Синклер Льюис
Главная улица
Глава восьмая
I
«Не забываю ли я про Уила, когда жалуюсь, что мне нечем заняться? Достаточно ли я интересуюсь его работой? Я должна интересоваться. Непременно! Если я не могу принадлежать к здешнему обществу, если я должна быть отщепенкой…»
Когда Кенникот пришел домой, она засуетилась:
– Дорогой мой, ты должен рассказывать мне больше о своей практике. Я хочу знать. Я хочу все понимать.
– Отлично! С удовольствием!
И он пошел вниз растапливать печь.
За ужином она спросила:
– Например, что ты делал сегодня?
– Сегодня? Что ты имеешь в виду?
– Лечебные дела. Я хочу знать…
– Ну, сегодня не было ничего особенного: два болвана с расстройством желудка, вывих руки и одна идиотка, которая угрожает самоубийством оттого, что ее не любит муж. Все обычные случаи.
– Разве несчастная женщина – тоже обычный случай?
– Она? Просто нервы! Ничего не поделаешь с этими супружескими дрязгами.
– Но, дорогой мой, я прошу тебя, ты расскажешь мне, когда у тебя в следующий раз появится что-нибудь интересное?
– Конечно! Само собой разумеется! Расскажу обо всем, что… Право, отличная лососина! От Хоуленда?
II
Через четыре дня после поражения у «Веселых семнадцати» явилась Вайда Шервин и нечаянно разбила душевное спокойствие Кэрол.
– Можно зайти к вам поболтать? – сказала она с таким наигранно веселым и невинным видом, что Кэрол сразу стало не по себе. Одним взмахом Вайда сбросила шубу, села, словно проделала гимнастическое упражнение. Потом выпалила:
– Чувствую себя непозволительно хорошо в такую погоду! Рэймонд Вузерспун говорит, что, будь у него моя энергия, он стал бы знаменитым оперным певцом. Я всегда считаю, что здешний климат великолепен, что мои друзья – милейшие люди, а моя работа – самое важное дело на свете. Может быть, я обманываю себя. Но одно я знаю твердо: вы самая храбрая дурочка на свете.
– И поэтому вы собираетесь содрать с меня заживо кожу? – Кэрол говорила весело.
– Я?.. Впрочем, может быть. Я знаю, что часто в драке больше всех виноват третий. Тот, кто бегает и с превеликим удовольствием передает одному, что сказал другой. Но я хочу, чтобы вы приняли участие в оживлении Гофер-Прери, и для этого… Такой, можно сказать, единственный случай… Я, верно, болтаю глупости?
– Я знаю, что вы имеете в виду. Я была слишком резка у «Веселых семнадцати».
– Нет, это пустяки! Кстати, я очень рада, что вы высказали им несколько здравых истин о прислуге, хотя, пожалуй, вы были не вполне тактичны. Дело гораздо серьезнее. Не знаю, понятно ли вам, что во всяком таком замкнутом общественном кругу каждый новый пришелец проходит испытание? Люди любезны с ним, но не спускают с него глаз. Я помню, когда сюда перевелась из Уэлсли учительница латыни, ей ставили в вину ее северный выговор. Считали, что это она для важности. Конечно, говорили и о вас…
– Неужели было о чем говорить?
– Дорогая моя!
– Мне всегда кажется, будто я хожу в облаке: смотрю на других, а меня не видно. По-моему, я так незаметна и так обыкновенна, что, казалось бы, прямо нечего во мне разбирать. Не могу себе представить, чтобы мистер и миссис Хэйдок стали сплетничать обо мне. – Кэрол разгоралась все большим негодованием. – Мне это противно! У меня мурашки по спине бегают, когда я думаю, что они смеют обсуждать мои поступки и слова. Ощупывают меня все своими лапами! Это возмутительно. Я ненавижу…
– Подождите, детка! Может быть, их тоже возмущает что-нибудь в вас. Постарайтесь быть беспристрастной. Правда, они тотчас ощупывают всех новеньких. Но ведь и вы так же обращались с новичками в колледже, верно?
– Да.
– Ну вот! Я хочу, чтобы вы были беспристрастны, и уверена, что вам это удастся. Я хочу, чтобы вы стали выше всего этого и помогли мне поднять наш город.
