Софья Бекас
Приручить Сатану
– Солнце – друг облаков, мы с тобой это видели сами.
Ветер гонит их прочь, где синеет, как лента, река.
И как тянется к небу душа со своими грехами,
Так же тянется к другу человека рука.
Ты скажи мне, когда на земле, наконец, я увижу
Побелевшие перья бесовского крыла,
Только помни, мой друг, зазубри наизусть, как молитву:
Мы с тобою в ответе за все наши дела.
Я встречал на земле укротителей смелых и храбрых.
Они были так злы, что меня не смогли приручить,
Что тогда отдавали меня на съедение в лапы
Львов и тигров, хотели мне волю сломить.
Но ложились у ног добротой укрощённые звери
И, почти что как люди, смотрелись они в зеркала.
Ты, конечно, мой друг, можешь мне и не верить,
Но с тобой мы в ответе за все наши дела.
Глава 29. Побег эквилибриста
В этот же день, когда солнце ещё находилось в зените, на третьем этаже больницы Николая Чудотворца разбилось окно. Сначала в ни в чём не повинное стекло прилетел пущенный со всей силы молоток; осколки брызнули в разные стороны и засверкали в солнечных лучах миллионами бриллиантов. Затем в образовавшийся проём вылез молодой человек в больничной пижаме – явно пациент – и, зацепившись руками за карниз, спрыгнул вниз, больно ударившись всем телом о стену. Несмотря на приличную высоту, он действовал очень ловко и уверенно, словно кошка: осмотрев землю под собой, он вдруг отцепился и повис на одной руке, пытаясь дотянуться второй до громоотвода. Ему почти удалось это сделать, как вдруг в разбитом окне появилась гневная фигура врача. Доктор сразу же перегнулся через край оконной рамы и попытался дотянуться до пациента.
– Что ты творишь! – крикнул он рыженькому пареньку в больничной пижаме. – Убьёшься!
– Не убьюсь! – одновременно и весело, и как-то озлобленно ответил пациент, упорно не замечая протянутой ему руки. – Если только Вы, конечно, не будете мне мешать!
– Дурак! Ты сорвёшься! Дай руку!
– Вам-то что? – всё в той же озлобленной манере отвечал пациент, с лёгким прищуром рассчитывая расстояние для прыжка. Ему не хватало совсем немного, чтобы дотянуться до громоотвода, но если посильнее оттолкнуться и прыгнуть… – Одним сумасшедшим больше, одним меньше – не всё ли равно?
– Вот именно! – надрывался врач, уже практически целиком перевесившись за окно. – Вот именно, Мотя, вот именно! Ты сумасшедший!
– Я знаю это и без Вас, Лука Алексеевич, мне сказали это ещё много лет назад, когда я променял семью на цирк. А теперь, будьте так добры, не мешайте мне, иначе в противном случае вместо одного трупа будет два!
– Сумасшедший! Ей богу, сумасшедший! Дай руку, Мотя, ты же разобьёшься!
Они не знали, что в этот момент за ними наблюдали: Саваоф Теодорович с Евой на руках стоял в тени большого, раскидистого платана и смотрел за происходящим на третьем этаже. В миг, когда Саваоф Теодорович что-то прошептал, рука врача вдруг соскользнула, и доктор кубарем полетел вниз, потащив за собой и пациента.
Послышался чей-то крик и оглушительный треск веток. Наверное, перед глазами врача в этот момент, как говорится, пролетела вся жизнь, а вот пациент был скорее раздосадованным сорвавшейся попыткой побега, чем напуганным возможной смертью. Он ловко перевернулся в воздухе, сгруппировался и упал прямо на старый пружинистый матрас, который за день до этого предусмотрительно сбросил из окна своей палаты; бедный доктор приземлился рядом с ним.
Едва пациент коснулся спиной матраса, то сразу вскочил на ноги, словно не он только что упал с высоты третьего этажа, и тут же кинулся к врачу: мужчина в белом халате с весёлой разрисованной шапочкой отделался лишь лёгким испугом и ушибленной спиной. Увидев это, пациент рванул прочь.
– Мотя, вернись!.. – крикнул ему вслед уже не молодой доктор, тяжело поднимаясь на ноги. Паренёк, как бы он ни уважал и ни любил зовущего его человека, не остановился. – Безумец!.. Разбойник!.. Изверг!.. – продолжал восклицать врач, шипя от боли в перерывах между посылаемыми им проклятиями. – Убьёшься же ведь, шут гороховый!
