда не видела в этом ничего особенного и поэтического, но стоило ей в полной мере осознать, что она уже больше никогда сюда не вернётся, как пейзаж вокруг заиграл новыми красками, и даже гудки машин показались ей самой сладкой музыкой. «Придёт время, и я перестану их слышать, – подумала Ева, издали увидев свой дом. – Перед глазами будет другой пейзаж, может быть, в тысячу раз прекраснее этого, но он будет другой. В нём тоже будет что-то особенное, драгоценное… Но он будет не тот. Кто знает, увижу ли я когда-нибудь мои родные улицы снова? Пройдёт время, всё изменится, и не будет больше ни моей квартиры, ни парка, ни манежа, даже озеро и маленькая часовенка растворятся в небытие, и я ничего не смогу с этим сделать. Вот уж что-что, а это останется только в моей памяти, и никакие боги не вернут былое на свои места. Пройдёт какая-нибудь пара сотен лет, я прилечу сюда на паре белых крыльев и не найду ничего, что было, как мне будет казаться, так недавно, а на этом месте будет стоять совершенно другой город, и мне ничего не останется, кроме как вернуться в мой новый дом».
– Спасибо тебе, Ранель, – обратилась к мужчине Ева, когда они подошли к подъезду. – Ты мне очень и очень помог.
Ранель удивлённо поднял брови, но ничего не сказал.
– Ну что ж, – немного неловко произнёс он, очевидно, не привыкнув с кем-то прощаться. – Наше время истекло.
Ева грустно усмехнулась.
– Время.... Такое бесконечное, долгое время… Как оно может истечь?
– Порой обстоятельства сильнее нас, и, как бы мы ни старались изменить свою судьбу, фатум играет по своим правилам. Иногда, действительно, гораздо умнее плыть по течению, чем пытаться идти против него: глядишь, прибьёт к берегу…
Ранель поставил чемодан на землю и искоса посмотрел на Еву, не зная, что ещё сказать.