– Я буду беспристрастна, как остывшая картошка. Но едва ли я смогу когда-нибудь помочь вам «поднять город». Что же говорят обо мне? Серьезно. Я хочу знать!
– Менее образованные недовольны, когда вы упоминаете о чем-либо находящемся дальше Миннеаполиса. Они так подозрительны! Вот именно, подозрительны. А некоторые находят, что вы слишком хорошо одеваетесь.
– Ах вот как, скажите пожалуйста! Что же, мне в рогоже ходить, чтобы угодить им?
– Ну-ну! Не говорите ерунды!
– Я буду паинькой, – угрюмо процедила Кэрол.
– Непременно, а то я ничего вам не буду рассказывать. Поймите, что я не предлагаю вам переделать себя. Я только хочу, чтобы вы знали, что о вас думают. Каковы бы ни были их предрассудки, вы должны с ними считаться, если хотите иметь влияние на этих людей. Вы ведь мечтаете оживить город?
– Я и сама не знаю!
– Ну что вы, что вы! Оставьте! Я рассчитываю на вас. Вы прирожденный реформатор!
– Нет… Теперь уж нет!
– А я говорю – да.
– О, если бы я могла что-нибудь сделать!.. Итак, они считают, что я важничаю?
– Да, кошечка. Только не говорите, что важничают они сами. В конце концов, принципы Гофер-Прери так же разумны для Гофер-Прери, как принципы Озерного бульвара для Чикаго. А городов вроде Гофер-Прери больше, чем таких, как Чикаго. Или как Лондон. А потом… Я скажу все: они считают, что вы нарочно произносите слова на столичный лад. Они считают вас слишком легкомысленной. Они смотрят на жизнь так серьезно, что не представляют себе другого смеха, кроме хрюканья Хуаниты. Этель Виллетс показалось, что вы говорили с ней свысока, когда…
– Ничего подобного!
– …когда убеждали ее, что надо поощрять чтение, а миссис Элдер нашла, что у вас был покровительственный тон, когда вы назвали ее «бьюик» «прелестным маленьким автомобилем». Она-то считает его огромным! Потом, некоторые торговцы говорят, что вы слишком много болтаете, когда приходите в лавки…
– Увы, мне только хотелось быть приветливой.
– И ни одна хозяйка не одобряет ваших приятельских отношений с Би. Не притеснять служанку – это хорошо, но они говорят, что вы держите себя с ней, словно она вам кузиной приходится! Подождите, это еще далеко не все! Они находят, что вы эксцентрично обставили эту комнату. Они считают несуразным этот широкий диван и эту японскую штуку. Подождите! Я знаю, что это глупости! И по крайней мере десять человек упрекают вас в том, что вы редко ходите в церковь, и…
– Я больше не выдержу… Подумать только, что они изощрялись на мой счет, а я была так счастлива и так хорошо ко всем относилась! Не напрасно ли вы рассказали мне это? Я буду всех стесняться.
– Возможно. Могу лишь ответить вам старой поговоркой, что знание – это власть. Когда-нибудь вы поймете, какое наслаждение обладать властью даже здесь. Командовать городом. Да, у меня есть свои причуды! Но я люблю, чтобы все двигалось вперед.
– Мне очень больно. Эти люди начинают казаться мне жестокими и коварными, тогда как я была с ними совершенно искренна. Но разберем уж все до конца. Что они сказали о моем новоселье в китайском стиле?
– Гм, да-а…
– Говорите! Не то я могу вообразить вещи куда более ужасные, чем все, что вы могли бы мне сказать.
– Им было весело. Но некоторые из них считают, что вы пускаете пыль в глаза и делаете вид, будто ваш муж богаче, чем на самом деле.
– Я не могу… Такая низость мыслей превосходит всякое воображение! Неужели они могли серьезно думать, что я… И вы хотите «реформировать» подобных людей, когда динамит так дешев? Кто посмел сказать такое? Богатые или бедные?
– Всякие были!