– Я жить хочу, Лука Алексеевич! Я жить хочу!..
***
Пациент ловко вскарабкался на высокую бетонную стену, спрыгнул по ту сторону вниз и побежал прямиком через хвойный лес с редкими примесями платанов. Это не он летел, не разбирая дороги, едва не врезаясь в резко вырастающие перед ним стволы, это ноги сами несли его навстречу долгожданной свободе. Он много раз сбегал из больницы Николая Чудотворца, и столько же раз его возвращали. Возвращали силком, надев на него смирительную рубашку, гладя по голове и шепча какие-то успокаивающие речи, совершенно унизительно, так, как он бы никогда не позволил обращаться с собой, если бы у него была свобода… Но её не было. Его зажигающий нрав, пробивающийся наружу курчавыми огненными волосами и практически салатовыми глазами, ни на минуту не угасал и доводил кровь в его жилах буквально до кипения. «Синдром Туретта», – говорили они. Может быть, может быть, однако его это нисколько не успокаивало.
«Шут гороховый», Лука Алексеевич? – думал паренёк, едва успевая уворачиваться от ветвей, так и норовящих ударить его по лицу. – Да, я Шут. Моё призвание – смешить людей, раз уж так сложилось, что никто не хочет смешить меня. Вы бы видели моё выступление под куполом цирка, Лука Алексеевич, Вы бы видели… Я летал, как птица, парил!..»
Да, это был Шут. Он сам называл себя так, а вслед за ним так его звали и все остальные. Исключением стал его лечащий врач, Лука Алексеевич: он почему-то называл его «Мотей», хотя такое обращение было, несмотря на то что приятно, всё-таки непривычно Шуту, которого называли «Шутом» ещё до больницы Николая Чудотворца. На самом деле это определение было не совсем верно: он не был клоуном в традиционном понимании этого слова, «Мотя» был эквилибристом и действительно выступал под куполом цирка, облачившись в традиционный наряд арлекина с звенящими бубенцами на концах колпака.
«Я жить хочу, Лука Алексеевич, я хочу жить! – прокричал чуть ли не вслух рыжий парень, громко зашипев от боли, когда колючая ветка всё-таки царапнула его по открытому плечу. – Вы не понимаете, Лука Алексеевич… Семья отвернулась от меня, когда я выбрал цирк. Они сказали, что быть шутом низко, что смешить людей – удел клоунов и огородных пугал. Но я выбрал цирк и стал Шутом».
К нему никто и никогда не обращался «Мотя», поэтому, когда при первом знакомстве Лука Алексеевич назвал его так, Шут даже не понял, что это обращались к нему. «Матвей» – да, «Фарисеев» – да, «Мэт» – да, «Шут» – да, но никак не «Мотя». Почему именно Лука Алексеевич вдруг так ласково обратился к нему и почему именно «Мотя», Шут не знал, хотя и догадывался, что старику было жаль такого молодого парнишку, загремевшего в психиатрическую больницу.
Шут всё бежал сквозь сосновый бор, местами перемешанный с непонятно как оказавшимися здесь широколиственными деревьями, не уставая и не думая уставать, с трепыхающимся в горле сердцем прислушиваясь к звукам позади себя. Погони пока не было. Шут прекрасно знал, что это очень обманчивое спокойствие, что это лишь иллюзия и что через некоторое время ему будет негде спрятаться от белых лучей фонариков полицейских, но он всё равно не терял надежды. На этот раз он решил уйти через морское побережье, потому что Шут знал, что так называемый «дикий пляж» растянулся приблизительно на километр, а за ним не было никакой дороги: крутые, скалистые горы ныряли прямо в море, и между ними не было даже узенькой тропинки. Там его поймать будет гораздо, гораздо сложнее.
