bannerbannerbanner
В лесах Сибири. Февраль-июль 2010

Сильвен Тессон
В лесах Сибири. Февраль-июль 2010

Полная версия

19 февраля

Девять вечера. Сижу у окна. Робкая боязливая луна ищет и не находит в пустом небе родственную душу. Я, привыкший цепляться за каждую секунду и выжимать из нее все до капли, учусь созерцанию. Самый верный способ обрести философское спокойствие – это когда вам не остается ничего другого. Часами сидеть у окна с чашкой чая в руке, позволить пейзажу обрастать ранее незамеченными деталями, ни о чем не думать. Потом вдруг поймать и записать промелькнувшую мысль. Окно – источник красоты и вдохновения.

Два часа провожу в позе доктора Гаше с картины Ван Гога: ладонь подпирает щеку, глаза устремлены вдаль.

Вдруг в тишине раздается приближающийся звук моторов, и свет фар пронзает темноту. По льду на север едут машины. Достаю бинокль. Они движутся прямо по направлению к мысу Северный Кедровый. Минут двадцать спустя восемь внедорожников, украшенных рекламными щитами, выстраиваются на берегу. Оказывается, высокопоставленные иркутяне, члены партии «Единая Россия», совершают восьмидневную поездку по Байкалу. Они собираются провести ночь здесь, в палатках. Как я узнаю позже, среди них есть сотрудник ФСБ, несколько приближенных губернатора и директор заповедника. Берег теперь изрыт следами от колес. Кажется, этим типам нет никакого дела до свежевыпавшего снега. Девственный белый покров безнадежно испорчен. Откуда это неистребимое желание запятнать чистоту, избороздить нетронутые просторы, растоптать все, что только можно?

Моторы продолжают работать, из динамиков звучит голос французской певицы Надьи. Кумир подростков во всем мире, она любима и в русской провинции. Я удручен. Закрываю дверь и, пытаясь успокоиться, выпиваю 250 граммов водки «Кедровая». Слышу крики моих непрошеных гостей. Они сделали прорубь, расставили видеокамеры и, издавая громкие вопли, поочередно ныряют в ледяную воду. Это зрелище чем-то напоминает мне издевательства над новобранцами в чеченских казармах.

То, от чего я бежал, внезапно обрушивается на меня: шум, убожество, разгоряченное тестостероном стадо. Жалкий дурак, я рассуждаю об аскетизме и читаю Руссо. Меня ждет участь монахов-бенедиктинцев, когда-то затворившихся в монастырях, а теперь вынужденных проводить экскурсии и излагать устав святого Бенедикта толпе равнодушных туристов. В IV веке отцы-пустынники искали полного уединения и решили отгородиться от мира. Они удалялись в пустыню, прятались в пещерах. Подальше от разных грешников, на которых не распространялась их любовь. А если сегодня где-то на городских окраинах случается стрельба, об этом просто пишут в газетах, а виновных отправляют за решетку.

Спускаюсь к Байкалу, чтобы освежиться. Русские катаются на лыжах, прицепленных к машинам. Прохожу два километра в направлении Бурятии, ложусь на лед. Этому озеру двадцать пять с лишним миллионов лет. Звездам в небе в сотню раз больше. Мне тридцать семь, и я возвращаюсь в свою хижину, так как на улице минус 34 °C.

20 февраля

Люди уходят, звери возвращаются.

Сегодня я совершенно счастлив. Шумная компания уехала в восемь утра, а несколько минут спустя синица с характерной черной шапочкой на голове прилетела к моему окну.

Голова трещит с похмелья. Вчера я пил, чтобы забыться. Кормлю синицу, разжигаю печь. Комната быстро нагревается. Устанавливаю солнечные панели на деревянных подставках, которые соорудил вчера. Этим панелям повезло, с утра до вечера они будут окружены необыкновенной красотой.