– Неужели они не понимают, что если бы я даже манерничала и выставляла напоказ свою образованность, то уж на такую пошлость я, во всяком случае, не способна? Если им так важно это знать, передайте им от меня с нижайшим поклоном, что Уил зарабатывает около четырех тысяч в год, а вечер обошелся вдвое дешевле, чем они, по-видимому, воображают. Китайские вещи не очень дороги, а свой костюм я сделала сама…
– Довольно! Я-то ведь ни при чем. Все это я знаю. Они считают, что вы возбуждаете опасное соревнование этим приемом, который стоит все же больше, чем большинство из них может себе позволить. Четыре тысячи – крупный доход для такого города.
– Я и не помышляла ни о каком соревновании. Поверьте, что я просто из любви и дружбы хотела устроить как можно более веселую вечеринку. Было много глупости, шума и дурачества, но у меня были добрые намерения.
– Разумеется! С их стороны, безусловно, неблагородно смеяться над вашим китайским рагу и… над вашими прелестными шароварами…
Кэрол вскочила и застонала:
– О, мне прямо трудно поверить! Они высмеяли мою вечеринку, которую я так старательно устраивала для них! И мой китайский костюм, который я шила с такой радостью, шила тайком, чтобы приготовить им сюрприз! И все время они глумились надо мной!
Она съежилась на диване.
Вайда гладила ее по волосам и бормотала:
– Напрасно я…
Не видя ничего от слез, Кэрол не заметила, как Вайда Шервин выскользнула из комнаты. Бой часов в половине шестого всполошил ее. Надо взять себя в руки, прежде чем придет Уил. Надеюсь, он никогда не узнает, какая глупая у него жена… Черствые, злые душонки!..
Маленькой и одинокой девочкой побрела она наверх, шаг за шагом, волоча ноги, держась рукой за перила. Не у мужа ей хотелось искать защиты, а у отца, улыбающегося, чуткого отца, умершего двенадцать лет назад.
III
Кенникот зевал, растянувшись в самом большом кресле, между радиатором и керосиновой печуркой.
– Уил, скажи, дорогой, не говорят ли обо мне дурно? Это было бы понятно. Я имею в виду, что, если так, ты не должен огорчаться.
– Говорят о тебе дурно? Ничего такого не слыхал. Все уверяют меня, что ты самая очаровательная женщина.
– Да, но мне показалось… Владельцы лавок, может быть, находят, что я слишком много суеты подымаю, когда прихожу за покупками. Боюсь, что я действую на нервы мистеру Дэшуэю, и мистеру Хоуленду, и мистеру Луделмайеру.
– Видишь ли, в чем дело… Я не хотел говорить об этом, но раз ты начала сама… Чет Дэшуэй, вероятно, злится, что ты купила новую мебель в Миннеаполисе, а не здесь. Тогда я не хотел возражать, однако… В конце концов, я зарабатываю деньги здесь, и с их стороны вполне естественно ожидать, что я здесь и буду их тратить.
– Если мистер Дэшуэй будет так любезен и укажет мне, как культурный человек может обставить комнату кладбищенским хламом, который он называет… – Она опомнилась и добавила примирительно: – Впрочем, я понимаю.
– А Хоуленд и Луделмайер… О, ты, вероятно, пошутила, но слишком колко, по поводу выбора товаров в их лавках. Ах, плюнь на это, какое нам дело! Гофер-Прери – независимый город, не то что эти заштатные городишки на Востоке, где нужно следить за каждым своим шагом, считаться с нелепыми условностями и где куча старых сплетниц от нечего делать злословит о тебе. Здесь каждый волен делать то, что ему заблагорассудится!
Он произнес это с большим жаром, и Кэрол видела, что он сам верит в свои слова. Она задохнулась от гнева, но скрыла его зевком.
– Кстати, Кэрри, раз уж мы говорим об этом: конечно, я не намерен поступаться своей независимостью и не считаю, что человек обязан обращаться непременно к тому, кто сам обращается к нему, но все-таки я был бы очень рад, если бы ты покупала как можно больше у Йенсона или Луделмайера вместо Хоуленда и Гулда, которые в последнее время всем табором ходят к доктору Гулду. Я не вижу смысла платить за всякую всячину мои трудовые деньги, чтобы они шли потом к Терри Гулду.
– Я бывала у Хоуленда и Гулда потому, что их магазин лучше и чище.
– Я знаю; я и не думаю порывать с ними совсем. Правда, Йенсон – плут и постоянно обвешивает, а Луделмайер – тупая старая свинья… Но все же будем покупать у своих, ты меня поняла?