«Я не просто посвятил свою жизнь цирковому искусству, я отдал её ему, и кому, как не Вам, Лука Алексеевич, это знать! – продолжал свой эмоциональный внутренний монолог Шут, скача с камня на камень, как горный козлик. – Я был лучшим гимнастом своего города! Меня вызывали на бис! Сотни людей замирали от страха, когда я стоял на одной руке на канате и, практически сомкнувшись в кольцо, касался ногами кончика носа, а подо мной жадно глодали беспомощное дерево языки пламени! Это был один из самых сложных трюков. Он назывался «кольцо смерти»…
Здание больницы осталось позади, однако Шут и не думал останавливаться, потому что цена даже самой короткой передышки могла быть очень велика. Пока он бежал по лесу, ему было хорошо: здесь была прохлада, а вот дальше, там, где он собирался идти, не было никакой тени, и это немного волновало. Шут чувствовал, как в придачу к его врождённой чрезмерной энергии, называемой синдромом Туретта, которая заставляла его постоянно двигаться и что-то говорить, прибавилось волнение и непривычная физическая нагрузка. Сердце, итак с учащённым пульсом, билось, словно бешеное, судорожно перекачивая кипящую кровь, а та, в свою очередь, набатом отдавала в ушах, заглушая собой возможную опасность. Картинка перед глазами Шута, несмотря на полумрак, постоянно царящий в сосновом бору, была какая-то слишком резкая и переконтрастненная, отчего смотреть было тяжеловато… Но Шут привык.
«Кольцо смерти» не единственная моя жемчужина, Лука Алексеевич. «Полёт феникса» – вот на что ещё приходили посмотреть в наш цирк… – всё думал Шут, пытаясь отыскать взглядом береговую полосу. Сосны постепенно редели, и в просвете между ними уже можно было различить тёмно-серую гальку пляжа. – Вы, Лука Алексеевич, его не застали, а жаль. Это было нечто! Представьте, Лука Алексеевич: на высоте двадцать пять метров натянута обычная верёвка. Я стою на одном её конце, на маленькой деревянной платформе, и смотрю в черноту перед собой – я знаю, что там сидят люди, но я их не вижу. Меня поджигают, и я мгновенно вспыхиваю багровым пламенем под испуганные возгласы зала. Не волнуйтесь, Лука Алексеевич – конечно, я в специальном костюме, поэтому чувствую лишь лёгкое жжение, но всё-таки пару раз на репетиции я опалил себе волосы. На середине верёвки лежит перо, которое в любой момент от малейшего дуновения ветра может слететь, а я должен подобрать его и невредимым донести до другого конца. Но Вы же понимаете, да, Лука Алексеевич?.. Я горю, и вместе со мной горят деревянные платформы, верёвка и перо. Всё в один миг может превратиться в пепел, и, если это произойдёт, я факелом полечу вниз с огромной высоты».
Шут уже чувствовал солёный запах моря с привкусом колких песчинок, когда воспоминания о его номерах посетили его, и мысль, что, возможно, в этот раз у него всё получится, и тогда он сможет повторить их, придала ему сил. Уставшие ноги забыли про боль, сердце как будто успокоилось и забилось более размеренно, только кровь всё так же быстро бежала по венам, словно ртуть. У Шута открылось второе дыхание.
«Вы думаете, Лука Алексеевич, что это невозможно? – с жаром продолжал про себя рыжий паренёк, то пропадая, то появляясь в ярких лучах солнца. – Всё возможно при большом желании… И наверняка, Лука Алексеевич, Вы задаётесь вопросом, кто поставил такие нечеловеческие номера. Что ж, на этот счёт будьте покойны: я сам их придумал…»
Спрыгивая с очередного каменного выступа вниз, неуклонно двигаясь по направлению к морю, Шут вдруг как-то неудачно поставил ногу и упал. Он хотел сдержать себя, однако его болезненный вскрик всё равно разлетелся среди сосен и редких кипарисов многократным эхом. Он был уже вдали от больницы, он уже пробежал тот самый километр дикого пляжа, и огромная гора, словно спящий гигантский монстр, возвышалась прямо над ним и давила своими размерами: Шут сейчас был прямо у её подножия. До моря было рукой подать.
Шут, не привыкший к трепетному отношению к себе, тут же вскочил на ноги и попробовал бежать дальше, но оступился и снова упал. Крови не было, были только ушиб и неприятное чувство разочарования в себе, мешающее всем его планам. Он летал под куполом цирка, он столько раз делал «кольцо смерти» и «полёт феникса» – как он мог подвернуть ногу на ровном месте? Шуту хотелось закричать что есть мочи на весь белый свет, выплакаться, высмеяться – что угодно, лишь бы не держать эту огромную энергию, хватившую бы, наверное, на сотню человек, в одном себе. Её было много. Слишком много.
