Софья Бекас
Приручить Сатану
– Разве только «Поэма» увеличилась примерно в два раза, – вставил Шут, шевеля рукой свои подвыгоревшие кучеряшки. Писатель смущённо отвёл глаза, ловко сделав вид, будто «Поэма» принадлежит вовсе не ему. – Твоя пассия не устанет читать все твои труды?
Писатель откинулся назад, копируя позу Амнезиса, и мечтательно прикрыл глаза.
– О нет, mon cher, совсем нет! Суть не в том, чтобы она всё прочла – быть может, она откроет на первой странице и никогда не перелистнёт дальше, а может быть, только бегло просмотрит название – я не знаю, но сама мысль, что все эти пятьсот восемьдесят три страницы написаны ради неё и только ради неё, уверен, заставит её сердце биться чуточку быстрее… И она будет знать, что на этом свете есть человек, всецело преданный ей… О, только бы mon amour не была жестокой и не отвергла мой дар… Тогда… Тогда, mes amis, je suis fier de dire que ma vie n’a pas été vaine.
– Что ты сказал?.. – шёпотом переспросил Писателя Шут, который в жизни не учил ни одного иностранного языка.
– «Тогда, мои друзья, я с гордостью скажу, что моя жизнь не была напрасной», – ровным голосом перевёл Амнезис, даже не глянув в сторону Шута. Тот примиряюще поднял руки.
– Ну, а ты, Дуня? – обратилась Ева к рыжеволосой девушке, сидящей справа от неё. Дуня опустила голову и задумчиво распустила пучок, позволив медным прядям упасть ей на плечи.
– А я всё так же: работаю по-тихонечку, провожу эксперименты, проекты разные… Моя жизнь… В ней мало что поменялось, за исключением одного. Произошло тут одно событие… Давно ещё, совсем давно… Я обязательно расскажу тебе о нём, но только чуть позже, хорошо? Ты обязательно всё узнаешь и поймёшь, но всему своё время.
Странно и одновременно приятно было Еве сидеть спустя четыре года тишины, пустоты и неизвестности в кругу старых друзей: перед поездкой в Ялту она совершенно не представляла, как будет заново знакомиться с ними, о чём они станут разговаривать и будут ли они друзьями, как прежде, но всё произошло очень быстро и незаметно, и вот она уже вовсю болтает с Дуней о всякой мелочи и звонко смеётся с подколов Шута, словно и не было этих четырёх лет.
Ева остановилась пустым взглядом на зеленоватой стене напротив.
«Словно и не было этих четырёх лет».
Словно и не было.
Этих.
Четырёх.
Лет.
Глава 25. Страсти по Матфею
Каким бы смертным ни был человек,
Душа бессмертна, друг, не спорь со мною.
Я прожил на земле не первый век
И много раз встречал жену с косою.
Я полюбить успел холодный взгляд,
По разноцветной жизни вечный траур,
И даже чувство юмора, представь,
Успел понять, ложась в холодный мрамор.
Еве снились похороны. Она стояла в пустой, небогато украшенной церкви напротив открытого гроба, в котором кто-то лежал, однако кто именно, она не видела, потому что лицо умершего или умершей было скрыто полупрозрачной чёрной фатой. В руках Ева держала Библию, почему-то вверх ногами, но переворачивать не спешила; узкие высокие окна где-то под сводом храма практически не пропускали внутрь потоки света. В полумраке Еве иногда мерещились чьи-то движения, словно тонкие худые люди, устав долгое время стоять на одном месте, переминались с ноги на ногу, однако она подносила свечу, и все силуэты сразу же смешивались в единую непроглядную тьму, из которой иногда на девушку смотрели два белых светлячка. Кроме Евы в церкви никого не было; она ещё раз обошла маленькое помещение по кругу, но везде было пусто, словно похороны уже закончились или ещё не начинались; Ева подошла к гробу.
Лицо усопшей было до странности красивым: лёгкий румянец ещё не сошёл с бледных, словно молоко, щёк и казался до ужаса неправильным на фоне белоснежной скатерти гроба; сквозь тонкую, как пергамент, кожу просвечивали голубые ниточки вен, частой паутинкой охватывали веки, нос, спускались на шею и сложенные на груди крестом руки; ни одна морщинка не портила приготовленную для страшного праздника маску, отчего умершая, как бы зло это ни звучало, казалась моложе и свежее, чем при жизни. Ева вздрогнула, когда узнала в усопшей Марию.