Множество мыслей рождается за чашкой дымящегося чая. Я думаю о моей младшей сестре. Я даже не знаю, родила ли она и как прошли роды. Никаких новостей. Компьютер умер позавчера – не выдержал перепада температур. Спутниковый телефон не ловит сеть. Покупка гаджетов оказалась пустой тратой времени и денег. Мне следовало обратиться к опыту Дерсу Узала и помнить, что в тайге нужны только топор, нож и спички. Без ноутбука я остаюсь наедине с собственными мыслями. Память – это тоже электрический заряд.

21 февраля

32 °C ниже ноля. Кристально чистое небо. Как в «Ледяном замке» у Тарьея Весоса – холод и безмолвие.

Позавчерашние налетчики все разворотили. Сугробы осели, повсюду видны следы нашествия. Скорее бы уж выпал снег и скрыл это безобразие.

В пятидесяти метрах к югу от моего дома расположена баня. Володя построил ее в прошлом году. Чтобы температура достигла 80 °C, нужно топить четыре часа. Баня прекрасно иллюстрирует, насколько русским чужда умеренность: прямо из парилки они прыгают в сугроб. Окутанный паром, выдерживаю двадцать минут и выхожу. На улице тело стремительно охлаждается. Голова начинает слегка кружиться, нужно вернуться в помещение. Такова наша жизнь – постоянные поиски чего-то другого. Мы надеемся, что за закрытой дверью нас ждет счастье, но, войдя, очень быстро начинаем тяготиться и хотим выйти. И так до бесконечности.

Раз или два в неделю люди здесь ходят в баню – для очищения тела и души. Жара выжимает вас как лимон. Все обиды исчезают. Лишний жир, грязь и алкоголь выводятся из организма.

В шесть вечера поднимается снежная буря. Голый, в валенках и с керосиновой лампой в руке направляюсь к избушке. Вспоминаю рассказ из жизни узников ГУЛАГа: ночью в метель два заключенных вышли в туалет и заблудились. Наутро их нашли мертвыми в пятидесяти метрах от бараков, до которых они так и не смогли добраться.

Проглатываю литр обжигающе горячего чая. Баня – абсолютная роскошь. Я чувствую себя новым человеком. Если мне дадут лопату и красный платок, я построю социализм.

Вечером съедаю чашку риса с соусом табаско и большим ломтем копченой колбасы. Выпиваю пятьсот граммов водки. На десерт – полная грусти луна, повисшая над горными хребтами. Выхожу поприветствовать ее, наблюдающую за сном живых существ с материнской нежностью. Затем ложусь спать, жалея всех тех, у кого нет ни избушки, ни бани, ни даже норы.

22 февраля

Что такое жизнь в лесу? Бегство? Погрязшие в болоте повседневности люди готовы считать бегством любой жизненный порыв. Или игра? Точно! Как еще можно назвать это добровольное заточение у черта на куличках наедине с ящиком книг и снегоступами? Духовные искания? Слишком громко сказано. Опыт? Да, в научном смысле слова. Хижина в лесу – это лаборатория, экспериментальное пространство для свободы, тишины и одиночества. Место, где изобретается неторопливая жизнь.

Сейчас много говорят о необходимости снижать темпы экономического роста. В мире ограниченных ресурсов невозможно бесконечно наращивать объемы производства. Поэтому мы должны сбавить скорость, упростить наше существование и научиться довольствоваться малым. Можно меняться в эту сторону по собственной воле. Завтра нас заставят сделать это грядущие экономические кризисы.

Но сокращение производства и потребления никогда не станет доминирующей политической повесткой. Для этого нам нужен деспотичный правитель, отличающийся дальновидностью. Кто еще отважится навязать подобный курс своему народу? Как убедить массы в преимуществах аскезы? Можно ли объяснить миллиардам людей, населяющих Землю, что читать Сенеку лучше, чем поедать гамбургеры? Экологическая утопия: рецепт спасения для тех немногих, кто настроен на лирический лад и стремится правильно питаться.