– Да, я понимаю.
– Отлично. Теперь, пожалуй, пора и спать.
Он зевнул, вышел посмотреть на термометр, захлопнул дверь, погладил Кэрри по голове, расстегнул жилетку, вторично зевнул, завел часы, спустился в подвал проверить топку, зевнул в третий раз и затопал по лестнице, почесывая грудь сквозь толстую шерстяную фуфайку.
И пока сверху не раздалось: «А ты что, спать ложиться не собираешься?» – Кэрол сидела неподвижно.
Глава девятая
I
Кэрол вышла на лужок поучить овечек изящному танцу, и оказалось, что это не овечки, а волки. Они наседали со всех сторон, и ей не было проходу. Вокруг нее сверкали клыки и злобно-насмешливые глаза.
Ей стало невмоготу терпеть эти скрытые издевательства. Она хотела бежать. Хотела укрыться в великодушном безразличии больших городов. Она репетировала, как она скажет Кенникоту: «Не съездить ли мне на несколько дней в Сент-Пол?» Но она не доверяла себе: боялась, что не сумеет произнести это достаточно беззаботно, боялась его настойчивых расспросов.
Переделать город? Все, чего она теперь хотела, это чтобы ее самое не трогали.
Она никому не могла смотреть в глаза. Она краснела перед людьми, которые неделю назад забавляли ее своим видом и манерами, в их пожеланиях «доброго утра» она слышала жестокий затаенный смех.
В лавке Оле Йенсона она встретилась с Хуанитой Хэйдок. Кэрол умоляюще начала:
– A-а, как поживаете? Боже, какой дивный сельдерей!
– Да, с виду очень свежий. Гарри требует, чтобы по воскресеньям непременно был сельдерей. Несносный человек!
Кэрол, ликуя, вылетела из лавки. «Она не смеялась надо мной!.. Кажется, не смеялась?»
Через неделю она оправилась от чувства неуверенности и стыда, но продолжала избегать людей. Она ходила по улицам, опустив голову. Завидя впереди миссис Мак-Ганум или миссис Дайер, она переходила на другую сторону, внимательно разглядывая какую-нибудь вывеску. Она все время играла роль – для всех, кого видела, и для скрытых в засаде прищуренных глаз, которых не видела.
Она убедилась, что Вайда Шервин сказала правду. Входила ли она в лавку, подметала ли заднее крыльцо своего дома, стояла ли у окна в гостиной, городок потихоньку следил за ней. Раньше она смело шагала по улице, торжествуя, что строит свое гнездо. Теперь она косилась на каждый дом и, добравшись до своего, чувствовала, что прорвалась сквозь толпу врагов, вооруженных насмешкой. Она твердила себе, что такая чувствительность нелепа, но каждый день заново повергал ее в панику. Она замечала, как с невинным видом задергивались оконные занавески, будто их никогда и не приоткрывали. Старухи, уже вошедшие в дом, высовывались снова поглядеть на нее, и в морозной тишине она слышала, как они топтались за дверьми. Даже когда в сумерки она забывала на час об этих глазах-прожекторах и пробиралась по улицам, радуясь желтым окнам на фоне серой ночи, сердце у нее останавливалось, потому что она вдруг замечала голову в накинутой шали, следившую за ней из-за покрытого снегом куста.
Кэрол решила, что придает чрезмерное значение своей особе, что провинциалы глазеют на всякого. Это успокоило ее, и она была довольна таким философским подходом к вопросу. Но на следующее утро она снова чуть не сгорела от стыда, войдя к Луделмайеру. Бакалейщик, его продавщица и истеричная миссис Дэйв Дайер чему-то смеялись. И вдруг смущенно замолчали, потом, запинаясь, заговорили о луковицах. Кэрол почувствовала, что причиной неловкости была она. Когда в этот вечер Кенникот повел ее в гости к чудаковатым мистеру и миссис Лаймен Кэсс, хозяева, как ей показалось, были смущены их внезапным появлением.
– Что это вы нос повесили, Лайм? – дружески воскликнул Кенникот.
Кэссы смущенно бормотали что-то невнятное.