– Всё как обычно, Ева? Шестьдесят процентов мне, сорок – тебе?
Ева оторвала взгляд от лица умершей и подняла глаза: по другую сторону гроба стоял Саваоф Теодорович и, опираясь руками на край стола, с лёгким прищуром разглядывал Марию, и Ева была готова поклясться, что видела, как в его голове мелькали цифры.
– Шестьдесят процентов чего? – хрипло переспросила Ева и испугалась собственного голоса.
– Выручки, конечно, – воскликнул Саваоф Теодорович, но, увидев непонимание в её глазах, пояснил: – За могилу нужно платить? Нужно. Кому? Нам. Вот и считай.
– Акститесь, Саваоф Теодорович! – от страха её голос зазвенел, словно колокольчики на ветру, и предательски сорвался. – Разве так можно? Человека ещё не отпели, а Вы уже деньги считаете!
– Конечно я считаю деньги, дорогая! Люди умирают каждый день, а земля не бесконечная, знаешь ли! Почему ты жалеешь тех, кого негде похоронить, а не тех, кому негде жить? Почему не плачешь по ним?
– А кто сказал, что я по ним не плачу? – зло прошептала Ева ему в лицо. – Обсуждайте этот вопрос с кем угодно, но только не со мной! Не оскверняйте память…
Саваоф Теодорович выпрямился и едко ухмыльнулся.
– Хорошо, а кто отпевать будет? У бедной старушки нет родственников, готовых заплатить за пышные похороны и потратить часть её, а точнее уже их драгоценного наследства, потому и гостей, как видишь, нет! – Ева обвела взглядом пустую церковь, и снова ей почудилось почти незаметное шевеление в тёмных углах.
– А как же мы будем хоронить? Просто?.. – Ева не стала договаривать и лишь недоумённо посмотрела на Саваофа Теодоровича.
– Ну вот ты и задаёшь правильные вопросы! – воскликнул тот, отходя куда-то назад. Ева видела, как он провёл над старыми свечами ладонью, и те сразу вспыхнули сотнями маленьких огоньков. – Как видишь, здесь никого нет: ни священника, ни гостей, ни сторожа. Кто, если не ты? – и Саваоф Теодорович широко улыбнулся, обнажая свои белые, как жемчужины, зубы.
Ева взяла зажжённую свечу и, ещё раз медленно обойдя по периметру зал, зажгла все остальные под внимательным взглядом Саваофа Теодоровича, который стоял, развязно облокотившись спиной о стену, прямо под чьей-то полустёршейся иконой.
– Что, и отпевать будешь? – спросил он её, когда незажжённых свечей не осталось, и Ева снова подошла к гробу.
– Нет. Отпевать не буду. Пусть… так побудет, а я поищу лопату.
– Да вот же она, – Саваоф Теодорович показал головой на стол перед Евой, и девушка с удивлением увидела рядом с гробом большую садовую лопату, которую почему-то не заметила сразу.
Ева вышла из церкви. На улице стояла глухая ночь, какая бывает только где-то очень далеко от города: блёклые звёзды были едва заметны на чернильном небе и часто скрывались за белёсой дымкой жидких облаков. Низенькая каменная ограда, поросшая бурым мхом, окружала храм со всех четырёх сторон, образовывая небольшой дворик, который уже давно превратили в кладбище, а за ней плотной стеной чернели огромные деревья.
Ева медленно обошла церковь по кругу, петляя между посеревшими надгробиями со стёршимися надписями, и, отыскав более-менее свободное место, дрожащими руками воткнула лопату в землю. Та ответила ей глухим звоном металла о камни.
– Глаза боятся – руки делают, – прошептала сама себе Ева и, судорожно вздохнув, принялась копать.
Удар.
Руки тряслись, как в лихорадке, в голове было пусто, и Ева только чувствовала, как в ушах громко пульсировала кровь. Она хотела о чём-нибудь подумать, вспомнить что-нибудь, но все мысли, словно туман, ускользали сквозь пальцы, и, как бы она ни старалась зацепиться за них, у неё ничего не получалось.
Удар.
Боль электрическим током прошла по синеющим венам и гулко отозвалась в плечах, заставляя Еву на мгновение замереть, практически качаясь носом земли. Что-то щёлкнуло у неё в голове, словно кто-то зашёл в тёмную комнату, нажал на переключатель, и резко загорелся свет.
Мария умерла.
Удар.
И Ева роет для неё могилу.
Удар.
Собственноручно.
Удар.
Ева видела её совсем немного, мельком, можно сказать. Но она видела её, причём видела живой и здоровой, а сейчас она лежит в церкви, в чёрном ящике и выглядит лучше, чем при жизни.
Удар.
Ева представила себе её смерть. На улице стоит замечательная, свежая, летняя ночь. В такую ночь мало кто спит, потому что, на самом деле, это никакая и не ночь, а лишь очень поздний вечер, переходящий сначала в утро, а затем в жаркий день. В такую ночь лёгкий ветер разносит по улицам городов тополиный пух, пародию на густую зимнюю вьюгу, шепчется с парковыми деревьями, и под фонарями ни на мгновение не становится пусто. В такую ночь улицы и живы, и мертвы одновременно. В такую ночь взрослые совершенно забывают, который сейчас час, и не гонят детей спать.
И вот в такую ночь Мария тоже не спит. Наверняка у неё открыто окно, и тот же лёгкий ветер заползает в комнату, шевелит тюль, перебирает её серебряные от седины волосы. Она хочет глотнуть воды, а для этого надо спуститься вниз, на кухню. Она, не включая свет, выходит из спальни в коридор – почему-то Еве кажется, что она всё делала в темноте, – и наощупь спускается по лестнице. Она живёт в этом доме уже больше двадцати лет, она знает здесь всё наизусть, поэтому идёт очень уверенно. Но вот… Мария неудачно ставит ногу на край ступеньки, и подошва тапочка предательски скользит вниз. Она тихо вскрикивает, не осознавая серьёзности падения, но тут же затихает, ударившись головой о лакированное дерево и оставив на ней кровавый след. Ещё пару секунд в тишине ночи слышны только глухие удары чего-то тяжёлого о ступени, а затем всё замолкает.
Удар.
Еве стало тошно от собственных мыслей, но теперь они стремительно заполняли ту пустоту, что на некоторое время образовалась в её голове, и она ничего не могла с ними сделать. Перед глазами раз за разом мелькали картинки тёмной лестницы, по которой спускается тело Марии. Удары головы о ступени похожи на удары метронома, и сердце ёкает им в такт. Ева сама не заметила, как начала рыть быстрее.
Удар.
А как обнаружили её смерть? Может быть, ещё ночью кто-то из домочадцев услышал звук падения, а может быть, семья утром, выйдя на завтрак, нашла у подножия лестницы её холодное тело, которое ещё вчера по-старчески улыбалось и целый день смотрело телевизор.
Удар.
А может быть, всё было совсем не так. Саваоф Теодорович сказал, что у неё нет родственников, готовых заплатить за пышные похороны, значит, она могла жить одна. Сколько же она пролежала на холодном ламинате, который когда-то давно скрупулёзно выбирала вместе с мужем? Быть может, впервые после смерти её увидел вовсе не родственник, а Саваоф Теодорович, навещавший старушку из элементарной вежливости…
Удар.
Еве стало противно от самой себя. Она постаралась думать о чём-нибудь другом, отвлечённом, но мысли постоянно возвращались к телу, лежащему за церковной стеной, и тому, что это тело совсем недавно было живым человеком.
Могила вышла неглубокой и неширокой, но у Евы больше не было сил. Она устало опустилась на землю рядом с только что вырытой ямой, пачкая платье в сырых от влажного ночного воздуха песке и глине, и оперлась на содранные в кровь грубой деревянной ручкой лопаты ладони, которые сразу неприятно защипали. Было одновременно и страшно, и спокойно сидеть на пустом кладбище в окружении чьих-то безымянных могил, зная, что здесь нет никого, кроме тебя и трупа, который ты должен похоронить.
Наконец, Ева почувствовала ночной холод, всё это время ходивший вокруг неё, как гиена, но который она не замечала, будучи в своих мыслях. Она медленно поднялась и, спотыкаясь на каждом шагу, на шатающихся ногах вернулась в церковь. Там всё было как прежде, только свечек, кажется, стало больше; Ева подошла к гробу и посмотрела в лицо Марии, у которой почему-то открылись глаза: девушка дрожащими пальцами попробовала закрыть их, но у неё не получилось, и теперь они слепо смотрели прямо на изображённого под сводом церкви святого с треугольным нимбом над головой. «Саваоф, – подумала Ева, устало опускаясь на пол около стола. – Одно из имён Бога в христианстве. Как же Вы, Саваоф Теодорович, одновременно и похожи, и не похожи на того, в честь кого Вас назвали».
Саваоф Теодорович стоял спиной к Еве напротив большого деревянного креста в глубине церкви и что-то внимательно разглядывал. Услышав, как закрылась тяжёлая входная дверь, он обернулся и поманил к себе Еву.
– Мне кажется, тут чего-то не хватает. Не могу понять, чего.
Ева медленно подошла к Саваофу Теодоровичу и застыла с тем страхом в глазах, какой бывает только в кошмарах при осознании, что всё вокруг – сон. На кресту был распят Кристиан: тёмная кровь на запястьях и сводах стоп немного запеклась вокруг больших ржавых гвоздей, вбитых в старое рассохшееся дерево, серые глаза наполовину прикрылись веками, уголки губ опустились. Казалось, будто он уже не чувствовал боли, принял её и теперь находился в странном состоянии умиротворения и оцепенения. Кристиан был одет так же, как и во все их встречи, то есть в серые бриджи до середины икры, белую кофту, поверх которой был накинут лёгкий коричневый жакет, и вся эта одежда совсем не вписывалась в общую атмосферу церкви и запёкшейся крови на запястьях. На его шее висел длинный полупрозрачный лёгкий платок.
Саваоф Теодорович выглядел очень довольным собой, и в миг, когда уголки его губ изогнулись в едкой усмешке, страшная догадка промелькнула в голове Евы.
– Это Вы его?..
– Я его, – кивнул Саваоф Теодорович, неотрывно глядя в тускнеющие серые глаза напротив себя, словно он боялся пропустить момент, когда они совсем погаснут. Он наощупь потянулся рукой во внутренний карман пиджака, вытащил оттуда маленькое зеркальце и поднёс к приоткрытому рту Кристиана: оно запотело.
– Я понял, чего не хватает, – Саваоф Теодорович подался вперёд, медленно, нарочито нежно развязал белый платок на шее юноши и, сложив в кольцо, дунул на него, а затем осторожно надел на голову Кристиана. Первое время ничего не происходило, но вдруг платок начал скукоживаться, сморщиваться, пока не превратился в настоящий терновый венец. По лбу Кристиана побежала тонкая струйка свежей горячей крови.
– Ради Бога, остановитесь! – в испуге воскликнула Ева и схватила Саваофа Теодоровича за руки, когда тот хотел поправить венок. Мужчина посмотрел на неё испепеляющим взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.
– На его место хочешь?! – в необъяснимой ярости воскликнул он, грубо сбрасывая с себя руки девушки. – Своих страданий мало?! Желаешь чужие испытать?!
– Пусть даже и так, – со слезами на глазах ответила Ева. Ей очень хотелось попятиться, отойти назад, но она всеми силами сдерживала себя, оставаясь на месте… Даже несмотря на то, что ей было очень страшно.
Саваоф Теодорович оттолкнул Еву в угол, подальше от креста, схватился за гвоздь в запястье Кристиана, другой рукой упираясь в узкую перекладину, и нечеловеческим усилием выдернул его. Ева видела, как губы Кристиана слегка приоткрылись, но стон так и застыл на них, оставшись немым, серые глаза на мгновение ожили и сразу снова потускнели. Саваоф Теодорович, ослеплённый внезапной вспышкой гнева, вытащил все остальные гвозди из тела юноши, снял с его головы венок, и тот, обессилев, упал к его ногам. Саваоф Теодорович обернулся к Еве.
– Ну что, Ева? Не возьмёшь назад своих слов?
Девушка с ужасом смотрела на побледневшего Кристиана с тёмными сквозными ранами на ладонях и стопах и не могла отвести взгляд. Понимая, что, если она сейчас ничего не ответит, её бездействие расценится как отказ, Ева с трудом сглотнула и хрипло ответила:
– Не возьму. Делай, что хочешь, но не возьму.
То, что произошло дальше, ещё долго потом стояло у Евы перед глазами. Саваоф Теодорович схватил девушку за руку, прижал к кресту и, приставив к ладони тот же гвоздь, что был в запястье Кристиана, со всей силы ударил по нему молотком. Ева захлебнулась болью.
– Чтобы пробить кость, дорогая Ева, нужна большая сила. Нечеловеческая. И она во мне, как видишь, есть.
Саваоф Теодорович пригвоздил вторую руку к кресту. Перед глазами всё поплыло, хотелось потерять сознание, но оно, как назло, билось о стенки черепной коробки, как птица о стекло.
– Ничего-ничего, – пробормотал он, пристраивая к стопе Евы третий гвоздь. – Я выбью из тебя эту дурь… Обязательно выбью… Всегда выбивал и теперь смогу… Думаешь, особенная какая-то?..
Когда ещё один ржавый металлический стержень вошёл в её тело, Ева хотела было вскрикнуть, но не смогла: горло будто онемело, и из него вырвался только страшный, пробирающий душу насквозь хрип, совсем не похожий на её красивый музыкальный тембр.
– Не трожь её, – прозвучал вдруг где-то рядом чужой голос. – Меня мучь, а её не смей. Спорь со мной сколько тебе вздумается, изверг, но рушить собственное счастье у вас в крови.
Саваоф Теодорович на мгновение оторвался от своего дела и презрительно посмотрел в сторону говорящего.
– Ты ещё здесь, – только и бросил он, больше ничем не удостоив Кристиана. Тот, шатаясь, поднялся и зашёл куда-то за крест.
– Ты только не бойся, – услышала вдруг Ева сквозь собственное громкое сердцебиение его успокаивающий шёпот. – Мы с тобой, в твоём сердце, хоть ты в нас и не веришь. Это не главное. Потерпи немного, сейчас будет не больно.
Ева почувствовала, как его холодная, дрожащая, окровавленная рука медленно прикоснулась к её лбу. Саваоф Теодорович в это время отвернулся, пытаясь найти четвёртый гвоздь, и не увидел того, что сделал Кристиан, а когда обернулся, было уже поздно: вся боль вдруг куда-то резко ушла, будто испарилась, осталась только приятная болезненная слабость.
– Когда же ты успокоишься, – прошипел сквозь зубы, как огромный разъярённый наг, Саваоф Теодорович, увидев за крестом молодого человека, и двинулся к нему. Глаза его покраснели и вспыхнули, словно угли в недавно потухшем камине; он схватил уже порядком ослабевшего Кристиана за шею и силой развернул сведённую судорогой руку, в которой был крепко зажат четвёртый гвоздь.
– Хорошо тебе, Ева? Это то, чего ты хотела? – зло процедил Саваоф Теодорович и пытливо заглянул в удивительно безмятежные глаза Евы, однако не придал этому большого внимания, посчитав, что она просто теряет сознание. – Откажись от своих слов, и я закончу пытку. Не заставляй меня дальше мучить тебя.
– Никогда, – хрипло прошептала в ответ Ева и широко улыбнулась. Саваоф Теодорович побледнел от гнева и мелко задрожал.
– Это ещё вопрос, кто кого сейчас мучит… – слабо заметил Кристиан из темноты угла и начал было смеяться, но закашлялся собственной кровью. – Ты всё ещё мне не веришь, изверг, что страдаем здесь не только мы, но и ты?.. А зря. Ладно я, но Ева – ты ведь не хочешь причинять ей боль, у тебя не поднимается рука, но ты пересиливаешь себя и мучишь… Мучишь и её, и себя. Но остановиться не можешь, потому что гордость не позволяет признать собственное бессилие. Гордость – это хорошо, да ведь это не гордость… Это гордыня. Помяни моё слово, ты не увидишь счастья, пока этот грех ест тебя изнутри.
– Замолчи! – воскликнул Саваоф Теодорович и со всей силы вонзил в ступню Евы четвёртый гвоздь.
Она ничего не почувствовала.
Саваоф Теодорович подозрительно прищурился, внимательно посмотрел сначала на девушку, затем на Кристиана и вдруг расхохотался.
– А, – протянул он, ядовито улыбаясь. – Я понял, что ты сделал, – он подошёл к Кристиану и, приподняв его голову за подбородок, заглянул в угасающие глаза. – Ты принял всю её боль, – Саваоф Теодорович кивнул головой в сторону Евы, – на себя. Ну-ну, ну-ну. Последняя деталь, красавица, – обратился он уже к девушке и, взяв со стола терновый венец, аккуратно надел его на голову Еве. По её лицу, как когда-то по лицу Кристиана, побежала тонкая алая струйка.
– Видишь, Ева, – медленно заговорил Саваоф Теодорович, нежно стирая тыльной стороной ладони с её щеки ещё горячую кровь. – Я чудовище. Я монстр. Что будет, когда ты узнаешь, кто я на самом деле?.. А ведь я показал тебе своё истинное лицо, и хотя я, признаться, не любитель крови – предпочитаю эту бесконечную людскую глупость, когда я осуществляю их желания, а они потом проклинают меня за это, – но именно я, слышишь, Ева, именно я когда-то давно надевал на его голову, – Саваоф Теодорович кивнул в сторону тёмного угла, где сидел Кристиан, – терновый венец, я вбивал гвозди в его ослабевшие от терзаний и жажды руки, я, в конце концов, подносил к его губам губку с вином и смирной… А он не принял, – Саваоф Теодорович едко усмехнулся и отошёл к гробу позади себя, как вдруг резко развернулся и приблизился почти в плотную к Еве. В его глазах заблестело безумие. – Беги от меня, Ева, беги! – закричал он, словно пытался дозваться до затуманенного влюблённостью разума девушки. – Не привязывай меня к себе и сама не привязывайся! Собака – животное преданное, но кусает больно, особенно, когда её бросили…
И он начал крушить вокруг всё, что попадалось ему под руку. Невыразимое бешенство, злость и ярость наконец нашли выход из его чёрной души: на пол полетели иконы, кадило, вся церковная утварь, туда же отправились садовая лопата, которой Ева рыла могилу, и старенькая Библия. Саваоф Теодорович уже было замахнулся, чтобы смести со стола всё, что на нём стояло, но вдруг наткнулся на гроб и растерянно остановился, будто не знал, что с ним делать. Сумасшедшая мысль промелькнула у него в голове: он схватил ближайшую свечу и, недолго думая, бросил вниз – гроб вспыхнул, как хорошая сухая спичка. Ещё через пару мгновений все подсвечники вместе с тонкими восковыми палочками валялись на полу, и пока робкие, но уже по-тихоньку набирающие силу языки пламени лизали холодные каменные стены, коптили и без того чёрный потолок, на котором был изображён святой с треугольным нимбом, Саваоф Теодорович остановился посередине зала и, подняв голову вверх, неистово прокричал:
– Никто и никогда не укротит меня! Слышите, вы! Никто и никогда! Ни перед кем я не склоню своей головы, ни перед не унижусь, не приму ничьей помощи! – Ева услышала глухой треск за своей спиной и с каким-то странным облегчением почувствовала жар, исходящий от языков пламени, уже взбиравшихся по старому сухому кресту, на котором она висела. Пожар в церкви стремительно набирал обороты. – И ты, дорогая Ева, – Саваоф Теодорович вдруг успокоился, подошёл к кресту и бережно взял в свои руки лицо девушки, заставляя её посмотреть ему в глаза, – можешь не стараться. Не трать напрасно силы: меня не перекроить… И сам я никогда не позволю себе испытывать к кому-то любовь… Такой уж я… Такой…
Он осторожно, стараясь не причинить лишнюю боль, поцеловал Еву в лоб, и потом она ещё долго чувствовала на себе прикосновение чьих-то тёплых сухих губ. Языки пламени теперь мелькали перед глазами всё чаще и чаще; Ева знала, что горит, хотя и не ощущала этого, только едкий дым вперемешку с запахом ладана наполнял грудную клетку и заставлял голову кружиться. Уже практически с закрытыми глазами Ева видела, как Саваоф Теодорович, обессиленный и вымотанный, медленно упал на колени посередине церкви, закрыв лицо руками, а за его спиной горели огромные чёрные крылья…