Лесная хижина представляет собой идеальное место для того, чтобы построить жизнь, основанную на умеренности. Отшельнику не нужно обременять себя лишними вещами и многочисленными знакомствами. Ему легче избавиться от старых привычек. Он принадлежит к тем редким счастливчикам, которые могут наслаждаться великолепием природы. Куда бы он ни посмотрел, его взгляду открывается изумительная красота. Течение времени никогда не прерывается (за исключением случаев, подобных позавчерашнему). У лесного отшельника нет шансов стать жертвой цифровой зависимости.

В то же время симфония леса не будет звучать, когда вокруг много людей. Затворничество – привилегия для немногих избранных. В книге «Календарь песчаного графства», которую я начал перечитывать с утра, растопив печь, звучит похожая мысль: «Все попытки сохранить природу в первозданном виде обречены на провал. Нам нужно видеть объект нашей заботы и прикасаться к нему. Но когда множество людей увидят и потрогают его, от самого объекта заботы ничего не останется». Если толпы людей отправляются в лес, они непременно вырубают все вокруг. Поэтому жизнь в лесу не является решением экологических проблем. Здесь есть внутреннее противоречие: экологические мигранты, массово покидающие загрязненные города, волей-неволей уничтожат оставшиеся лесные пространства. Замкнутый круг.

Все окутано снежной дымкой. Вдали чернеет грузовик рыбаков. Я веду диалог с окном. Ближе к полудню выхожу за порог и бросаю в снег полдюжины бутылок водки «Кедровая». Я найду их через три месяца, когда снег будет таять. Горлышки выглянут из сугробов, как первые подснежники. Прощальный подарок весне от уходящей зимы.

После обеда занимаюсь хозяйственными делами. Укрепляю навес досками и заканчиваю разбирать коробки с припасами. А потом? Чем я займусь потом, когда все будет отремонтировано и разобрано?

В пять вечера солнце исчезает за хребтами. Тень покрывает кедровую поляну, в доме становится темно. Несколько шагов по льду быстро прогоняют внезапно накатившую тоску. Вглядываясь в далекий горизонт, снова начинаю верить в правильность своего выбора: именно это место, именно эта жизнь. Не знаю, спасет ли красота мир, но она спасает мой вечер.

23 февраля

«Головокружение», первая часть автобиографиче-ского романа Евгении Гинзбург о годах, проведенных в ГУЛАГе. Читаю несколько страниц, согреваясь в спальном мешке. Когда я просыпаюсь, мои дни предстают перед глазами как чистые, нетронутые и манящие своей белизной листы бумаги. Я исписал уже больше десятка. Они принадлежат мне целиком, до последней минуты. Я свободен распоряжаться ими как сам того пожелаю: предаться философствованию, сну или меланхолии. Никто не может помешать мне. Каждый мой день – это глина, из которой можно слепить любую зверушку. Я – автор собственного умозрительного зоопарка.

 

Я знаю, что такое головокружение альпиниста, повисшего на скале, – вид пропасти под ногами пугает. Я помню головокружение, испытанное в степи, – бескрайние просторы опьяняют. Мне также знакомо головокружение, вызванное алкоголем, когда мозг генерирует идеи, которые кажутся гениальными, но которые не удается внятно изложить. Теперь я открываю для себя головокружение отшельника – страх перед ничем не заполненным временем. Сердце сжимается так, словно стоишь на краю обрыва, но не из-за того, что видишь внизу, а из-за того, что ожидает тебя впереди.

Я свободен делать все что угодно в этом мире, где нечего делать. Смотрю на икону святого Серафима. У него, по крайней мере, был Бог. Молитвы для ненасытного Бога – отличный способ заполнить время. А мне чем заняться? Я пишу.

Прогулка по озеру после утреннего чая. Лед больше не трещит, так как перепады температуры прекратились. Холодно. Захожу далеко от берега. Палкой на снегу пишу свое первое стихотворение из серии «снежные хокку»:

 
Пунктир следов на занесенных снегом просторах —
как вышивка на белой скатерти.
 

Преимущество поэзии, написанной на снегу, заключается в том, что ее нельзя сохранить. Стихи вскоре унесет ветер.

