Скотт Гершовиц
Любознательные, непоседливые и забавные. Как разговаривать с детьми о важном просто и увлекательно

Иногда он еще проще. Так считает Уилсон. Если вы немного знаете о вагонетках, считает он, вы увидите, что проблему вагонетки легко решить.

В то же время Уилсон показывает нам, что реальный мир сложнее, чем рассказы философов. Посмотрите, как много мы упустили: педали мертвеца, скорость вагонетки и, что очень важно, тот факт, что стрелка, скорее всего, будет заблокирована.

Реальные проблемы с настоящими вагонетками совершенно не похожи на проблему вагонетки! И все же у философов есть веские причины рассказывать простые истории. Мы пытаемся выделить одну проблему, в то время как реальный мир имеет неприятную привычку подбрасывать несколько одновременно.

Вторая причина, по которой мне нравится письмо Уилсона, заключается в том, что, даже критикуя философов, он занимается философией. Его интересы утилитарны – спасти как можно больше людей, поэтому он повернет стрелку и убьет одного, если скорость вагонетки будет меньше 30 км/ч. Но если бы вагонетка ехала быстрее, он позволил бы ей убить пятерых, чтобы спасти (предположительно большее число) людей в вагонетке от гибели при сходе с рельсов.

Уилсон считает очевидность того, как именно мы должны поступать, настолько явной, что она не требует аргументации. Но это далеко не так. Если бы Уилсон был на моих занятиях, я бы спросил его, что он думает о «Трансплантации». Я бы хотел знать: если Уилсон готов убить одного рабочего, чтобы спасти пятерых (когда вагонетка движется со скоростью от 15 до 30 км/ч), будет ли он также отнимать жизнь в «Трансплантации»? Если он ответит «нет», мы начнем работать именно с теми историями, которые его раздражают.

* * *

Каково решение проблемы вагонетки? Хэнк все время это спрашивает. Он привык слушать о юридических делах, поскольку я рассказываю ему о тех, которые преподаю.

– Папа, расскажи мне еще про одно дело, – говорит он, когда ему скучно.

Он знает, что после небольшого разговора о том, как, по его мнению, должно было решиться дело, я расскажу ему, что решил суд. Поэтому с тех пор, как я впервые научил его проблеме вагонетки, он постоянно спрашивает: «Что сказал судья?» И он не принимает мои попытки объяснить, что рассказ не настоящий. Он отчаянно хочет знать ответ.

Я тоже хочу. Но в философии не существует ключей к ответу. Вы должны сами во всем разобраться, насколько это возможно. Если бы вы дали мне полдня и доску, я бы попытался убедить вас, что Рекс ошибается насчет «Ответвления» – и Томсон тоже. Я бы утверждал, что дополнительный кусочек пути действительно имеет значение. Я бы набросал на доске новые примеры. И я бы защищал версию кантовской идеи – мы не имеем права использовать одного человека, чтобы спасти пятерых.

Как только я с этим покончу, я преподнесу сюрприз. В какой-то мере наша коллекция дел проливает свет на дебаты об абортах. Если государство заставляет женщину вынашивать ребенка до срока, оно использует ее тело как средство достижения цели. Это недопустимо, даже если на кону стоит жизнь. (Или что-то подобное. Как я уже сказал, это займет время.)

В качестве аргумента я бы раскрыл проблему вагонетки. Она была введена в философию английским философом по имени Филиппа Фут в статье об абортах. Томсон прославила вагонетки, усовершенствовав историю Фут и представив другие. Но речь никогда не шла о том, что Дерек Уилсон – или любой другой, кто работает с настоящими вагонетками, – должен делать, когда они неуправляемы.

Для философов вагонетки – это инструмент для размышлений о структуре морали, для размышлений о том, какие права мы имеем и когда эти права уступают нуждам других. Это инструменты для обсуждения серьезных вопросов, таких как аборты и… законы войны.

Представьте на минуту, что вы – Гарри Трумэн, решающий, сбросить ли атомную бомбу (под названием «Толстяк») на город Нагасаки. Бомба убьет десятки тысяч людей. Но она сократит войну и спасет гораздо больше^[10].