Шут бы действительно закричал, если бы в этот момент не зажал себе рот рукой, однако он это сделал, и вместо пронзительного крика вышло жалостливое, приглушённое мычание. Шут весь трясся, как в лихорадке: его била крупная дрожь, и руки, обыкновенно такие сильные и ловкие, теперь не могли даже сжаться в кулак. Он чувствовал, как с каждым побегом становится слабее, как будто какой-то огромный невидимый монстр из детских кошмаров выкачивает из него жизненную энергию, как в заключении тают его силы, словно снег в марте – неизбежно и, кажется, безвозвратно.
– Видели бы Вы меня сейчас, Лука Алексеевич, – уже вслух бормотал Шут, в каком-то несколько истеричном состоянии ища что-то глазами, сам не зная, что именно. – Что бы Вы сказали, увидев меня?.. Наверняка бы, как обычно, завели свою шарманку про то, что я сумасшедший… Безумец… Неблагодарный, ко всему прочему. Сказали бы Вы всё это шутя, не всерьёз, вовсе не ругаясь, а потом повели бы меня в палату, уложили бы в кровать и до самого отбоя сидели бы рядом со мной и говорили о чём-угодно, только не обо мне. Что бы Вы мне рассказали в этот раз, Лука Алексеевич? Вы уж простите, но как-то не хочется говорить «расскажете», потому что, я надеюсь, этого больше не произойдёт – слишком дорога свобода. Вам хорошо, Лука Алексеевич… Вы-то попробовали жизнь на вкус и теперь можете от неё отказаться, променять её на тишину и покой в стенах больницы. Вы не понимаете меня. Кормят, поят, ухаживают – казалось бы, что ещё нужно для счастья? Я сам не знаю ответа, но только это не то. Лучше я погибну, сорвавшись во время репетиции с высоты двадцать пять метров, но я погибну свободным. Жизнь ради свободы, Лука Алексеевич. Жизнь ради одного глотка воздуха.
Шут выбежал на пустынный берег, и яркое полуденное солнце осветило его юное красивое лицо: курчавые рыжие волосы вспыхнули багровым пламенем, словно огонь в камине за чугунной решёткой, зелёные глаза засверкали двумя зеленоватыми алмазами, и частые веснушки, рассыпанные по всему его лицу, сложились в единый, какой-то странный рисунок, как звёзды складываются в созвездия на ночном небосклоне.
Там, где сейчас стоял Шут, заканчивались дикий пляж и сосновый бор, и огромная гора ныряла прямо в море, не оставляя перед путниками выбора. Слева – крутые, высокие скалы, поросшие можжевельником и сероватыми колючками, а справа – море, бескрайнее, бездонное, чёрное-пречёрное. Дорога здесь заканчивалась, но только не для Шута: обычно для того, чтобы попасть, допустим, в Гурзуф, нужно было делать крюк и огибать горы, уходя вглубь берега, либо же идти по волнам на кораблике, который отходил от ялтинского причала каждый час. Однако Шут выбрал другой путь.
Совершенно не обращая внимания на намокшие и оттого потяжелевшие брючины, Шут захлюпал по колено в воде в сторону растущих в небо скал. Идти наперерез сильным, грузным волнам, с размаху ударяющимся о желтоватые камни, было тяжело, тем более с подвёрнутой ногой, но Шут шёл, крепко стиснув зубы, и, слегка прищурившись, постоянно осматривал пока пустынную линию горизонта. Он знал, что в любой момент из ниоткуда может появиться белоснежная моторная лодка с каким-нибудь красным рисунком на боку – это мог быть красный крест или номер «112», не имело значения. А также он знал, что, заметив его, такая лодка начнёт на него охоту.
– Вы не понимаете, Лука Алексеевич, – всё вёл воображаемый диалог со своим доктором Шут, высоко поднимая ноги и постоянно ударяясь левым плечом о шершавые камни. – Я был восходящей звездой под куполом цирка, когда меня скрутили и привезли сюда. Я помню тот момент… На следующий день я должен был уехать на гастроли в другой город, и вся наша труппа уже паковала чемоданы. Мой тоже был собран… Жаль, что он пригодился для другого. Когда-то я променял семью на цирк… Кажется, я уже говорил это? Конечно, говорил! Не мог не говорить, а потому повторяюсь… Вот Вы никогда не повторяетесь, Лука Алексеевич, Вы каждый раз рассказываете мне разные истории из своей жизни – видите, какая она у Вас насыщенная? А мне и вспомнить нечего, вот и повторяюсь.