На льду в двух с половиной километрах от берега появилась трещина. Вокруг нее громоздятся полупрозрачные ледяные глыбы. Зигзагообразная темная рана, параллельная берегу. Вода в ней стонет. Байкалу больно. Иду вдоль трещины, сохраняя дистанцию: в одно мгновение можно уйти под лед.

В сознании мелькают образы родных и близких. Причудливые механизмы памяти приведены в действие, и целая галерея лиц проходит перед глазами. Одиночество – это пространство, населенное воспоминаниями о других людях. Мысли о них помогают переносить их отсутствие. Все, кто мне дорог, находятся здесь, в тайниках моей памяти. Я вижу их.

В православии изображение является одним из способов познания бытия. Образ Бога воплощается в иконах и других произведениях искусства. В этом и заключается их трансформирующая сила.

По возвращении с прогулки решаю устроить домашний иконостас. Отпиливаю полочку тридцать на десять сантиметров, прибиваю ее рядом с рабочим столом и ставлю туда триптих с изображением святого Серафима Саровского, купленный в Иркутске. Серафим пятнадцать лет прожил в лесах средней полосы. Он кормил с рук медведей и говорил на языке оленей. Рядом размещаю иконы Николая Угодника, Черной Мадонны и царя Николая Романова, причисленного к лику святых патриархом Алексием II и представленного со всей императорской пышностью. Зажигаю свечу.

Я закончил обустройство хижины. Разобрал последнюю коробку. Закуриваю «Партагас № 4». Сквозь дым сигары разглядываю озаренные пламенем свечи иконы в позолоченных рамах. Сигара – мой мирской ладан. Курю, лежа на кровати, и понимаю, что забыл взять с собой хорошую книгу по истории живописи, чтобы время от времени созерцать чье-нибудь лицо.

Мне остается только почаще смотреться в зеркало.

24 февраля

Все утро идет снег. «Море», как называют Байкал местные жители, сливается с небом. Термометр показывает минус 22 °C. Подбрасываю дрова в печь и открываю мемуары Казановы. Рим, Неаполь, Флоренция… Юная итальянка поджидает героя в алькове, а прекрасная француженка Генриетта – в своей мансарде. Далее следуют гонки на почтовых каретах, побег из венецианской тюрьмы, письма, написанные чернилами пополам со слезами, клятвы, нарушенные сразу после того, как были даны, и вечная любовь, обещанная дважды за вечер двум разным женщинам. Стиль утонченный и легкий. Я запомнил фразу, где Казанова описывает наслаждение, «которое прекратится только тогда, когда достигнет своего предела». Закрываю книгу, надеваю валенки и с двумя ведрами в руках иду за водой к проруби, думая о римлянке Терезе, скрывавшейся под именем Беллино, и о донне Леонильде из Салерно.

Живу как простой деревенский мужик, а коротаю время за столь эстетским чтением.

День не спешит заканчиваться. В Париже меня никогда не интересовало мое внутреннее состояние. Я считал, что жизнь дана не для того, чтобы регистрировать тончайшие движения души. Здесь, в полной тишине, у меня есть время, чтобы почувствовать все разнообразие происходящего внутри меня. Вопрос, который встает перед каждым отшельником: можно ли вынести самого себя?

Наслаждаюсь разворачивающимся за окном зрелищем. И зачем нам нужен телевизор?

Синица вернулась. Ищу нужную статью в орнитологическом справочнике. Согласно Ларсу Свенсону, шведскому орнитологу второй половины XX века и автору такого произведения, как знаменитый «Атлас-определитель европейских птиц отряда воробьинообразных», северную синицу можно узнать по крику «цити-цити-твинь». Моя молчит. На следующей странице читаю, что один из видов синиц называется Poecile lugubris, то есть «мрачная синица».

Очаровательная пернатая гостья озаряет радостью всю оставшуюся часть дня. Прошло немного времени с моего приезда сюда, и я уже способен восхищаться подобными вещами. Поразительно, как быстро мы отвыкаем от шумной городской жизни. Подумать только, сколько всего мне нужно было сделать за день в Париже: встречи, дела, письма, визиты вежливости… И вот обычная птичка приводит меня в щенячий восторг. Возможно, жизнь в хижине – это регрессия. Но что, если в этой регрессии есть некий прогресс?