Когда можно убивать людей ради спасения других? Это важный вопрос. И проблема вагонетки помогает нам подумать об этом. Если сторонним наблюдателям она кажется нелепой, то это потому, что вагонетки вошли в популярную культуру без груза серьезных вопросов, которым они обязаны.

Вагонетки могут не иметь значения. Но права имеют.

* * *

Особенно когда у тебя дети. Хэнк не понимал, что такое права, когда переживал, что у него их нет. Но отстаивать их он умел. Каждый раз, когда он говорил «мое», чтобы отгородиться от ребенка, который хотел поиграть с игрушкой, он заявлял свои права на предмет – и право отстранять от него других, пусть даже на время.

Когда вы впервые приносите ребенка домой из больницы, ваша главная задача – сохранить ему жизнь. Это уход: кормить, поить, купать и менять бесконечную череду подгузников. Затем проснуться и сделать все это снова, если вы вообще спали. Задача, которая возникает после этого – более чем через год, – это интеграция ребенка в общество. Для этого нужно познакомить ребенка с идеей прав и обязанностей – даже если вы еще не используете эти слова. Когда Хэнк крал Жирафика, мы объясняли, что он должен сначала спросить, так как Жирафик принадлежит Рексу. Мы также объясняли Хэнку, что принадлежит ему и когда Рекс должен попросить у него разрешения.

К этим первым урокам о собственности вскоре добавились уроки о перспективности, приватности и личном пространстве. Иногда казалось, что мы руководим маленькой юридической школой для учеников, которые понятия не имели о своих правах и обязанностях. На уроках по контрактам ребята учились выполнять свои обещания. В области правонарушений они учились держать руки при себе и стучаться, если дверь закрыта. В уголовном праве они узнали, что за плохое поведение бывают последствия.

В вопросах морали есть нечто большее, чем права и обязанности. Действительно, один из самых важных уроков, который может усвоить ребенок, заключается в том, что не всегда нужно настаивать на своих правах. Ты должен делиться тем, что принадлежит тебе, хотя бы иногда, даже если у тебя есть право отстранять от этого других. Это доброта и забота, и, когда дети приобретают эти качества, права теряют свою значимость. Но первые годы воспитания детей в основном связаны с моралью, в той или иной форме. Вот почему мы начали наше путешествие с вопросов о правах – и скоро перейдем к темам мести, наказания и власти, которые так или иначе связаны с правами.

* * *

Узнав о правах, мальчики немедленно стали маленькими адвокатами, готовыми отстаивать свои права и (как мы увидим в главе 3) защищаться от обвинений в нарушении чужих. И как только Хэнк узнал, что такое права, он начал видеть их повсюду.

Однажды вечером мы взяли ребят поесть тако. Хэнк (тогда ему было шесть лет) заметил «Фанту» в холодильнике с газировкой. И он спросил раз шесть или семнадцать, можно ли ему ее выпить. Мы сказали «нет» и сели есть. Хэнк был недоволен, и он начал протестовать. Он заявил, что мы нарушаем его права.

– Какие это права? – спросил я.

– Право решать, что пить.

– У тебя есть такое право?

– Да! – категорично заявил он.

– Почему? – Это один из моих любимых родительских приемов.

Для детей вопрос «почему» – это оружие. Часто они спрашивают из искреннего любопытства, поэтому полезно давать объяснения, когда это возможно. Но не существует такой вещи, как законченное объяснение. Каждое из них многое оставляет недосказанным.

Это означает, что дети всегда могут повторить вопрос. Снова и снова, ad nauseam^[11]. Вначале они делают это ради забавы; они хотят посмотреть, сколько объяснений вы предложите. Но когда они становятся старше, они начинают понимать, что грамотно поставленное «почему» может обнажить шаткость основ вашего авторитета. Или просто свести вас с ума.

Но взрослые могут обратить игру вспять: спросить почему – и пускай аргументирует ребенок.

Именно так я и сделал с Хэнком. Я спросил: «Почему ты имеешь право решать, что пить?»