Далеко-далеко на горизонте появилась маленькая лодочка с белым парусом. Шут остановился, замолк и напряжённо стал всматриваться в движущуюся точку, практически сливающуюся со светлым небом. Не было похоже, чтобы лодка приближалась к берегу – скорее всего, это была чья-то частная яхта, но Шут от греха подальше всё-таки решил подняться выше. На воде, которая теперь была ему по пояс, он был уязвим, как и на любой плоской поверхности, а вот в горах…
Шут оглянулся вокруг себя в поисках ещё какой-нибудь подозрительной лодки и, никого не увидев, похлюпал дальше, одной рукой помогая себе идти, а второй держась за камень. Море сегодня было активное, и тяжёлые волны то и дело толкали его к скале, заставляя ударяться плечом о грубый камень, отчего идти было ещё труднее, но падать было нельзя: если он упадёт, сильные волны будут бить его о скалы до тех пор, пока он не потеряет сознание и не захлебнётся.
– Шесть лет… – бормотал себе под нос Шут, нервно оглядываясь по сторонам. – Шесть лет – не так уж и много, особенно по сравнению с остальными, я понимаю… Но эти шесть лет я мог бы провести по-другому, совсем по-другому… Я же юный гений, Лука Алексеевич. Вундеркинд. Гуттаперчевый мальчик. Гимнаст Тибул. Меня заметили на школьном выступлении и взяли в цирк без всяких экзаменов, стали обучать эквилибристике за бесплатно, хотя, стоит отдать должное, мои выступления всегда окупались. Мне так легко достались мой талант и место для него, что о большем и мечтать нельзя было… А тут Вы, Лука Алексеевич. А тут больница. И Вы хотите, чтобы я перестал бороться?..
Шут дошёл до места, где скалы чуть отклонялись назад, напоминая скат крыши, и, крепко зацепившись руками за едва ощутимый выступ, начал карабкаться вверх. Вода хлынула из его одежды, как из ведра; намокшая обувь скользила, делая и без того трудный подъём практически невозможным, однако Шут, казалось, вообще не замечал подобных мелочей. На полуденном солнце одежда быстро высохла, и лезть стало легче; Шут пополз по-пластунски, каждое мгновение рискуя сорваться вниз, в сторону относительно большого выступа, за который он мог бы зацепиться покрепче. Он содрал в кровь кожу на подбородке, пока забирался выше, но всё-таки добрался до узкой полоски скалы, по ширине больше похожую на лесную тропку за тем единственным исключением, что вокруг не было надёжной опоры в виде земли, и облегчённо выдохнул. Под ним было где-то метров пять, не больше; пока он лез, это расстояние с непривычки показалось ему огромным, но, когда он глянул вниз, понял, что это очень и очень мало. Шуту стало противно от самого себя. «Каким я стал слабаком, – подумал он, оценивая расстояние, которое он преодолел, с общей высотой горы. – Раньше я бы вскарабкался на вершину всего за час, а сейчас я с трудом залез на высоту пяти метров. Вот что делают с эквилибристом шесть лет отсутствия тренировок».
Шут одёрнул сам себя и посмотрел вверх, мысленно прокладывая дальнейший путь. Нельзя было останавливаться: каждая минута на счету. Многие ошибочно полагают, что самое сложное в побеге – сбежать из места своего заключения, однако это не совсем так. Конечно, трудно выбраться из места, где за тобой следят, но не менее трудно удержать полученную свободу, и Шут, уже наученный горьким опытом, это прекрасно знал.
«Сегодня перед Вами выступали… знаменитый эквилибрист, заслуженный артист цирка, мастер акробатики и просто очень гибкий юноша… Матфей Фарисеев! – звучал в ушах Шута голос диктора, уже много лет ведущего выступления в их цирке. Диктор всегда объявлял его имя правильно, именно через «ф», как и любил Шут. И вот он выбегает на сцену под оглушительные аплодисменты и радостные возгласы в своём извечном чёрно-красном костюме арлекина, сопровождающем его на каждом выступлении. Его любят, ему рукоплещет зал, он дарит радость и веселье, а всё потому, что он живёт своим искусством, он им буквально дышит. На него направлены прожекторы, на него смотрит тысяча восхищённых глаз, он любимец публики, и Шут восхищённо смотрит на них в ответ.
Его сладкие воспоминания прервал рокот приближающейся моторной лодки. Шут со страхом обернулся и увидел, как позади него водную гладь рассекала белая яхта с большим красным крестом на левом борту, а за ней ещё одна, и ещё одна; едва заметно переливалась бордово-синими лучами сирена, и кто-то что-то говорил в рупор. «Не поймают», – подумал Шут и стал быстрее карабкаться вверх. Повис на руках, достал до выступа, подтянулся и взобрался на уровень выше; под ним уже те самые двадцать пять метров, но этого мало. Прыжок по диагонали – вверх и вправо, – повис на руках, помог себе ногами взобраться на более-менее широкую платформу, разбег, ещё прыжок, а дальше – бегом, дальше в горы.
– Матвей Фарисеев, остановитесь, если Вы нас слышите и понимаете, иначе нам придётся применить к Вам определённые силовые меры ради Вашей собственной безопасности, – прозвучал из рупора до противного официальный голос. Лодка, конечно, быстро догнала его и теперь плыла наравне с ним, только пятьюдесятью метрами ниже.
– Матфей! – воскликнул Шут, но его, конечно, никто не услышал. – Меня зовут Матфей!
– Повторяю, остановитесь. Если Вы упадёте с высоты, на которой сейчас находитесь, то вряд ли выживите.
– Ну уж нет, – отвечал сквозь зубы Шут невидимому оппоненту. – Посмотрим, как вы меня отсюда достанете… Посмотрим…
На самом деле, Шут был абсолютно прав в том, что достать его сейчас было очень сложно: он находился на одном из уступов практически отвесной скалы, так что подступиться к нему можно было разве только с воздуха, и то не факт. Повторять подвиг эквилибриста и карабкаться вверх по крутым горным склонам на высоту в пятьдесят метров, которая, ко всему прочему, постоянно росла, вряд ли бы кто отважился; можно было спуститься сверху, но за время, что опытные альпинисты дойдут до уровня сбежавшего юноши, тот уже успеет отойти на приличное расстояние и скрыться из поля досягаемости. Оставалось только ждать действий одной из сторон, причём тот, кто делал первый ход, сразу же оказывался в проигрышной ситуации.
Шут нашёл более-менее широкий выступ и остановился на нём передохнуть. Сейчас уходить со своей позиции было очень рискованно, а потому он этого не делал; кроме того, ему было интересно, что предпримут его «спасатели». «Ну не пришлют же они вертолёт, – подумал Шут, отыскивая взглядом столпившихся наверху альпинистов. – Слишком много чести».
Действительно, долгое время ничего не происходило; около двух часов Шуту пришлось простоять на высоте двадцатиэтажного дома – за этот период от греха подальше он поднялся ещё на десять метров – под палящим полуденным солнцем, отчего выгодное положение постепенно превращалось в невыгодное. «Если я простою так ещё хотя бы час, – вяло подумал Шут, обливаясь потом, – то просто упаду».
Ему с каждой минутой становилось всё хуже и хуже, но за всё то время, что он стоял на практически отвесной скале, у него ни разу не появилась мысль сдаться. Шут вспомнил «полёт феникса»: тогда ему было так же жарко, как и сейчас, даже кожу жгло примерно так же, только вот голова не шла кругом от полуденного солнца и монотонного шелеста волн. Шут предполагал, что такое может случиться, и если бы у него был выбор, то, конечно, он бы сбежал в другой, пасмурный день… Но выбора не было.
Шут пошарил руками по карманам в надежде найти что-нибудь, похожее на косынку, и вдруг действительно нащупал нечто вроде платка. Ткань была белая, как и всё в больнице, ещё влажная и прохладная. «То, что нужно, – подумал Шут, повязывая на голову бандану. – Сама судьба подсказывает мне, что сегодня я сбегу. Как говорится, если долго мучиться, что-нибудь получится. Теперь остаётся только ждать».