25 февраля

Ветрено. В полдень отправляюсь навестить соседа Володю, егеря с мыса Елохин. Володя и его жена Ирина живут в пятнадцати километрах от моей хижины. Их владения проходят по северной границе Байкало-Ленского заповедника.

Я встретил Володю пять лет назад, во время зимнего путешествия на мотоцикле «Урал». И рад, что мы снова увидимся. Мне показался симпатичным этот покрытый густыми волосами череп с приплюснутым затылком. Две здоровенные клешни железной хваткой сжимают руку.

За мысом, где стоит моя избушка, северный ветер яростно раскачивает верхушки кедров. Они подают сигнал бедствия. Но кто придет им на помощь?

Я не предполагал, что ветер усилится. Чтобы срезать путь, шагаю по замерзшему озеру в сторону мыса Елохин, стараясь не отходить от берега дальше, чем на пару километров. На мне теплая куртка-канадка, рассчитанная на температуру минус 40 °C. Лицо защищают маска из неопрена и горнолыжные очки, на руках – рукавицы (такие используют для арктических экспедиций). Мне потребовалось двадцать минут, чтобы одеться. Каждый сантиметр кожи нужно уберечь от холода.

Байкал неподвижен. Набегающий ветер сметает снег с его полированной глади, напоминающей темное вулканическое стекло. Кое-где остаются белые островки, словно пятна на теле косатки. Обнажившийся лед под ногами кажется почти черным.

Шипы ботинок надежно цепляются за скользкую поверхность. Если бы не они, меня давно бы унесло неведомо куда. Порывы ветра спускаются с гор и обрушиваются на тайгу. Позже Володя скажет, что в этот день их скорость достигала ста двадцати километров в час. Я вынужден идти согнувшись. Временами под натиском налетевшего вихря не могу и сдвинуться с места.

Кусочек льда запутался в мехе койота, которым оторочен капюшон. Байкал исчерчен паутиной трещин, убегающих вдаль как змейки. Лед, громоздящийся вдоль запаянных стужей разломов, окрашен бирюзой. Цвет морской лагуны, тропическая аберрация, вслед за которой вновь мерцает обрамленный белым дымчатый кристалл. На солнце в толще льда видны перламутровые пузырьки газа, словно захваченные в плен. Они похожи на микроскопических медуз. Страшновато ходить по ним. Из-за моей горнолыжной маски кажется, что они шевелятся. Закрываю глаза. Фантастические образы теперь навсегда останутся на сетчатке.

Три часа спустя осмеливаюсь подставить лицо ветру и посмотреть на горы слева. Деревья карабкаются вверх и останавливаются на высоте нескольких сотен метров – выше они не нужны. От задрапированных склонов к озеру спускаются извилистые долины рек. Через четыре месяца, когда растает снег, они наполнятся водой и понесут ее в Байкал. Сейчас, кружась волчком, по ним гуляют ветры.

Не передать словами красоту подобных мест. Я прочел почти всего Джека Лондона, Серую Сову, Альдо Леопольда и Фенимора Купера, а также приличное количество произведений в стиле Nature Writing[1]. Но ни одна написанная страница не передает и десятой доли тех чувств, которые испытываешь, созерцая природу собственными глазами. Тем не менее я продолжу и читать, и писать.

Время от времени ход моих мыслей прерывается грохотом. Это трещит лед. Я заметил, что треск льда, шум прибоя, рев водопада и пение птиц не мешают спать. А вот звук работающего мотора, человеческий храп и капающая из крана вода невыносимы.

Здесь невозможно не думать о мертвых. Множество людей погибло на Байкале. Удается ли душе утонувшего выбраться на поверхность? Мешает ли ей лед? Находит ли она прорубь, ведущую на небо? Вот вам и тема для спора с библейскими буквалистами.

Мне понадобилось пять часов, чтобы добраться до мыса Елохин. Володя обнял меня и сказал: «Привет, сосед». Нас собралось семь или восемь человек. Проезжавшие мимо рыбаки, Володя, Ирина и я сидим за деревянным столом и макаем печенье в чай. Разговоры изматывают меня. Рыбаки спорят. Теснота дурманит их разум. Они ссорятся на пустом месте, грубо перебивают друг друга и размахивают руками. Мы как в тюрьме. Дружба хрупка. Она не выдерживает испытания совместной жизнью.

Ветер за окном продолжает свою песню. Обрывки снежных туч ползут по небу, словно вагончики поезда в парке аттракционов. Я думаю о своей синице. Мне уже не хватает ее. Мы быстро привязываемся к животным. Так жалко всех этих зверушек, которые постоянно борются за выживание. Когда наступают морозы, синицы остаются на своем посту. В них нет снобизма ласточек, зимующих в Египте.

Минут через двадцать все замолкают. Володя смотрит на улицу. Он может часами сидеть так у окна: половина лица купается в свете озера, другая остается в тени. Затейливая игра светотени придает моему другу вид доблестного воина. Время проходит и оставляет на лицах свои следы. Оно властвует над нами, как вода властвует над сушей.

Вечером мы едим суп. Один из рыбаков рассказывает занятные вещи. По его мнению, миром правят евреи (только во Франции это арабы), Сталин был настоящим лидером, русские непобедимы (и этому коротышке Гитлеру они оказались не по зубам), при коммунизме всем жилось хорошо, землетрясение на Гаити спровоцировала ударная волна от взрыва американской бомбы, предсказания Нострадамуса сбываются, 11 сентября подстроили сами американцы, исследования ГУЛАГа антипатриотичны, а все французы – гомосексуалы. Кажется, мне нужно реже ходить по гостям.

26 февраля

Володя и Ирина балансируют на границе миров. Они не общаются с жителями противоположного берега. Никто не пересекает Байкал. Берег напротив – это другая земля. Та, где встает солнце. Иногда с юга или с севера к ним заезжают рыбаки или лесничие. Сами они редко отправляются в горы, громоздящиеся позади, и живут, не покидая берега, между озером и лесом.

Сегодня утром Ирина оказала мне честь, показав книги из своей библиотеки: Пушкин, Стендаль, Бальзак, Вальтер Скотт, изданные еще в советскую эпоху. Самое новое произведение – «Код да Винчи». Небольшой культурный упадок.

Возвращаюсь домой, ступая по водам.

27 февраля

Наслаждаюсь одиночеством. В этом мире соседи скоро станут главной проблемой. Как я узнал уже в Иркутске, одна французская писательница выпустила толстый роман под названием «Просто вместе». Вместе – это много. Вместе – это наш главный вызов. И, по-моему, нам с трудом удается с ним справиться. Животные и растения сосуществуют в гармонии. Они размножаются или истребляют друг друга, поддерживая равновесие. Их музыка звучит естественно и органично. Что же касается людей, слишком развитые лобные доли мозга мешают нам мирно уживаться друг с другом. Наша мелодия хромает.

Идет снег. Читаю «Опьяненные Богом», эссе Жака Лакарьера о египетских отшельниках IV века. Привыкшие к палящему солнцу угрюмые пророки оставляли свои семьи и подвизались в пустынях. Они селились в пещерах Фиваиды, но Бог никогда не являлся им, потому что, как всякий нормальный парень, предпочитал пустыне великолепие византийских куполов. Отшельники хотели избежать мирских соблазнов. Некоторые из них грешили из гордости, сочетая в себе недоверие к своему веку и презрение к людям. Отведав ядовитые плоды уединенной жизни, никто из них не захотел вернуться в мир.

 

Человеческое общество не любит отшельников. Им не прощают бегства. Дерзкое «Продолжайте без меня!», которое они бросают в лицо окружающим, вызывает осуждение. Желание уйти означает желание отгородиться от себе подобных. Отшельник отказывается от благ цивилизации и тем самым открыто критикует ее. Он нарушает условия контракта между собой и обществом. Разве можно верить тому, кто преступает черту и цепляется за первый же порыв ветра?

В четыре пополудни мне неожиданно наносит визит Юра Усов, метеоролог со станции Узуры на Ольхоне.

Выпавший снег снова придал пейзажу чистоту. У берега образовался торос высотой в полтора метра. Из-за него машины не могут въехать на отлогий склон. Юра оставил свой уазик неподалеку. Он проводит экскурсию по Байкалу для австралийской туристки.

Расставляю на столе стаканы с водкой. Мы согреваемся в блаженной теплоте и медленно пьянеем. Австралийка расспрашивает меня, и некоторые вещи ускользают от ее понимания.

– У вас есть машина?

– Нет.

– А телевизор?

– Нет.

– А если что-то случится?

– У меня есть ноги.

– За продуктами вы ходите в деревню?

– Здесь нет деревни.

– Вы голосуете у дороги?

– Здесь нет дороги.

– Это ваши книги?

– Да.

– Это вы их все написали?

Мне больше нравятся человеческие натуры, похожие на замерзшее озеро, чем те, что похожи на болото. Первые – твердые и холодные на поверхности, но живые и беспокойные внутри. Вторые – мягкие и вибрирующие с виду, но их глубина вялая и мутная.

Австралийка не решается присесть на чурбачок, который служит мне табуреткой. Смотрит на меня недоумевающим взглядом. Беспорядок в комнате, должно быть, подкрепляет ее мысли об отсталости представителей французской нации. Когда они с Юрой уезжают, я пьян как сапожник. Настало время прокатиться на коньках.

Вчерашний ветер отполировал каток до блеска. Скольжу по ледяному зеркалу с грацией тюленя. Бирюзовая гладь исчерчена линиями. Стараясь не потерять равновесия, объезжаю замерзшие трещины цвета слоновой кости. Заснеженные горы, обступившие Байкал, напоминают затянутых в белые бальные платья робких девушек, не смеющих ступить на лакированный паркет и присоединиться к танцу.

До того как лезвие конька застрянет в трещине и я с размаху упаду на лед, успеваю подумать о выступлениях фигуристов. Чех атлетического телосложения в узкой жилетке со стразами буквально взмывает вверх и крутит над головой свою юную партнершу в розовом. В жюри сидят немолодые дамы, которые словно сбежали из игорных залов казино на набережной Ниццы, а теперь размахивают табличками с цифрами, сумма которых означает либо поцелуй партнерши, либо ее злые слезы.

C жалким видом и ноющими лодыжками возвращаюсь домой.

К вечеру небо прояснилось и температура упала. Хорошенько закутавшись, блаженствую, сидя на деревянной скамье (сосновая доска, прибитая к двум бревнам) под выходящим на юг окном. За спиной – лес. Ветви дерева над моей головой наклонены к озеру – атакуемая западными ветрами крона приобрела форму флага. Под навесом из хвои, создающим видимость тепла, вглядываюсь в темную бездну Байкала. Гигантский, покрытый льдом котел, в котором жизнь не прекращается ни на минуту. Представители местной фауны без устали работают челюстями, глотают и переваривают пищу. Ветвистые губки мерно колышутся на глубине. Моллюски с хрупкой раковиной набекрень мирно пасутся рядом. Монструозные сомы, зарывшись в ил, подстерегают добычу. С наступлением ночи крупные рыбы перемещаются ближе к поверхности для охоты на молодняк и ракообразных. Косяки рыб помельче демонстрируют чудеса синхронного плавания. Невидимые глазу микроорганизмы очищают воду, усердно разлагая и минерализуя органические остатки. Вся эта бесшумная и мрачная возня скрыта под ледяной броней, в которой не отражаются даже звезды.

28 февраля

Восемь баллов по шкале Бофорта. Ветер намел сугробы и выбелил снегом темно-зеленые кедры.

Два часа ушло на уборку. Живущий в хижине (или на корабле) легко может стать жертвой мании чистоты и порядка. Не нужно превращаться в тех несчастных моряков, которые до бесконечности надраивают палубу своего навеки пришвартованного судна и целыми днями наводят красоту в своей застывшей, как картинка, жизни.

Поселиться в сибирской тайге означает не быть погребенным заживо под грудой ненужных вещей. Жизнь в лесу не способствует накопительству. Мы избавляемся от бесполезного хлама, освобождаемся от балласта. Несколько тысяч лет назад кочующие по степям сарматы умудрялись уместить все свое имущество в маленьком деревянном сундуке.

Существует обратно пропорциональная связь между количеством предметов, которыми мы обладаем, и эмоциональной привязанностью, которую мы к ним испытываем. Нож и ружье – единственные друзья таежного бродяги, они бесценны. Вещь, которая сопровождает нас в наших жизненных скитаниях, наполняется смыслом и излучает особенное сияние. Она покрывается патиной прошлого, броней минувших лет. Нужно время, чтобы полюбить каждый предмет из того скудного скарба, которым мы владеем. Любящий взгляд, направленный на нож, чайник или лампу, одухотворяет и преображает их. Природа вещей раскрывается, и мы постигаем тайну их сущности. Я люблю тебя, фляжка, люблю тебя, ножик, и тебя, деревянный карандаш, и тебя, моя верная чашка, и тебя, мой преданный чайник, который дымится, как подбитый авианосец. Снаружи холодно, и дует такой свирепый ветер, что, кажется, если бы не переполняющая меня любовь к этой хижине, она бы развалилась.

По чудом заработавшей спутниковой связи узнаю, что у меня родился племянник. Вечером выпью за его здоровье и поблагодарю нашу планету, которая отныне станет домом для еще одного маленького существа, пусть никто и не спросил ее, согласна ли она на это.

Стихотворение на снегу
 
За тихую гавань,
За хижину, мою цитадель,
За синицу, скрашивающую мои дни,
За мои воспоминания.
 

Утро провел за колкой дров. Под навесом выстраивается поленница. Нарубил себе целых десять дней тепла.

Затворничество требует немалых физических затрат и сопровождается расходом энергии. Обычно у нас есть выбор: либо мы поручаем работу машинам, либо выполняем ее сами. В первом случае обязанности по удовлетворению наших потребностей возлагаются на технику. Избавленные от необходимости совершать усилия, мы слабеем. Во втором случае для поддержания жизни мы приводим в действие механизмы собственного тела. Обходясь без помощи машин, наращиваем мускулы и укрепляем кости. Наша кожа грубеет, теряет излишнюю чувствительность. Энергия распределяется равномерно. Теперь она принадлежит нашему телу, а не машинам. Живущие в лесу люди – это автономные электростанции, излучающие жизненную силу. Как только они входят в комнату, их свет наполняет собой пространство.

Вот уже несколько дней, как я замечаю изменения в своем теле. Руки и ноги обрастают мышцами. Правда, как и у всякого обитающего у водоема животного, к тому же потребляющего алкоголь, у меня бледное лицо и слабый брюшной пресс. Но давление снизилось, и сердце теперь бьется медленнее: в моей хижине, где негде развернуться, я учусь совершать неторопливые движения. Мой ум тоже успокаивается. Отшельник, отрезанный от общения, лишенный собеседников c их блестящими сарказмами и парадоксами, становится менее интересным, менее живым и менее остроумным, нежели его городские собратья. Но, уступая им в красноречии, он превосходит их в поэтичности.

Иногда хочется предаться ничегонеделанию. Вот уже час сижу за столом и наблюдаю за движением солнечных лучей по скатерти. Свет облагораживает все, к чему прикасается: дерево, корешки книг, рукоятку ножа, черты лица и неумолимый ход времени. Даже висящую в воздухе пыль. Быть пылинкой в этом мире – уже немало.

Подумать только, я начинаю интересоваться пылью. Март обещает быть долгим.

1Литературный жанр, зародившийся в США в XIX веке и сочетающий описания природы и философские рассуждения. Здесь и далее примеч. пер.
Рейтинг@Mail.ru