За исключением Дэйва Дайера, Сэма Кларка и Рэйми Вузерспуна, не было ни одного торговца, в чьем расположении Кэрол была бы уверена. Она знала, что ей только мерещится насмешка в их приветствиях, но она не могла совладать со своей подозрительностью, оправиться от морального потрясения. Она то злилась, то старалась не замечать тона превосходства, которым говорили с ней торговцы. Они не сознавали, что были грубы с нею, они просто хотели показать, что их дела идут прекрасно и что им нечего считаться ни с какими «докторскими женами». Они часто говорили: «Для нас любой человек не хуже другого и даже намного лучше!» Но этот девиз они не распространяли на покупателей-фермеров, пострадавших от неурожая. Лавочники-янки были особенно нелюбезны. А Оле Йенсон, Луделмайер и Гус Даль хотели, чтобы их принимали за янки. Джеймс Мэдисон Хоуленд, родившийся в Нью-Гэмпшире, и Оле Йенсон, родившийся в Швеции, оба доказывали, что они свободные американские граждане, ворча: «Не знаю, есть ли у меня то, что вы спрашиваете» – или: «Ну, знаете, не берусь доставить это вам на дом к двенадцати».
Чтобы соблюсти хороший тон, покупатель должен был дать отпор. Хуанита Хэйдок мило верещала: «Если покупка не будет у меня к двенадцати, я вашему рассыльному все волосы выдеру!» Но Кэрол была не способна к этой игре и не умела перебрасываться дружелюбными грубостями. Она завела малодушную привычку ходить по возможности только к Экселу Эгге.
Эксел не пользовался в городе уважением и не был груб. Он все еще оставался чужаком и мирился с тем, что чужаком и останется. Он был неповоротлив и нелюбопытен. В его заведении царил больший сумбур, чем в любом придорожном ларьке. За исключением самого Эксела, никто не сумел бы там разобраться. Кипа детских чулок лежала на полке под одеялом, другая – в ящике с имбирным печеньем, а остаток, как клубок черных змей, свернулся на бочонке с мукой, затиснутом между швабрами, норвежскими Библиями, сушеной треской, ящиками с абрикосами и полутора парами прорезиненных сапог для дровосеков. В лавке постоянно толпились фермерши – шведки и норвежки – в шалях и старомодных бурых жакетах, поджидавшие тут своих повелителей. Они разговаривали по-норвежски и по-шведски и безразлично поглядывали на Кэрол. Это было облегчением для нее: они-то по крайней мере не шептали, что она ломака!
Однако себя ей приходилось убеждать, что лавка Эксела Эгге «так живописна и романтична!».
Чувствительнее всего она была теперь к насмешкам над ее туалетами.
Когда она однажды осмелилась выйти в город в новом клетчатом костюме с черно-желтым воротником, она тем самым как бы пригласила к обсуждению своей особы весь Гофер-Прери, который ничем так не интересовался, как новыми платьями и их стоимостью. Это был изящный костюм, покроя, совершенно не похожего на длиннохвостые желтые и розовые платья горожанок. Физиономия вдовы Богарт, стоявшей в дверях, говорила: «Ну, я в жизни не видела ничего подобного!» Миссис Мак-Ганум остановила Кэрол на улице.
– Ах, какой прелестный костюм, верно, ужасно дорогой?
Орава молодых бездельников перед аптекарским магазином тоже высказывала свои суждения:
– Эй, Паджи, сыграем в шашки на этом платье!
Кэрол не выдержала. Она запахнула шубку и торопливо застегнула пуговицы. Юнцы давились от смеха.
II
Никто не раздражал Кэрол так, как эти юные ротозеи, изображавшие из себя людей бывалых, прошедших огонь и воду.
Она пыталась убедить себя, что естественная жизнь на лоне природы, на свежем воздухе, у озер, где можно удить рыбу и плавать, здоровее искусственной жизни больших городов. Но ее просто убивал вид целой орды парней от четырнадцати до двадцати лет, торчавших перед аптекарским магазином Дайера. Они курили, выставляя напоказ свои франтовские ботинки, красные галстуки и куртки с гранеными пуговицами, насвистывали негритянские песенки и кричали вслед каждой проходившей девушке: «Эй, куколка!»