– Я не знаю, – ответил он, пожав плечами. – Я просто имею право.

– Нет, это не сработает, – сказал я. – Если ты говоришь, что у тебя есть право, тебе нужно найти причину.

Шестеренки в голове Хэнка начали вращаться, и, конечно, он назвал мне причину – точнее, две.

– Если ты будешь решать, что мне пить, – сказал Хэнк, – ты можешь заставить меня выпить что-то, что мне не понравится. – Назовем это аргументом от самопознания. Затем он продолжил: – Ты можешь решать, что тебе пить, поэтому я должен иметь такую же возможность. – Это будет аргументом от равенства.

Хороши ли эти аргументы? Нет, отнюдь.

Начните с аргумента от самопознания. Существует небольшой риск, что я заставлю Хэнка пить то, что ему не нравится. Чаще всего вечером у Хэнка есть два варианта: молоко или вода. Молоко ему нравится, и, хотя он не сказал бы, что ему по душе вода, она не вызывает у него отвращения.

Более того, аргумент от самопознания подразумевает важность того, есть ли у Хэнка напиток, который ему нравится. И, может быть, это действительно важно. Но есть нечто другое, что имеет большее значение. Хэнк нуждается в здоровом питании. Поэтому мы предлагаем ему воду и молоко. Сладкие напитки – это особый деликатес. Если пустить такое на самотек, Хэнк подхватит диабет за неделю.

А как насчет аргумента равенства? Доводы о равноправии убедительны, когда люди находятся в одинаковом положении. Это не наш с Хэнком случай. Я знаю гораздо больше, чем он. Например, я знаю о диабете и о том, как он может им заболеть. У меня также есть способности к самоконтролю, которые Хэнк еще не приобрел. Но самое главное: у меня есть ответственность за него, которой у него нет за меня. Хэнк неизбежно вырастет, но моя задача – сделать так, чтобы он стал взрослым, а не ребенком-переростком. Для этого мне нужно установить ограничения, и не в последнюю очередь в отношении количества «Фанты», которую Хэнк может выпить.

Все это – причины считать, что Хэнк, по сути, не имеет права решать, что ему пить. По сути, это основания думать, что я имею право выбирать, что ему пить (или скорее мы с Джули совместно, как родители Хэнка).

Я объяснил некоторые из этих моментов Хэнку. И я напомнил ему, что, когда вырастет, он сможет сделать свой собственный выбор. Но пока он живет с нами.

Но я пошел ребенку навстречу. Я желал, чтобы эта война закончилась.

– Если ты перестанешь об этом спорить, – сказал я, – то сможешь выпить газировки, когда наши друзья придут в субботу вечером.

– Ты обещаешь? – спросил Хэнк.

Да.

– Хорошо, – сказал он.

Наступила суббота, пришли и друзья. Хэнк отправился требовать свою газировку, как только они вошли.

Подходя, он объявил: «У меня есть право на рутбир^[12]».

Глава 2. Месть

У Хэнка был выходной, и у меня тоже. Мы были в самом разгаре одной из его любимых игр. Я подбрасывал его на кровати, а он хихикал.

Затем внезапно Хэнк замолчал.

– Что случилось, Хэнк? Ты в порядке?

– Вчера, – начал Хэнк, – Кейден назвал меня «флуфер-дуфер», а затем со мной пришла поговорить Келли.

Есть много вопросов, которые можно задать по поводу этого предложения. На некоторые из них легко ответить. Кейден – это четырехлетний одноклассник Хэнка в школьной столовой^[13]. Келли – их классный руководитель. Поскольку я все это знал, я продолжил: «Что такое флуфер-дуфер?»

– Пап, это плохо.

– Ты уверен? Может, флуфер-дуферы – это круто. Давай погуглим?

– Папа! Флуфер-дуферы – это не круто.

Мы спорили об этом некоторое время, потому что говорить «флуфер-дуфер» смешно, а еще смешнее слышать, как это говорит Хэнк. Но он, конечно, был прав. Быть «флуфер-дуфером» ужасно, хотя никто толком и не знает, что такое «флуфер-дуфер». С таким же успехом можно быть долбоклюем. (Забавный факт: никто не знает, кто такой долбоклюй. Оскорбления – странная штука.)

