Софья Аллилуева
Сады цветут
Выбежав из окопа, она, схватив столько гранат, сколько могла, задумала было кидать их в сторону врага. И вот она стоит одна на истоптанном поле, наконец получив возможность разглядеть, что творится на той стороне: множество голов в касках, похожих на подберёзовики, умело спрятавшихся в осенней листве, грязь и кровь. Нина впервые ощутила себя будто отдельной от тела. Она взглянула в сторону своих товарищей с пустым, с кое-где проглядывающим в глазах юным огоньком. И прощалась.
Она прощалась…
Но не успела поднять хотя бы одну гранату, как вдруг застыла. Её пронзило пулей. Ещё одной. И ещё ещё ещё ещё ещё ещё ещё ещё ещё ещё ещё ещё.
Слишком много.
Она застыла в движении, вскинув руки. Какими же яркими были в тот момент её светлые волосы на фоне побоища, на фоне грязи и огня. Как ярко светились в последний раз её голубые глаза, каким белым было её безмятежное лицо…Приоткрыв рот в бесшумном звуке, Нина Петрова приникла лицом к земле, будто к самой мягкой подушке, и уснула. Уснула навсегда.
А тем временем всё безмятежно шёл дождь и цвели сады, летали птицы и рождались люди. Но только без Нины, без её звонкого смеха. Мир лишился смеха миллионов таких Нин, оставив их прозрачною дымкой на слезах матерей. Разве такова цена жизни?
«Эх, Нина, Ниночка, моя блондиночка,
Родная девушка, ты вспомни обо мне!
Моя любимая, незаменимая,
Подруга юности, подруга на войне…!»
Отрывок из песни военных лет.
ГЛАВА 6
Она не спрашивает, когда ей прийти. Она загребает, словно лопатой, с собой всех: любящих отцов и матерей, хороших жён и мужей, весёлых парней и девчонок. Она не жалеет даже детей – тех, чье пребывание на Земле было короче, чем вся Её длительность. Так Она загребла и Юру: внезапно и подло, не разрешив и вымолвить слово против. Он с самого начала знал о своей участи и чувствовал, что его долгом было и есть защитить Родину – впрочем, как и у всех юнцов, слыхавших о войне только на уроках истории. Но одно его держало, один отголосок старой жизни – его Наденька, ведь он с тех самых пор не заговорил с нею ни разу. Казалось, что ещё успеется, что всё ещё впереди…
Стук в дверь. Это он. Надя знала это, потому что ждала. Когда томишься в ожидании, кажется, что весь мир пропитывается тем, чей приход ты так ждешь. Услышав его «а Надю можно?», – она резко вскочила, но остановилась на полпути, дабы не показывать своё подлинное состояние.
– Да, я здесь, Юра. Ты чего-то хотел?
– Пошли со мной, Надь, мне нужно с тобой поговорить… – произнес он так тихо и несмело, что она его даже не признала.
Согласившись, он так неловко и нежно взял её за руку, будто бы боясь, что она отвергнет этот жест. Но раньше он так делал постоянно, но сейчас все по-другому, абсолютно всё…
– Куда мы идём? – старалась твёрдо спросить она, но получилось всё же тихо и сипло.
– В сад наш идём, ты забыла разве? Мы ведь поклялись. – остановился он, взглянув на неё.
– Зачем нам туда, разве здесь нельзя поговорить?
– Только в этот раз. – его голос звучал отчаянно, хоть и старался он это скрыть. Но обо всем говорили руки, слегка сжимавшие её запястье.
– Ну хорошо…
Придя к тому самому дереву, где были вырезаны их инициалы, всё было как прежде, но несколько деревьев уже пострадали от бомбардировок, скосившись угрюмо вниз. Но их дерево было целым, их дерево «ЮН».
Он не стал медлить:
– Я ухожу, Надь, ухожу на фронт. Ты и сама это знаешь. Я просто хотел увидеть тебя вот так, как раньше. У этого дерева, держащую меня за руку. Я не мог с тобою не проститься.
Хоть Надя и прекрасно понимала, что он уйдет, но, когда он произнёс эти слова, она не могла поверить. Они были сказаны тихо и быстро, но их звук показался ей оглушительным. Из её глаз впервые покатились одинокие слёзы, словно хрусталь, выставленный на солнце.
К ней впервые, как и ко всем людям, внезапно осознавшим всю ценность приближающейся потери, пришло наитие: какими были красивыми его глаза: такие голубые, такие живые и ясные. Она представила, как такие нежные глаза, не знавшие смерти, будут наблюдать её чаще, чем что-либо. Она заметила его руки, которые были все в мозолях и царапинах от работы, но которые были такими нежными, когда держали её за руку. Все её представления внезапно рухнули: раньше люди любили так, как и сейчас, как и всегда. Шаблон идеального задумчивого поэта рассыпался, оставив неприятную горечь разочарования из-за своей недальновидности. Вот же оно, счастье, перед ней же. Так близко, но так далеко, словно солнце, о котором говорил Юра. Но теперь, кажется, слишком поздно для признания. Как он пойдет воевать, зная, что она любит его и переживает? Он не вынесет ещё и это бремя!
– Юра, ты прости меня за то, что было тогда, в лесу… Я не со зла, я правда думала, что ты шутишь! Юра, слышишь?! Прости меня, пожалуйста. Я так не хочу, чтобы ты уходил, чтобы ты оставлял меня, я ведь… – она начинала тихо всхлипывать, каждое слово давалось всё тяжелее.
– Что «я»? – спросил он, дожидаясь ответа, будто от него зависела вся его жизнь.
– Ничего, ничего…Я так, от неожиданности… Пожалуйста, пообещай мне, что вернешься живым и будешь писать. Я буду каждый день молиться, дабы пуля обошла тебя.
– Я обещаю, Надька, обещаю. Ты ведь будешь ждать меня, так? – сказал он, аккуратно прижав её руку к своей груди.
– Да, я буду тебя ждать, глупенький, конечно буду…
– Тогда душа моя спокойна. Послезавтра я отбываю, надеюсь, ты придешь меня проводить?
– Конечно же, конечно я приду.
Всю ночь она провела в бессоннице, выстирывая подушку своими слезами. Казалось, что она никогда так прежде не плакала, как сейчас. От горя она вспоминала всё то, что происходило в тот день: предсказание, признание Юры, немой рассвет…Она хоть и сказала, что не поверила гаданию, но с тех пор ни разу не ходила в озеро и каждый раз проходила мимо них с опаской. С уходом Юры это чувство обострилось, ибо Надя так хотела жить. Жить, чтобы знать, что он тоже жив.
Ранним июльским утром она уже стояла на станции, сжимая в руках нечто, похожее на лист. Надежде казалось, что её волнение замечали все, благо не она одна стояла на станции, судорожно поправляя платье: десятки девушек, матерей и жён тоже сопровождали своих, с сегодняшнего дня, солдат. Завидев Юру, она попыталась оживиться, но вышло, по правде говоря, неуклюже. Он был в форме, в гимнастерке и начищенных сапогах, коротко говоря – в полном комплекте. От такого вида она не смогла сдержать слёз. Где же теперь его золотые колосья волос? Вместо них – набок надетая пилотка и стриженные росточки когда-то солидной шевелюры. Как же он изменился за два дня…
Подойдя к нему, она молча вложила листок и зажала его кулак. Как оказалось, это была её единственная фотография, сделанная ею несколько месяцев назад.
– Я обещаю, что буду хранить пристальнее собственной головы. – прошептал он, всматриваясь в глаза Нади, будто ища в них ответ на давно волнующий вопрос.
Но недолго им осталось стоять: прогремел клаксон – пора ехать.
Вот и дернулся поезд. Юра крепко обнял мать и Надю, собираясь запрыгнуть в один из первых вагонов.
– Стой, подожди, Юрка! – выбежала девушка из рук матери. – я люблю тебя, слышишь, люблю! Знай это, пожалуйста! Вернись домой ради матери, ради меня! Я буду ждать тебя, слышишь?!
Он рванул к ней с такой силою, что чуть не сбил её с ног и обнял так крепко, что она чуть ли не поломалась вся. Но эта боль была из самых приятных, которую ныне ей доводилось испытывать. Слезы у них потекли градом, перемешавшись друг с другом. Но Она не ждет. Она никогда и никого не ждет. А потому он уехал, запрыгнув в последний вагон, оставив Надю с мамой одних на станции. Его слёзы ещё долго не застывали у неё на щеках.
«…Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: – Повезло.
Не понять, не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой, -
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.»
К.Симонов.