Кэрол видела, как они резались на бильярде в вонючей комнате позади парикмахерской Дэла Снэфлина, встряхивали игральные кости в «Курительном доме» и, ухмыляясь, толпились вокруг Берта Тайби, бармена «Минимеши-хаус», чтобы послушать его «смачные истории». Они причмокивали слюнявыми губами при каждой любовной сцене на киносеансах во «Дворце роз». Пожирая у прилавка греческой кондитерской невероятные смеси из подгнивших бананов, кислых вишен, взбитых сливок и желатинового мороженого, они огрызались друг на друга: «Эй, осади назад!», «Сказано тебе, пшел вон! Гляди, ты мне чуть стакан не опрокинул», «Врешь, сукин сын!», «Эй, чтоб тебе! Не тычь своим вонючим пальцем мне в мороженое!», «Батти, ну как, потанцевал вчера с Тилли Мак-Гайр? Пощупал девчонку, а?»
Впрочем, прилежно изучая американскую беллетристику, Кэрол узнала, что только так и должны себя вести подрастающие мужчины Америки. Юноши, чьи речи, вид и ухватки не приводили на ум уличную канаву и одновременно дикий золотой прииск, считались неженками, и о них говорили с сожалением. Кэрол принимала это как нечто неизбежное. Она смотрела на подростков с состраданием, но без какого-либо личного интереса. Ей и в голову не приходило, что она может столкнуться с ними ближе.
Скоро она сделала открытие, что все они хорошо ее знают, что они только и ждут от нее какого-нибудь неверного шага, чтобы поднять ее на смех. Ни одна школьница не краснела так, проходя мимо их наблюдательных постов, как докторша Кенникот. Сгорая от стыда, она чувствовала, что они одобрительно щурятся на ее обсыпанные снегом ботики и высказывают свое мнение о ее ногах. В их глазах не было молодости, молодости нет во всем городе, с горечью думала она. Они родились старыми, злыми, со страстью к шпионству и пересудам.
Особенно сокрушалась она о старообразности и ранней жестокости этих юношей в тот день, когда случайно подслушала разговор Сая Богарта и Эрла Хэйдока.
Сайрус Богарт, сын той самой набожной вдовы, что жила в доме напротив, был в то время мальчуганом лет четырнадцати-пятнадцати. Кэрол успела уже достаточно познакомиться с ним. В первый же вечер по приезде ее в Гофер-Прери он явился во главе банды мальчишек, отчаянно барабаня в испорченный автомобильный щиток, и устроил настоящий кошачий концерт. Его товарищи выли, как койоты. Кенникот почувствовал себя весьма польщенным. Он вышел и роздал мальчишкам мелочи на целый доллар. Но Сай был деловым человеком. Он возвратился с новым отрядом, у которого было уже три автомобильных щитка и карнавальная трещотка. Когда Кенникот снова прервал свое бритье, Сай прогнусавил: «Ну, теперь это будет стоить вам два доллара!» – и получил их. Неделей позже Сай прикрепил к окну их гостиной колотушку, и постукивание, доносившееся из темноты, напугало Кэрол до слез. С тех пор, за четыре месяца, ей довелось наблюдать, как он вешал кошку, крал дыни, швырял помидоры в дом Кенникотов и оставлял следы лыж на их газоне. Она слышала также, как он громогласно и с потрясающим знанием дела объяснял кому-то тайну деторождения. Одним словом, это был редкий образец того, что могут сделать захолустный городишко, строгие учителя, здоровый народный юмор и благочестивая мать из смелой и деятельной натуры.
Кэрол боялась его. Она не дерзала вмешиваться, видя, как он науськивает на котенка своего дворового пса, и только старалась ничего не замечать.
Гараж Кенникота представлял собой сарай, где валялись груды жестянок из-под краски, косилка для газона и остатки старого сена. Наверху был чердак, которым Сай Богарт и Эрл Хэйдок, младший брат Гарри, пользовались как убежищем для курения. Здесь же они спасались от порки и замышляли организацию тайных обществ. Они из переулка взбирались сюда по лестнице, приставленной сзади к сараю.
Однажды утром, в конце января, недели через две или три после откровений Вайды, Кэрол зашла в гараж за молотком. Снег заглушал ее шаги. Она услыхала голоса на чердаке, над собой.