В любом случае Хэнк хотел поговорить именно о второй части истории. О той части, где Келли приходит поговорить с ним.

– Келли поговорила и с Кейденом?

– Нет, – возмутился Хэнк. – Она говорила только со мной.

– Почему? Ты сказал ей, как Кейден назвал тебя?

– Только после.

– Только после чего?

В этот момент подозреваемый замолчал.

– Хэнк, ты что-то сделал Кейдену?

Молчание.

– Хэнк, что ты сделал Кейдену?

– Келли поговорила со мной.

– О чем, Хэнк?

Подозреваемый не раскололся. И я это уважаю. Поэтому я сменил тактику.

– Хэнк, ты считаешь, что это нормально – делать Кейдену что-то плохое, потому что он сказал тебе гадость?

– Да, – сказал Хэнк, будто я идиот. – Он назвал меня флуфер-дуфером.

* * *

В этот момент хороший родитель дал бы своему ребенку послушать классику Motown Records, песню «Two Wrongs Don’t Make a Right»^[14], хит на одном уровне с «The Golden Rule» в чарте Billboard’s Pop Morality.

К сожалению, я не хороший родитель. Я – великий родитель. Так что следующие двадцать минут мы провели под песни о мести, начиная с фанк-фантазии Джеймса Брауна 1973 года «The Payback» («Revenge! I’m mad! Got to get back! Need some get back! Payback!»^[15]).

На самом деле я не настолько крут. По крайней мере, не в реальности. Так что Джеймса Брауна не было и я не учил Хэнка, что два зла не делают добра. Я сожалею о Брауне, потому что мне потребовались годы, чтобы понять, что дети считают его тексты уморительными. И они абсолютно правы. («Uh! Ha! Good God! Darn good!»^[16]) Его музыку они тоже любят. Так и должно быть. (Только будьте осторожны, когда включаете песню, иначе вы повторите наш с Хэнком разговор о секс-машинах.)

Знаете, о чем я не жалею? О том, что упустил шанс научить Хэнка, что два зла не делают добра. Это моя наименее любимая часть родительской пропаганды, потому что два зла могут сделать добро. Вернее, второе зло может все исправить. И мы обманываем наших детей и, возможно, самих себя, когда говорим обратное.

* * *

Почему мы так быстро отвергаем месть? Начнем с риска. Если попытаться навредить кому-то, можно пострадать и самому. Но еще хуже то, что месть может привести к ответу, а потом к мести, а потом к ответу, а потом к мести, а потом к ответу. Таким образом, есть все шансы оказаться в бесконечном круговороте насилия.

Но риск не единственная причина, по которой мы отказываемся мстить. Насилие поражает многих своей бессмысленностью. Возьмем ветхозаветную формулу «око за око» и давайте усложним нападение Кейдена на Хэнка. Предположим, что Кейден выколол Хэнку глаз. Каким образом Хэнк, отняв глаз у Кейдена, улучшит ситуацию? Хэнк не получил бы свой глаз обратно. У нас просто появился бы еще один ребенок, которому пришлось бы учиться жить одноглазым.

Почему же мы жаждем мести, если это бессмысленно?

Один из вариантов состоит в том, что в нас просто заложено желание отомстить, когда кто-то нас обижает. Есть доказательства того, что маленькие дети особенно склонны к мести. В одном исследовании детей в возрасте от четырех до восьми лет попросили сыграть в компьютерную игру, в которой другие участники (управляемые исследователями) либо крали их стикеры, либо дарили им их в качестве подарков. Когда у детей появлялась возможность, они мстили тем, кто воровал наклейки, воруя у них гораздо чаще, чем у других участников. Но они не проявляли такой же взаимности, когда речь шла о доброте. Ребенок, получивший подарок, дарил что-то дарителю не чаще, чем кому-либо другому. Похоже, что поквитаться – более естественное желание, чем отблагодарить.

Есть и другие доказательства в пользу гипотезы «Месть – это врожденное». Ученые утверждают, что оскорбления вызывают аппетит к мести, причем в буквальном смысле. Они активизируют ту же часть мозга – левую префронтальную кору, – которая включается, когда люди стремятся утолить голод и другие желания. Так что Гомер был в чем-то прав, когда говорил, что месть сладка. И возможно, он преуменьшил ее значение. Однажды я видел футболку, на которой было написано, что месть лучше секса. А Иосиф Сталин возвел это в абсолют, утверждая, что месть – величайшее наслаждение в жизни^[17].

Ну не знаю. Секс бывает очень хорош. Но месть может удовлетворить, а удовольствие, которое мы испытываем, вполне может быть функцией, запрятанной глубоко в нашем мозгу. Но даже если мы склонны к мести в силу животного инстинкта, все равно можно спросить, какой цели она служит – и стоит ли, поразмыслив, действовать в соответствии с этим импульсом или сдерживать его. Иными словами, мы можем задаться вопросом, так ли месть бессмысленна, как кажется.

* * *

Уильям Ян Миллер – самый интересный из моих коллег. Он один из ведущих мировых экспертов по мести и практиковавшим ее культурам. И он интересен настолько же, насколько его истории и его взгляд на мир. Однажды Миллер сказал мне, что специально застраховал свою жизнь на минимальную сумму. «Я не хочу, чтобы моя семья осталась без средств к существованию, если я умру, – объяснил он, – но я хочу быть уверенным, что они будут скучать по мне». Он спросил, хорошо ли застрахован я, и я ответил, что вполне. Он сказал, чтобы я почаще озирался. (Когда мы с ним об этом разговаривали, Рекс был еще малышом.)

Миллер не питает ни малейшего снисхождения к тем, кто считает месть иррациональной. Сам по себе глаз Кейдена не поможет Хэнку. А вот его изъятие – несомненно. Если люди будут ждать, что Хэнк нанесет ответный удар, они дважды подумают, прежде чем нанести первый. Репутация мстителя – это страховой полис; он защищает вас от травм. И она даже лучше, чем обычная страховка, поскольку полностью предотвращает травмы, а не залечивает их деньгами.

Поэтому месть может быть рациональной. Но холодный расчет не может объяснить получаемое людьми удовольствие. Или тот факт, что они готовы мстить даже без логического обоснования. Это наслаждение, по-видимому, является одной из форм schadenfreude – наслаждения страданиями другого, в частности человека, который заставил страдать мстящего.

Но зачем получать от этого удовольствие? Распространенный ответ: он заслужил. Действительно, некоторые считают, что существует особая форма справедливости – ретрибутивная справедливость, – которая требует, чтобы те, кто (неправомерно) заставляет страдать других, пострадали сами. Пока и до тех пор, пока эти страдания не будут причинены, какой-то вселенский баланс не в порядке. Удовольствие в этой картине – это счастье от торжества справедливости.

Это, впрочем, звучит несколько обезличенно. Те, кто жаждет мести, хотят сами причинить страдания, а не просто видеть, как это делается. Это не вселенский баланс нарушен, а межличностный. Пришло время расплаты, говорим мы. Он должен заплатить за то, что он сделал. Это бухгалтерские метафоры, и они противоречивы, поскольку меняют местами роли должника и кредитора. Но это неважно. Суть в том, что бухгалтерия не сбалансирована, поэтому пришло время свести счеты.

* * *

Стоит ли относиться К подобным разговорам серьезно? На протяжении всей истории человечества многие люди, возможно даже большинство, относились. Поэтому я не хочу прямо заявить, что мы не должны. И все же у меня есть серьезные сомнения. Я не знаю, где хранятся бухгалтерские книги мироздания и почему нас вообще должно волновать, что в них записано. Если они принадлежат Богу, он, несомненно, сведет баланс. («Мне отмщение», говорит Господь.)^[18] Я думаю, нам нужно нечто большее, чем простая метафора, чтобы оправдать глазовыколупывание.

Некоторые философы отвергают саму идею возмездия. Они считают, что в ней нет ничего, кроме неверных метафор, и что нам лучше оставить ее в прошлом. Я думаю, что можно оправдать ее. Но мы не будем пытаться сделать это до следующей главы, в которой мы займемся наказанием. Пока же я хочу сосредоточиться на другом виде справедливости. А вообще, разберем оба.

Давным-давно Аристотель провел различие между дистрибутивной и корректирующей справедливостью. Когда мы беспокоимся о неравенстве, мы думаем о дистрибутивной справедливости. У нас есть пирог, и мы спорим о том, как его разделить. Если ваш кусок больше моего, я могу пожаловаться, что мы поделили его несправедливо. Теперь предположим, что у каждого из нас есть свой кусок, каким бы большим он ни был. И вы крадете мой. Я хочу его вернуть. По Аристотелю, на возврате настаивает корректирующая справедливость. Она требует, чтобы вы возместили мою потерю.

Является ли месть способом осуществления корректирующей справедливости? Похоже на то. Око за око – не так далеко от «Верни мне пирог». Если Хэнк лишит Кейдена глаза, он получит то, что потерял, – глаз. Но он получит не только то, что потерял, и это важно. Глаз Кейдена не очень-то нужен Хэнку, поскольку он не может им видеть.

Тем не менее, утверждает Миллер, «око за око» – метод корректирующего правосудия, причем по-своему гениальный. Главное – понять, что компенсация не всегда должна выплачиваться в натуральном виде. Иногда вы возвращаете мой пирог. Иногда платите за него. С глазами, оказывается, тоже так.

Миллер считает, что суть принципа «око за око» не в выкалывании глаз как таковом. Скорее талион (причудливое название правила, примером которого является «око за око») дает жертвам рычаги давления на обидчиков. Если бы Кейден и Хэнк жили в библейские времена (и были бы взрослыми), то, как только Кейден выколол бы Хэнку глаз, по талиону Хэнк бы стал обладателем одного из глаз Кейдена. Он мог бы взять его, если бы захотел. И ему бы очень хотелось, чтобы Кейден это знал. Однако есть шанс, что Хэнк не отберет у Кейдена глаз, потому что Кейден выкупит его. Цена, которую заплатил Кейден, чтобы сохранить свой глаз, компенсирует Хэнку потерю своего.

То есть перспектива потерять глаз толкает Кейдена на то, чтобы удовлетворить требования корректирующей справедливости, компенсировав Хэнку глаз. Талион – это, как ни странно, эмпатия. Это способ заставить вас почувствовать боль другого человека. Если вы раните кого-то, вы получите точно такую же рану. Это дает вам повод представить, как вы переживаете травму, прежде чем нанести ее кому-то другому. Есть надежда, что это удержит вас, чтобы никто не пострадал. Но если сдерживание не срабатывает, талион дает вам повод компенсировать причиненные вами травмы, поскольку вы и сами скоро пострадаете, если не заплатите.

* * *

– Эй, Рекс, давай я расскажу тебе историю о мести? – спросил я однажды за обедом. Рексу было десять.

– Это будет плохо? – спросил он.

– Нет, – заверил я его.

– Хорошо.

– Ну, может быть, немного, – признал я.

– Тебе обязательно рассказать?

– Да, я правда должен.

– Ты пишешь о мести, не так ли?

Парень меня раскусил.

– Да, пишу.

– Ладно, хорошо.

История, которую я рассказал Рексу, взята из исландской саги «Сага о Гудмунде Достойном».

– В порту работает парень по имени Скеринг, – начал я, – он ведет дела с норвежскими купцами. Сделка не удалась, и ему отрубили руку.

– Папа! Это плохо. Очень плохо.

– Да, ладно. Но это единственная плохая часть. Я обещаю. Ты хочешь знать, что случилось потом?

– Да, – сказал Рекс.

– Скеринг обращается за помощью к родственнику – парню по имени Гудмунд. Гудмунд собирает группу людей, и они отправляются в порт, чтобы дать отпор норвежцам. Как ты думаешь, что они делают, когда добираются?

– Убивают их.

– Нет. Гудмунд требует, чтобы норвежцы возместили Скерингу ущерб за его руку. Ты знаешь, что это значит?

– Нет.

– Это значит, что он хочет, чтобы они заплатили Скерингу деньги, чтобы облегчить ему потерю руки.

– Хорошо. Они заплатят?

– Они говорят, что заплатят любую цену, которую Гудмунд назовет справедливой. Но Гудмунд назначил сумму, и она оказалась большой. Очень.

– Сколько?

– Тридцать сотен.

– Это много?

– В саге говорится, что да. Там написано, что именно столько люди должны были заплатить за убийство такого человека, как Скеринг, но никак не за отрубание руки.

– И что, они платят?

– Нет. Они злятся на Гудмунда. Они думают, что он просит слишком много.

– А что делает Гудмунд?

– Угадай.

– Он их убивает, – серьезно сказал Рекс.

– Не-а.

– Он отрубает им руки! – Теперь он понял, что такое талион.

– Нет, но ты ближе. Гудмунд был довольно умен. Как ты думаешь, что бы он сделал, прежде чем отрубить что-нибудь?

– Он сказал бы им, что сделает это, если они не заплатят!

– Точно! Гудмунд сказал, что он сам заплатит Скерингу тридцать сотен. А потом возьмет норвежца и отрубит ему руку. Он сказал, что они могут компенсировать ущерб так, как захотят.

– Это сработало? – спросил Рекс.

– Как ты думаешь?

– Бьюсь об заклад, они заплатили, – сказал он.

– Это так – они заплатили тридцать сотен.

– Гудмунд умный, – сказал Рекс.

* * *

Гудмунд умный. И талион тоже. Норвежцы заплатили, потому что Гудмунд переосмыслил значение платежа. Это уже не была цена за руку Скеринга; это была цена за спасение своей. И, как отмечает Миллер, в большинстве своем люди «готовы заплатить больше, чтобы спасти руку, чем за чужую». Что вполне логично. Руки приносят больше пользы, когда они присоединены к своим первоначальным владельцам.

Гудмунд был хитер и в другом отношении. Он не просто заставил норвежцев заплатить. Он унизил их, намекнув, что они скупы. Они попытались сделать величественный жест, позволив Гудмунду назначить цену за руку Скеринга. Затем они отказались от назначенной им цены, что позволило Гудмунду совершить такой жест самому, вызвавшись выплатить Скерингу компенсацию по заоблачно высокой цене. И наконец, Гудмунд выставил норвежцев трусами, поскольку их согласие платить за руку появилось, как только под угрозой оказались их собственные.

Делая все это, Гудмунд приумножил свою честь. Но что это такое? И почему она имеет значение? Честь не поддается простому определению. Это абстрактное качество, которое определяет место человека в социальной иерархии. И это было важно в таких обществах, как Исландия того времени. Как объясняет Миллер:

Честь была основой того, что ты кем-то считаешься, к тебе прислушиваются, а люди задумываются, прежде чем отнять твою землю или изнасиловать тебя и твою дочь. Она определяла даже то, как вы говорите, насколько громко, как часто, с кем и когда, и обращают ли на вас внимание, когда вы это делаете; она решала, как вы держите плечи, насколько высоко вы стоите – в прямом, а не переносном смысле – и как долго вы можете смотреть на кого-то или вообще осмеливаться делать это.

Короче говоря, честь была показателем вашей ценности в глазах других. Подробнее об этом позже. Но прежде чем мы расстанемся с Гудмундом, давайте сравним то, как он разрешил иск Скеринга, с тем, как это делают суды сегодня.

* * *

Мы давно не следуем закону талиона. Но суды все еще продолжают практику коррективной справедливости. Если вы получили травму, вы можете подать в суд на того, кто ее нанес. И если вы докажете, что она была получена в результате правонарушения, суд присудит компенсацию.

Официально суды назначают компенсацию без какой-либо апелляции к эмоциям, сочувствию или чему-либо еще. Присяжных инструктируют присуждать справедливую и разумную компенсацию за травмы, полученные успешным истцом. Однако на практике адвокаты истцов добиваются сочувствия присяжных к своим клиентам. Они описывают травмы истца в мрачных подробностях, делая их максимально жалостливыми, чтобы повысить размер компенсации.

Но сочувствие в итоге оказывается слабее эмпатии. Я рассказываю своим студентам случай с Кей Кентон. Она находилась в вестибюле отеля Hyatt Regency, когда два плохо спроектированных небоскреба весом более пятнадцати тонн обрушились на находящихся внизу гостей. Погибло более ста человек. Кентон выжила. Но она получила тяжелейшие травмы: перелом шеи, потерю чувствительности всего тела, нарушение функции легких, мочевого пузыря и кишечника, сильные боли и психологическую травму, а также множество других проблем.

Суд оценил ущерб Кентон в 4 миллиона долларов. Это кажется большой суммой. Во всяком случае, до тех пор, пока не задумаешься о расходах. Медицинские расходы Кентон оцениваются более чем в миллион долларов. На момент аварии она училась на юриста. Очевидно, она больше никогда не сможет найти работу нигде, не говоря уже об адвокатуре. Ее потерянный заработок оценивался примерно в 2 миллиона долларов за всю трудовую деятельность. Наконец, суду было предложено определить цену боли и страданий Кентон; подсчет показал, это примерно 1 миллион.

При таком раскладе сумма не кажется такой уж большой (и она еще меньше, чем кажется, поскольку ее адвокат, скорее всего, забрал четверть, а может, и больше). Согласились бы вы терпеть травмы Кентон, если бы кто-то взялся покрыть ваши расходы и выбить еще миллион за вашу боль и страдания? Я бы не согласился. Ни за что.

И все же у Hyatt хватило наглости попросить суд сократить выплату вдвое, утверждая, что она чрезмерна. Суд отказал. Однако задумайтесь: сколько бы Hyatt была готова заплатить, чтобы предотвратить травмы Кентон для кого-то из руководства компании? Предположим, что мы следуем талиону и Кентон имеет право уронить небоскреб (или аналогичный тяжелый предмет) на генерального директора Hyatt. Сколько бы компания заплатила за то, чтобы она этого не сделала?

Если ваша ставка больше 4 миллионов, я уверен, вы правы. Я вполне допускаю, что они заплатили бы 40 миллионов долларов. Или больше. Может, даже гораздо больше. Такова сила эмпатии. И мощь талиона заключается в его способности ее использовать.

Я уверен, что присяжные сочувствовали Кентон – понимали ее ситуацию. Но я сомневаюсь, что они почувствовали ее боль. Руководители Hyatt ощутили бы, если бы представили ее на своей шкуре.

* * *

Эмпатия не единственная привлекательная сторона принципа «око за око». Она устанавливает предел мести, поскольку означает «не более чем око за око».

Эволюция, похоже, наделила нас вкусом к мести. Но любой аппетит может выйти из-под контроля. Просто подумайте, как часто вы переедаете. (Возможно, я проецирую. Рекс говорит: «Я съел слишком много» – это девиз мужчин с фамилией Гершовиц.)

Некоторые люди хотят больше, чем «око за око». Они переоценивают себя. Или недооценивают других. Или просто приходят в ярость при малейшем шорохе.

Культуры мести не терпели таких типов, поскольку в их присутствии мир был невозможен. «Око за око» помогло обуздать их, установив, что считается разумной компенсацией. Так же как и персонажи, называемые арбитрами, которые вступали в спор, когда люди не могли договориться самостоятельно. Они были арбитрами, потому что были третьей стороной в спорах. По словам Миллера, «чтобы добиться равенства, нужны были арбитры, иначе вы навсегда остаетесь в раздоре».

Присяжные произошли от арбитров. Они выполняют ту же работу. Они представляют общество и решают, что считать разумной компенсацией. Но они устанавливают эту компенсацию иначе, чем делали арбитры. Арбитры взыскивали по принципу «око за око». Они не торговали частями тела по дешевке, как это обычно делают присяжные.