Мокрая косынка сделала своё дело: головокружение постепенно прошло, и Шут смог трезво оценить ситуацию. Прямо под ним остановились три белые яхты с красными крестами на бортах, и спасатели растянули, насколько это было возможно, большую простыню на случай его падения. Наверху толпились альпинисты; несколько человек уже закрепили страховку и теперь медленно спускались к нему, ежеминутно оглядываясь назад. «Нет, вы не мастера, сколько бы людей вы ни спасли, – усмехнулся про себя Шут, пристально наблюдая за одним из альпинистов. – У вас есть страховка, вы в первую очередь боитесь за себя. Нет, нет… Во мне говорит обида на жизнь. Эти люди ни в чём не виноваты. Я должен перед ними извиниться за то, что подумал о них плохо. Эти люди живут и любят свою жизнь – я ведь тоже ещё совсем недавно любил свою. Не надо так о них говорить».
Рядом с ним глухо стукнулась о раскалённый шершавый камень брошенная сверху Шуту верёвка; тот даже не вздрогнул, продолжая следить за спускающимися альпинистами. Прямо на него – по крайней мере, так ему казалось с его места, – большими прыжками летел человек в форме, а позади и впереди Шута были на середине пути ещё по два спасателя. «Пора», – подумал Шут, и как будто вся его огромная энергия, заключённая в нём и копившаяся годами, та самая, которой бы хватило не то что на сотню человек, а на огромный город, вдруг взорвалась в нём, широкими волнами тока разошлась по всему его телу и придала таких сил, что их нельзя было держать в себе, а потому он, резко дёрнув за канат, сорвался с места и побежал.
Шут не видел и не хотел видеть, что происходило за, над и под ним: ему казалось, что, если он остановится хотя бы на миг, второе дыхание, вдруг открывшееся в нём, закроется, и тогда он уже никогда не покинет ненавистные белые стены и никогда не взлетит под купол любимого цирка. «Ну же, быстрее, – торопил он сам себя, перескакивая с выступа на выступ, как гончая, почуявшая зайца. – Чего тебе стоит?.. Не думай о слабости, о которой кричат твои мышцы, забудь о кислороде, в котором нуждаются твои лёгкие, не чувствуй жжения на ладонях, которые ты содрал в кровь. Этого всего нет. Не существует».
Всё шло хорошо, просто замечательно, пока в какой-то момент Шут не остановился на очередном выступе и не понял, что дальше бежать просто некуда: горы там предательски обрывались, справа – обрыв, впереди – обрыв, слева и позади – погоня. Шут стоял и некоторое время просто искал глазами дальнейший путь: ему ещё не пришло осознание, что этого пути нет. Над собой он слышал размытый голос из рупора, но совсем не понимал, что он говорит, и только когда этот голос заговорил непозволительно близко, Шута вдруг накрыла волна паники и он наконец осознал, что дальше дороги нет. Точнее, дорога была: в пяти метрах от Шута так заманчиво парил в воздухе выступ, на который можно было бы прыгнуть, но ошибка была так вероятна, а её цена так высока, что даже такой профессиональный эквилибрист, как Шут, сто раз подумал бы, прыгать или нет.
Это был даже не выступ, это была узкая полоска камня, обросшая сверху бирюзовыми колючками и пожухлой травой, которая после стольких лет пребывания на солнце стала сухой и скользкой. Да, эта каменная тропа располагалась гораздо ниже, что несколько упрощало задачу, но, даже если бы Шут и допрыгнул, он бы с большой вероятностью не удержался на таком маленьком клочке земли.
Шут сделал, насколько это позволяло место, на котором он стоял, несколько шагов назад для разбега. «Полёт феникса», – подумал Шут, потому что говорить он уже не мог. – Это «Полёт феникса». Всего пять метров отделяют сейчас меня от свободы».
Шут разбежался и прыгнул.
Пять метров пролетели под ним, как ничто. Шут приземлился на самый край выступа и…
И поскользнулся.
Он как-то неловко, пока ещё не осознавая весь ужас только что случившегося, посмотрел вниз, когда камень под ним вдруг ушёл из-под ног, и не увидел под собой ничего, кроме бездны. Его подвела нога, которую он подвернул в сосновом бору.
– Нет!.. Нет! Нет!!! – закричал молодым, звонким, юношеским голосом Шут, хватаясь руками за воздух.
Но внизу была только бездна.