– А-уа! Знаешь что, дернем-ка на озеро, сопрем выхухолей из чьих-нибудь капканов, – сказал, зевая, Сай.
– Как же! Чтобы потом уши надрали? – отозвался Эрл Хэйдок.
– Черт, знатные папироски! Помнишь, как мы были еще сопляками и курили траву и сено?
– Подумаешь! Было, да сплыло.
(Плевок. Молчание.)
– Послушай, Эрл! Мать говорит, если жевать табак, можно нажить чахотку.
– А, брехня! Твоя мамаша – старая дура!
– Это верно! (Пауза.) Но она знала парня, который от этого заболел.
– Чушь! Разве доктор Кенникот не жевал все время табак, пока не женился на этой девчонке из Сент-Пола? А как он плевался! Попадал в дерево за десять футов.
Для девчонки из Сент-Пола это было новостью.
– А скажи-ка, что она за птица? – продолжал Эрл.
– А? Кто?
– Ясно кто: столичная штучка. Болван!
Драка, топот по прыгающим доскам, тишина и ленивый голос Сая:
– Миссис Кенникот? Что ж, она, в общем, ничего… – Кэрол внизу подавляет вздох облегчения. – Дала мне раз большой ломоть кекса. Но мать говорит, что она чертовски важничает. Мать постоянно болтает о ней. Говорит, что, если бы миссис Кенникот столько думала о докторе, сколько о своих тряпках, он бы не выглядел так плохо.
(Плевок. Молчание.)
– Н-да! Хуанита тоже постоянно говорит про нее, – слышится голос Эрла. – Она говорит, будто миссис Кенникот воображает, что знает все на свете. Хуанита говорит, что она лопается со смеху, когда миссис Кенникот плывет по улице с таким видом, точно хочет сказать: «Смотрите все, как я шикарно одета!» А впрочем, плевать мне на Хуаниту. Она сущая жаба!
– Мать говорила кому-то, будто миссис Кенникот уверяет, что она зарабатывала сорок долларов в неделю, когда жила в Сент-Поле, а мать знает наверняка, что она получала не больше восемнадцати. Мать говорит, что когда она немного обживется здесь, то перестанет выставлять себя такой дурой и рассуждать о разных мудреных вещах с людьми, которые побольше ее знают. Они все смеются над ней.
– Послушай, а ты когда-нибудь видел, как миссис Кенникот мечется без толку у себя в доме? Раз вечером она забыла опустить занавески, и я десять минут смотрел, что она делает. Ну, ты бы помер со смеху! Она была совсем одна и, наверное, пять минут поправляла картину на стене. То так, то этак, потычет ее пальчиком и сама любуется, какой он у нее тоненький. Умора!
– Но все-таки, Эрл, она хорошенькая! А какую кучу тряпок она понаделала себе к свадьбе! Ты видел, с каким глубоким вырезом у нее платья и какие тонкие сорочки? Я хорошо рассмотрел их, когда они висели на веревке с прочим бельем. А ножки-то, а?
Тут Кэрол обратилась в бегство.
По своей наивности она не знала, что весь город может обсуждать даже ее белье и ее тело. Она чувствовала себя так, словно ее голой протащили по Главной улице.
Как только стемнело, она опустила шторы – все шторы и до самого низу, но за ними ей чудились наглые, издевательские глаза.
III
Кэрол вспоминала, старалась забыть и вспоминала еще острее, что ее муж, блюдя старинные обычаи страны, жевал табак. Она предпочла бы более красивый порок – карты или любовницу. Она великодушно простила бы его. Но она не могла припомнить ни одного соблазнительно-порочного литературного героя, который жевал бы табак. Она старалась убедить себя, что ее муж – просто человек смелого, свободного Запада. Она пыталась поставить его в один ряд с могучими, косматыми героями кинобоевиков. Бледным, нежным комочком свертывалась она на диване, боролась с собой и проигрывала сражение. Искусство плевать вовсе не ставило его на одну доску с отважными наездниками Скалистых гор; оно связывало его только с Гофер-Прери – с портным Нэтом Хиксом и барменом Бертом Тайби.
«Но он отказался от этого ради меня! Да и какое это имеет значение! Все мы в чем-то грязны. Я воображаю себя бог весть каким высшим существом, но и я ем и перевариваю пищу, мою свои грязные лапы и чешусь. Я не холодная, бледная богиня на постаменте. Да таких и не бывает! Он бросил это ради меня. Он поддерживает меня и уверен, что все меня любят. Он незыблемый утес среди бури низости, которая сводит меня с ума… и в конце концов сведет меня с ума».
Весь вечер она пела Кенникоту шотландские баллады, а когда замечала, что он жует незажженную сигару, матерински улыбалась его маленькой тайне.
Она не могла не спрашивать себя теми же словами и с теми же мысленными интонациями, как спрашивали до нее тысячи миллионов других женщин, работниц с ферм и интриганок-королев, и как миллионы миллионов женщин еще будут спрашивать: «Не сделала ли я ужасной ошибки, выйдя за него?» Она заглушала сомнение, но не разрешала его.
IV
Кенникот взял ее с собой на север – в Лак-ки-Мер, в Большие леса. Здесь начиналась резервация индейцев чиппева – песчаный поселок среди норвежских сосен, на берегу большого, сверкающего снегом озера. Кэрол в первый раз виделась с матерью мужа, если не считать короткой встречи при венчании. Миссис Кенникот получила скромное и хорошее воспитание, и это накладывало отпечаток благородства на ее бревенчатый, добела выскобленный домик, со сплюснутыми жесткими подушками на тяжелых качалках. Она до сих пор не утратила способности чисто по-детски изумляться. Она расспрашивала Кэрол о книгах и городах.
– Уил – славный и трудолюбивый, – шептала она, – но он слишком серьезен по натуре, и вот вы как раз сделали его немного веселее! Вчера вечером я слышала, как вы оба смеялись над стариком-индейцем, который продает корзины; я лежала в постели и радовалась вашему счастью.
В этой дружной семейной обстановке Кэрол забыла о своих злоключениях. Ей было на кого положиться, она не была одинока в борьбе. Глядя, как миссис Кенникот снует по кухне, она начинала лучше понимать мужа. Он был прозаичен и неисправимо солиден. Он не умел шутить и лишь позволял Кэрол шутить с ним. Но от матери он унаследовал доверчивость, презрение к нескромному любопытству, твердость и прямоту.
Эти два дня в Лак-ки-Мер укрепили веру Кэрол в себя, и она возвратилась в Гофер-Прери в состоянии непрочного спокойствия, как больной, забывающий о своей болезни, когда у него ненадолго прекращается боль.
Ясный и бодрый зимний день, резкий ветер; черно-серебристые тучи мчатся по небу; все спешит использовать короткие светлые часы. В пути им пришлось бороться с ветром и глубоким снегом. Кенникот был в прекрасном настроении. Он окликнул Лорана Уилера:
– Вы хорошо вели себя в мое отсутствие?
Редактор прокричал в ответ:
– Ну, вас так долго не было, что все ваши пациенты выздоровели! – И он с важным видом принялся расспрашивать их, надеясь поместить в «Неустрашимом» заметку об их поездке.
Джексон Элдер крикнул им:
– Эй, публика! Ну что, как на севере?
Миссис Мак-Ганум помахала им рукой со своего крыльца.
«Они рады видеть нас, – сказала себе Кэрол. – Мы здесь что-то значим. Эти люди удовлетворены своей жизнью. Почему же я не могу быть такой же? Но разве могу я сидеть так всю жизнь и довольствоваться этим „Эй, публика!“? Им нужны громкие приветствия на Главной улице, а мне – звуки скрипок в отделанной панелями гостиной. Почему?..»
V
Вайда Шервин много раз заходила после уроков; она держалась тактично и была неистощима на рассказы. Она рыскала по городу и собирала комплименты Кэрол: докторша Уэстлейк изрекла, что Кэрол «очень милая, веселая и образованная молодая женщина», а Брэд Бемис, жестяник при складе Сэма Кларка, заявил, что «на нее приятно работать и чертовски приятно смотреть».
Но Кэрол все еще не могла сблизиться с Вайдой. Ей было досадно, что этот посторонний человек знает о ее унижении. Впрочем, Вайда недолго потакала ей. Вскоре она уже твердила:
