Шимун Врочек
Танго железного сердца (сборник)
– А что заканчивать? – Сапунцов медлит, отхлебывает кипятка, пахнущего хвоей. Ай, блин. Язык обжигает, во рту вяжет от хвойного вкуса. – Дальше было просто. Отвели Семена в тюрьму, другую, не ту, где он сидел. В Московскую, в Бутырку что ли? В общем, сидит там Семен, ждет приговора, который ему еще десять лет добавит, как за побег положено.
И приходит к нему однажды та девушка, Варвара.
Сапунцов вздыхает, глотает отвар. Что-то рассказ становится уже не бойким, а тяжелым, словно свинец грузить или уголь мешками. Или лес валить, когда уже сил не осталось, а бригадир командует: давай еще, шевелись, бродяги!
– Семен сначала отказывался на свидание идти, но потом пошел все же. Видит, сидит перед ним та девушка, которую он от бесчестья спас, и из-за которой двадцать лет в тюрьме отсидел. Пришла она в красном платье болгарском, как девушки в столице ходят, в дорогих украшениях, с прической модной. И плачет она, сидит. Красивая такая, что глаз не отвести. Смотрит на нее Семен и говорит слова обидные: "Зачем явилась? Я, может, и вор, и убивец, но до чужой жены не охотник".
Варвара заплакала и говорит:
"Я тебя погубила. Когда судили тебя в первый раз, я хотела пойти, рассказать все, но братья меня не пустили, грозились: убьют".
"Так ты из жалости меня полюбила, значит? – недобро усмехнулся Семен, солдатский сын. – Не надо мне такой жалости".
"Сначала из жалости, а потом по-настоящему полюбила. Когда ты сказал, что меня всякой будешь любить – хоть красивой, хоть нет. Ждала я тебя, Семен".
"Не дождалась".
"Стал ко мне свататься начальник милицейский. И тогда братья сказали, что убьют тебя, если я за генерала замуж не выйду".
Побелел тут Семен.
"Лучше бы мне быть убитому", говорит. "Ты теперь замужняя жена. Ничего не поделаешь".
Она залилась слезами пуще прежнего. Семен встал и хотел уже выйти, но на пороге обернулся.
"Хороший человек твой генерал?" – спрашивает.
Она поднимает голову, под глазами черные тени, тушь потекла.
"Очень хороший".
"Тогда будь ему хорошей женой. И ничего не бойся. Никогда ничего не бойся. За себя можешь бояться, но не за других".
Потом подумал и говорит:
"Братья убить меня, значит, обещали, если за генерала не выйдешь?"
"Да".
"Понятно".
Семен наклонился тогда и решетку погладил, словно девушку ту приласкал. Прощай, сказал он и вышел.
Сапунцов дергает головой, кружка вылетает из рук и опрокидывается. Пар взлетает. Ф-фух! Горячий отвар впитывается в пол, протаивая неровные ходы. Снег вокруг них окрашивается в зеленый.
Кюхюль смотрит на Сапунцова, но ничего не говорит.
– В общем, дальше было просто. Дали бы Семену десять лет, если бы на суде том не появился генерал и не рассказал, почему с Семеном такая беда приключилась. Пожалела его судья. И дала Семену всего полгода, для порядка. Отсидел он срок и вышел на свободу ранней весной, в марте. Капель вокруг, солнце сияет. Идет в ушанке старенькой, потертой, в ватнике и одежде казенной, а вокруг весна шумит.
Приехал, а мать его старенькая уже, болеет. Обнял он ее. День отдохнул, а потом пошел на работу устраиваться. Жить-то надо. Сначала ему работы не давали, у него из документов – одна справка из тюрьмы. Но ничего, справился. Сначала черной работой, потом и хорошей начал заниматься. Токарем на заводе стал. Деньги появились. Только вот, сколько мать его ни просила, так и не женился Семен. Долго ли, коротко ли, только умерла она. Семен погоревал, на могилке постоял. Справили поминки. Семен домой пришел, поплакал. Утром переоделся в самый лучший свой костюм (у него еще с тех времен, как он часовым стоял, костюм хороший остался), взял штык-нож и пошел к братьям Варвары. Они в то время в саду гуляли, думали, что бы еще с генерала взять, через сестру-то свою.
Увидели они Семена, испугались, стали на помощь звать. Только не успели. Семен, солдатский сын, зарезал сначала одного, потом другого. Бросил штык-нож окровавленный в реку и ушел.
С тех пор больше его в том городе не видели.
Сапунцов некоторое время молчит, глядя в огонь. Потом поднимает голову, смотрит на Кюхюля.
– Вот и сказке конец, – говорит он. Кюхюль кивает: да. – А кто слушал… душно мне.
Скрип снега. Сапунцов выбирается на улицу с непокрытой головой, сразу мерзнет. Ноздри обжигает морозом. Лоб словно обручем стальным сдавливает. Он стоит на темнеющем, синеющем снегу и ветер трогает его седые (а ему всего тридцать два) виски.
– А кто слушал – молодец, – говорит он вполголоса. Пар дыхания отваливается толстыми белыми клубами, оседает на бровях и ресницах. Сзади из иглу вылезает Кюхюль, подходит, качает головой. У него в зубах дымится трубка. Хорошая история, показывает жестами старик. Накинь капюшон, замерзнешь.
– Да, – говорит Сапунцов. – Дурацкая, конечно. Но неплохая.
Уши от мороза горят, как обожженные. Сапунцов надевает капюшон. Тепло. Ушам даже больно от внезапного тепла.
Кюхюль дает ему трубку. Засунув в рот горелый обкусанный мундштук, Сапунцов вдыхает дым. Они стоят вместе с "настоящим человеком", курят и смотрят, как вдалеке синеет лед.
Животные
(в соавторстве с Александром Резовым)
1
Грузовик шел медленно, неуклюже, подпрыгивая на бесконечных ухабах, и Баланову казалось, что до Центра они уже не доедут никогда. А если вдруг доедут, то вместо огромного железобетонного купола (по крайней мере, так описывали лабораторию те немногие, кому удалось на нее взглянуть), их взору предстанут древние, всеми позабытые руины с торчащими повсюду металлическими балками. Или это будет затянутый ряской котлован с голосящими лягушками, беспокойными водомерками и плавающими среди ржавых балок утками. Или что-нибудь еще – непременно старое, запущенное, пережившее не одну сотню лет, – где обязательным атрибутом служат проклятые балки.
Водитель, которого звали не то Яликом, не то Яриком, всю дорогу сосредоточенно таращился куда-то вдаль, изредка бросая взгляд на болтающийся над приборной доской брелок с обнаженной моделью. Модель крутилась, вертелась, подпрыгивала, заваливалась на бок, вставала вверх ногами, в общем – не давала себя рассмотреть.
И лишь однажды, когда машина провалилась в очередную яму, и Баланов со всего размаха ударился головой о потолок, шофер расхохотался. Эта выходка настолько разрядила обстановку, что, несмотря на изначальное чувство обиды, километров через двадцать пассажир был готов колотиться головой о крышу, двери, лобовое стекло до конца поездки, пусть даже таковой не собирался наступать.
Зато, как всегда незаметно, подошел к завершению день. Солнце, зависшее над верхушками елок, погасло, точно перегоревшая лампочка, и почти тут же на своем обычном месте появилась луна – ясная, полная, готовая светить всю ночь.
– Вот ведь черт, – заговорил Баланов. – Больше года торчу в Илимске, а привыкнуть к этим штучкам никак не могу. Разве что вздрагивать перестал.
Водитель глянул на брелок и ничего не ответил.
– Сперва уехать хотел, – упрямо продолжал Баланов, – в голове не укладывались ваши природные аномалии: то снег, то град, то дождь, то вообще солнечное затмение – и все в один день. Только кто ж меня выпустит в ближайшие годы? Бумагу, дурак, подписал, не подумал, теперь расхлебываю.
Водитель молча смотрел на темную дорогу, не догадываясь или не желая включать фары. И хотя все попутные машины исчезли после выезда на проселок, а ни одной встречной за все время так и не было, Баланов с наступлением темноты не переставал тревожно озираться.
Очередная попытка завязать разговор провалилась.
Разбудил Баланова незнакомый голос, упорно твердивший одну и ту же фразу. Как бывает спросонок, фраза, казалось, не имела никакого смысла, и единственной ее целью являлось доведение спящего до полного сумасшествия. Затем Баланова осторожно постучали по руке, тронули за плечо и стали трясти.
Лишь после десятиминутных страданий бедного, изнуренного человека таинственная фраза начала приобретать смысл.
– Юрий Серафимович, просыпайтесь, приехали. Юрий Серафимович.
И Баланов проснулся.
Водителя в кабине уже не было, а сам грузовик стоял в небольшом, плохо освещенном гараже рядом с такими же старыми и грязными «Уралами». Справа на стене висел пожарный щит, невдалеке начиналась и уходила в дыру в потолке крутая металлическая лестница – с хлипкими проржавевшими перилами. Левую стену украшало множество плакатов с малопонятными схемами и рисунками. На одном из рисунков Баланов рассмотрел выведенную крупными буквами надпись: «Не курить!», – чуть ниже – перечеркнутую сигарету. Плакат по соседству предупреждал: «Шины не прокалывать. Штраф 1000 рублей», – что, похоже, осталось незамеченным или проигнорированным, потому как большинство грузовиков стояло накренившись.
Возле Баланова замер на подножке маленький лысоватый человек с уставшими глазами. Он терпеливо ждал, пока гость придет в себя и осмотрится.
– Вы, наверное, Кирилл Мефодьевич? – обратился к нему Баланов. – Очень приятно.
– Да, мне тоже, – кисло улыбнулся собеседник. – Никак не ожидал, что придется вас будить. Сам, знаете ли, никогда в дороге не сплю. Не могу и все. Прямо как болезнь. А вам даже позавидовал – чтобы с Яником, да при такой болтанке…
Баланов пожал плечами, почувствовав вдруг накопившуюся усталость. Разбитое тело казалось сработанным сплошь из булыжников и металлических уголков. Шею ломило. Баланов невежливо потянулся, уперся ладонями в потолок кабины, хрустнул суставами и наткнулся взглядом на брелок. Модель над приборной доской едва заметно покачивалась – вправо, влево, вправо, снова влево. Плохо отрисованные розовые коленки. Ничего в ней особенного не было, зря только глаза в дороге мозолила.
– Разрешите? – сказал Баланов.
Кирилл Мефодьевич кивнул и исчез. Фамилия его была Коршун – знатная фамилия, если задуматься – но именно думать сейчас Баланову совершенно не хотелось. Он дождался, когда лысина уйдет вниз, с трудом нашел ручку – лязгнуло железом, заскрипела, отворяясь, дверь. Неловко переставляя тяжелые, словно бы чужие ноги, Баланов встал на подножку. Повернулся, бросил последний взгляд. Ну, бывай, Яник-Ярик… Руль, обмотанный синей, почерневшей от ладоней, изолентой; рукоять коробки скоростей с прозрачным набалдашником, в котором застыла красная роза. Брелок над приборной панелью тихонько раскачивался…
Баланов потянулся, чтобы рассмотреть его наконец, ухватил модель за голые коленки. В следующее мгновение нога предательски соскользнула. Закачался пустой шнурок… Баланов про себя выругался – лишать Яника женского общества, пусть даже – пластикового, в его планы не входило. В ладони оказался брелок.
– Юрий Серафимович, вы в порядке? – высунулся Коршун. Не вовремя. Чтобы не терять время на неловкие объяснения, Баланову пришлось зажать добычу в кулаке и спрыгнуть вниз…
– Тихо тут у вас. – Баланов неопределенно мотнул головой – здесь, в гараже. И вообще тихо. Трофей спрятал в карман, чувствуя себя, по меньшей мере, мальчишкой. Ничего, верну при первом же удобном случае, решил Баланов.
Отбитые при прыжке ноги легонько гудели.
– И не говорите. – собеседник вздохнул. – Все-таки четыре утра. Но и днем не слишком шумят, не думайте. Здесь у нас режим. Отбой в полдесятого. Даже сам Юлий Карлович. Это днем они гении. А ночью все по кроваткам, и баиньки.
Он переступил с ноги на ногу. Потом шагнул к Баланову.
– Юрий Серафимович, миленький, – заговорил Кирилл Мефодьевич едва ли не шепотом. В глазах лысоватого Коршуна зажегся странный, голодный огонек. – Вы меня простите, ради бога. – Он облизнул губы. – Вы… вы привезли?
Баланов помедлил. Нащупал пальцами гладкий пластмассовый корпус. Ладонь почему-то взмокла. В груди сидела непонятная заноза – будто ребенка ограбил. Глупость какая. Глупость и детство.
– Не знаю, о чем вы, – произнес Баланов. Лицо собеседника вытянулось. – Кирилл Мефодьевич, дорогой…
– Пойдемте, – сказал Коршун сухо.
Гулкие бетонные коридоры – почему-то круглые, как канализационные стоки – вели Баланова с провожатым все глубже, спускаясь с уровня на уровень, встречаясь и разбегаясь надвое и натрое – словно узлы электрической схемы. В тусклом желтом свете, процеженном сквозь потолочные решетки, монотонно гудели вентиляторы. Баланов старался дышать ртом – воздух здесь был сухой, кондиционированный, неживой совершенно. Звуки Балановских шагов усиливались в нем, набирали басы и, возвращаясь c эхом, накладывались на неровный ритмический рисунок походки Кирилла Мефодьевича.
За полчаса им не встретилось ни души – здание точно вымерло. Да было ли оно когда-нибудь обитаемым? – Баланов уже сомневался. Ржавые балки, затянутая ряской поверхность воды и утки – спящие, упрятав головы под крыло. Начинается рассвет, выбеливает туман – теплым молоком, медленно вливаемым в кофе. Тут Баланов моргнул и понял, что дремлет на ходу. Теперь он видел происходящее сквозь дымку недосыпа – болезненно яркий свет, четкие, до рези, контуры решеток. Холодноватый запах хвойного освежителя и тошнотворный – горелой изоляции. Гул шагов и мелькающая впереди фигура Коршуна – мучительно четкая, различимая до деталей.
Дорога все не кончалась.
Баланов шел и каждые несколько шагов проваливался в параллельное измерение – к уткам.
Изредка на стенах встречались плакаты, исполненные в знакомой гаражной манере. Столь же лаконично-строгие. «Стекла не бить! Штраф 2000 рублей», – гласил плакат, висящий рядом с пожарным щитком. Видимо, с этой надписью тоже никто не удосужился ознакомиться, потому что стекло было разбито, вымотанный рукав залег поперек коридора – полотняная змея с оторванной металлической головой. Баланов осторожно переступил, каждую секунду ожидая, что змея оживет и обхватит его ногу мягкими кольцами.
«Диффузионная проницаемость, сказала утка. Торсионный пеленгатор. Да-да, Юрий Серафимович, проснитесь».
И Баланов проснулся в очередной раз.
– Так… так… так… – Кирилл Мефодьевич коршуном завис над Балановым. – Вот сюда, Юрий Серафимович. О стеночку облокотитесь.
Баланов ошалело уставился на потолок, на забранные решетками светящиеся плафоны – и с облегчением понял, что находится не в грузовике. Обморок, должно быть, подкосил его в одном из бесконечных коридоров, приложил, к вящему удивлению Коршуна, о бетонный пол.
Однако удивленным Кирилл Мефодьевич не выглядел.
– Предупредить вас забыл, – сказал он. – Лаборатория с подозрением относится ко всем новичкам. Она их, так сказать, пробует. На зубок.
– На зубок? – Баланов осторожно тронул затылок. – Что за ерунда? Как лаборатория может пробовать?
– Я выражаюсь образно, – исправился Кирилл Мефодьевич. – Не удержался – люди из города в наше время большая редкость. Раритеты!
– И зачем же вы эту редкость запугиваете? – поинтересовался Баланов. – Не боитесь потерять нас, раритетов, окончательно? А?
– Вы поднимайтесь, Юрий Серафимович, поднимайтесь, – проигнорировав вопрос, засуетился Коршун. Пока он выбирал, с какой стороны удобнее прийти на помощь, Баланов встал самостоятельно. – Следующий всплеск будет не скоро, дойти успеем.
С этими словами Кирилл Мефодьевич взял Баланова под руку. Затем, мягко пресекая попытки «раритета» освободиться, выбрал один из четырех коридоров.
Некоторое время Коршун шел молча. Хмурил брови, к чему-то прислушивался, разглядывал прикрепленные к потолку пожарные датчики, точно видел их в первый раз. Баланов против воли заинтересовался. Чему тут загораться, казалось бы? Плафоны здесь стеклянные, такие, как правило, при высоких температурах скучно раскалываются – в отличие от громко лопающихся лампочек. Ну а бетон трескается и крошится, абсолютно не думая гореть.
– Это не обморок, – неожиданно заговорил Кирилл Мефодьевич. – Обычный сон, необходимый любому здоровому организму. Своеобразная защитная реакция на лабораторные всплески, и пока она есть, надо только радоваться… Наведенная нарколепсия, если хотите. Вот что вам, к примеру, снилось?
Баланов задумался.
– Утки, – вспомнил он. – Говорящие. И на редкость ученые. Странное, кстати, зрелище.
– С утками вам повезло, – улыбнулся Коршун. – Мне однажды приснился путь из гаража на склад. Со всеми полагающимися подробностями: коридорами, дверями и прочим. Шел не меньше получаса, массу дум передумал. Вспотеть, простите за подробности, успел. Умаяться. А потом проснулся – в гараже, на полу, аккурат возле лестницы. Тело ноет, голова гудит и переваривает одну единственную мысль: до склада еще топать и топать. Знаете, Юрий Серафимович, нет ничего более гадкого, чем переделывать уже доведенную до конца работу…
– С этим я, к сожалению, знаком.
Баланов в очередной раз попытался высвободить руку, но Коршун отчего-то напрягся. Хватка стала железной, в глазах появилось странное выражение – нетерпение, смешанное с испугом. Это длилось не больше пары секунд – мышечный спазм, судорога, пробежавшая по телу провожатого, не оставившая ни единого следа, кроме побелевших от напряжения губ.
– Вот мы и пришли, – осипшим голосом произнес Коршун, указывая на темную нишу в стене. – Постарайтесь не шуметь, все спят.
Справа от ниши синими трафаретными буквами было выведено «Жилой блок». Кирилл Мефодьевич, избавляя Баланова от своего чересчур тесного общества, нажал на ручку утопленной в стену двери.
2
Утро для Баланова началось со столовой. Что-то было и раньше: непонятная суета за дверью, бодрые голоса, смех, яркий свет ламп, внимательное лицо Коршуна. Затем: кафельный пол, длинные ряды металлических раковин, снующие вокруг люди, ледяная вода и почти знакомое отражение в зеркале. Снова Коршун, свет, кафель, спины, спины, спины, лежащий на батарее резиновый сапог. Но все это смешалось в единую неаппетитную кашу, наподобие той, что Баланов с подозрением ковырял ложкой вот уже десять минут кряду. Более привлекательной каша не становилась: желто-зеленая субстанция, липнущая к столовым приборам (в том числе, вилке, взятой на случай, если блюдо окажется пудингом) и застывающая на глазах. Единственно верным решением казалось класть на нее кирпичи.
– Зря вы так долго над едой сидите, – раздался женский голос. – Остынет, совсем есть не сможете.
Баланов поднял глаза. Напротив него, держа поднос с завтраком, стояла коротко стриженая девушка. Ее хрупкая фигурка странно смотрелась на фоне общей массивности и бетонности Центра; покрытых голубым пластиком исцарапанных столов, круглых шершавых колонн, деревянных скамеек и сосредоточенно жующих физиономий. Будто пробивающийся из асфальта росток, немыслимым образом преодолевший наваленную на него тяжесть.
– А это едят? – усмехнулся Баланов. – Никогда бы не подумал.
– Зря смеетесь, – сказала девушка, – ничего другого в лаборатории вам достать не удастся. Только если за очень большие деньги… И то вас, скорее всего, надуют.
– Больших денег у меня нет, поэтому я спокоен, – Баланов оставил в покое ложку и показал на скамью. – Вы, быть может, присядете? Мне уже совсем неудобно.
Девушка улыбнулась. Наклонилась, чтобы поставить поднос – Баланов заметил на ее правой руке след от ожога. Браслетом он охватывал тонкое запястье и поднимался выше по предплечью, растекаясь белесым пятном.
Смущенный Баланов отвел глаза, усиленно заработал ложкой. Каша и вправду оказалась не столь отвратительной. Видимо, все дело в хорошей компании.
– Вы, значит, и есть тот самый специалист? – спросила девушка. – Из города?
Несколько жующих физиономий с любопытством повернулось в их сторону. Баланов почему-то почувствовал себя неловко – чужак в чужой стране; даже поесть спокойно не получается. Он отложил ложку.
– Кажется, да.
– Будете ремонтировать Машину Смерти?
– Чего?! – Тут Баланов понял, что его застали врасплох. Девушка засмеялась.
– Советская Машина Смерти, – сказала она. – У нас ее так называют.
– Кто называет?
– Да все.
Баланов хмыкнул, затем посмотрел на собеседницу, насмешливо прищурившись:
– А как вас называют? Если не секрет?
Оказалось – очень даже не секрет.
– Так что там с Машиной? – поинтересовался Баланов, когда церемония знакомства подошла к концу.
– Просто рядом с ней чувствуешь себя жутковато, – сказала Маша. – Она такая старая и гудит. Вы знаете, очень странно. Будто внутри нее много-много злых пчел. Сидят внутри, и только глаза их в темноте отсвечивают.
– Это лампы, – пояснил Баланов. – Всего лишь старые электронные лампы. Не стоит их бояться. У них характерный звук. Мягкое такое гудение, понимаете? Ничего зловещего. Хотя… – он задумался и добавил уже менее уверенно, – если их много…
– Она большая, – сказала Маша.
Человек с высоты двухметрового роста внимательно рассматривал Баланова выпуклыми, темными, по-птичьи блестящими глазами. Горбатый нос человека опасно навис над головой Коршуна. Казалось, сейчас этот хорошо заточенный инструмент стремительно полетит вниз, набирая скорость, врубится в бледную лысину, как ледокол «Ленин» в арктический лед. И пойдет крушить – с хрустом и грохотом.
Молчание затянулось. Баланов не выдержал первым.
– Доброе утро! – произнес он громко.
Гость покачнулся, тонкие губы скривились.
– Какое, к чертовой матери, утро?! – в раздражении бросил человек. – Где вы его видите?
Баланов на мгновение оцепенел от подобной грубости. Горбоносый вновь покачнулся на длинных ногах. Развернулся среди голубых обшарпанных столов, точно океанский лайнер, и, гордо рассекая выдающимся форштевнем пространство столовой, вышел вон. Позади мягко колыхались жующие волны, поднятые кильватерной струей.
С минуту за столом царила тишина.
– Не обращайте внимания, Юра. – Маша отложила ложку. Звякнуло. – На самом деле он очень хороший.
– Кто это был? – спросил Баланов.
– Абрамов это был, Юлий Карлович, – кисло пояснил Коршун. – Да-да, не обращайте внимания, он всегда такой. Гений местного масштаба, что ж вы хотите. Знающие люди говорят: опубликуй профессор Абрамов результаты своей работы – наутро он проснулся бы ученым с мировым именем.
– А он разве?..
Кирилл Мефодьевич развел руками:
– Как видите, нет. Закрытая тема.
– Простите его, – сказала Маша – тихим, чуть шершавым, каким-то даже виноватым голосом. Баланов посмотрел на девушку. Вновь поразился ее совершенно нездешней, летящей хрупкости – и отчетливо ощутимой женственности.
– Бога ради, Маша, вы-то тут при чем? – спросил он.
Девушка невесело улыбнулась.
– Папа… он бывает не очень вежлив.
Коршуна внезапно заинтересовало содержимое собственной тарелки. Он нехотя, но энергично ковырнул вилкой в резиновой каше; взгляд его не отрывался от зелено-желтой поверхности, больше похожей на цветущее тропическое болото.
– Я… – начал Баланов, но остановился.
Маша смотрела на него так, что щемило сердце.
– Я понимаю, – сказал Баланов.
Кабинет начальника лаборатории оказался довольно просторным – с заваленным бумагами письменным столом, несколькими стульями и двумя шкафами – обычным деревянным и огромным металлическим, выкрашенным в серый цвет. Вытертый овальный коврик, непонятно каким образом сюда попавший, одиноко лежал посреди комнаты.
Лампы здесь были ярче коридорных, поэтому, войдя в кабинет, Баланов сощурился. И теперь, стоя перед начлабом, мысленно проклинал слезящиеся глаза.
– Я инженер по образованию, – сказал Баланов.
– Да хоть по модулю, – начлаб скептически изогнул брови, перевернул страницу Балановского личного дела, затем еще. – Лишь бы не «ноль». Ага, вот! Нашел.
Стекловодов пробежал словами строчку, хмыкнул и посмотрел на Баланова в упор.
– Хобби, значит?
– Увлечение, – поправил Баланов сдержанно. – Старая вычислительная техника советских времен. Нахожу, чиню, восстанавливаю, собираю из запчастей. Я специализируюсь по пятидесятым, шестидесятым годам… Так что у вас за легендарная Машина Смерти? – попробовал он перейти в контратаку.
Коршун полузадушенно всхлипнул. Начлаб смотрел терпеливо, бровь его была все так же скептически изогнута.
– Ладно, инженер, – сказал начлаб. – Сейчас мы тебя проверим, – он подмигнул Коршуну. – Внимание! Сколько существует законов Ома? Отвечать быстро, не раздумывая!
– Два, – ответил Баланов с легкой заминкой. Недоумение перерастало в раздражение. – А вам зачем?
Начлаб воззрился на него с восторгом:
– Вы меня спрашиваете? Нет, вы меня спрашиваете?! – Баланов тупо моргнул, тогда начлаб повернулся к Кириллу Мефодьевичу. – Он меня спрашивает, представляешь, Киря?
Тот кисло улыбнулся.
– ВОН! – заорал начлаб, надсаживаясь, словно между ними было все здание лаборатории. В мгновение ока лицо его стало красным, кумачового цвета, вены вздулись на круглой лобастой голове. Смотрелся начлаб теперь в точности, как плохо выбритый сеньор Помидор – только смешным при этом не казался. – ВОН, Я ГОВОРЮ! ЧТОБ НОГИ ТВОЕЙ!!
Кирилла Мефодьевича криком вынесло из кабинета.
Рев прекратился.
– Так вот, Юрий Серафимович, – сказал начлаб совершенно обыденным, очень спокойным тоном. После жутких воплей тишина, казалось, давила на уши. – Мы вас заждались, если честно. Машина См… вычислитель наш стоит. И работа, соответственно, тоже. Кстати, вы уверены, что справитесь?
Баланов пожал плечами. Его все еще трясло.
– Вы рискуете, не я, – ответил он честно. – Техника ваша мне пока не знакома. В эксплуатации я ее не видел. Что, где, зачем, как понимаю, разбираться придется на нерабочей машине. Правильно? Так каких гарантий вы от меня хотите?
– Откройте, – начлаб показал на металлический шкаф, занимающий весь дальний угол кабинета. – Посмотрим, какой из вас специалист.
Баланов вскинул голову, в три шага пересек кабинет – и со злости чуть не выдернул дверцу шкафа. Противный металлический скрип…
Долгое время Баланов молчал.
– Откуда? – только и смог сказать он. – Такая красота.
Агрегат, похожий на громоздкую печатную машинку с переводной кареткой, белыми цифровыми клавишами, черными функциональными. Выполнен в обычном советском стиле: никакого изящества, это лишнее. Эдакий голубой бегемот, на левой стороне – металлическая эмблема: «Счетмаш», Курск.
Электро-механический калькулятор ВМП-2. Год начала выпуска: 1957. Мечта.
Бегемот смотрел на Баланова из шкафа и, кажется, собирался подмигнуть.
– И заметьте, прекрасно работает, – сказал начлаб.
Баланов не ответил. Машинально сунул руку в карман, ожидая встретить холод пластмассы. Прикосновение к дешевой безделушке сейчас бы успокоило Баланова – показало, что он еще в реальном мире; в мире, который не исполняет твои желания так мимоходом.
В кармане было пусто. Баланов пошевелил пальцами, провел по складкам, вдруг закатилось – бесполезно. Брелок с моделью исчез. Что ж, невелика потеря, подумал Баланов, глядя на «бегемота».
– МЕФОДЬИЧ, ЧТОБ ТЕБЯ! – перешел на знакомый рык Стекловодов. Баланов от неожиданности пригнул голову. Рев давил на перепонки. Казалось, стена кабинета прогибается и идет трещинами, не в силах противостоять мощи этого первобытного темперамента. – ТЫ ГДЕ?!
– За дверью, – ответили за дверью.
– ТАК ЗАЙДИ!!
– А знаете, Юрий Серафимович, я вам эту штуку, пожалуй, подарю, – начлаб улыбнулся с неожиданной теплотой. Переключатель «кнут/пряник» с отчетливым щелчком перескочил на отметку «пряник».
У Баланова закружилась голова.
Не то, чтобы он привык к доброте начальства – но так открыто и честно подкупали его в первый раз. Сейчас начлаб скажет: «и это будет ваше, Юрий Серафимович. Только почините нашу чертову Машину».
Начлаб сказал:
– Забирайте, Юрий Серафимович.
– Сейчас? – в первый момент Баланов растерялся.
– А чего ждать-то? – резонно сказал Стекловодов. – Для меня это все равно кусок железа.
– Действительно, – Баланов потер висок. Навалилась какая-то потертая, равнодушная усталость. Несколько лет мечтал найти такую вот штуку, ночей не спал, все чердаки облазил – а тут в руки дают и денег не спрашивают, – но радости почти нет. Как отрезало.
– Сколько она весит? – Коршун смотрел без энтузиазма. Видимо, предчувствовал, кому придется на своем горбу тащить Балановскую красоту.
– Килограммов двадцать пять, – подсказал Стекловодов.
– Восемнадцать, – Баланов назвал цифру по памяти. Настоящему коллекционеру стыдно не знать таких элементарных вещей – особенно о предмете страсти. – Нормальный вес. Дотащу как-нибудь.
Официально, но крепко пожали друг другу руки. Баланов обхватил «бегемота», поднатужился. Блин! Тяжеленная у меня мечта, подумал он. Зато уж действительно: голубая – что есть, то есть.
– Рассчитываю на вас, Юрий Серафимович, – сказал Стекловодов веско, прежде чем закрыть за гостями дверь. – Не прощаюсь.
Пока они шли по коридору, кислое лицо Кирилла Мефодьевича постепенно разглаживалось, возвращаясь к привычному своему выражению. Покрытая капельками пота залысина красиво блестела в мягком свете ламп.
– Как вам понравился шеф? – спросил Коршун.
– Он всегда у вас такой… – Баланов замешкался, шевельнул пальцами, пытаясь подобрать нужное слово, – такой эмоциональный?
Коршун тяжело вздохнул.
– Как бы вам, Юрий Серафимович, подоходчивее…
– Я понимаю, – сказал Баланов.
3
– Я тучка, тучка, тучка, – пробормотал Баланов, разматывая провода тестера, – я вовсе не медведь… – он прикрепил красного «крокодильчика» к схеме. – А как приятно тучке… да по небу… – закрепил второй контакт, – лететь…
Взглянул на прибор. Стрелка качнулась и встала на середине шкалы. Нормально. Можно двигаться дальше. Баланов «прозванивал» шлейфы на автомате, отключив голову, опыт; руки сами делают все, что нужно.
Мощная лампа на стальной треноге, притащенная со склада по его просьбе, продавливала темноту, как экскаваторным ножом; сильно нагревала спину даже сквозь одежду. Баланов повел лопатками и понял, что взмок – работать под лучом этого прожектора было тяжело и душно, а без него видимость сводилась к нулю. Как на сцене, под огнями рампы, подумал Баланов. «В роли Ричарда Третьего – приглашенная звезда, артист Больших и Малых академических театров!». Баланов хмыкнул. Вслед за ним хмыкнуло эхо.
Ослепительно белый, жесткий свет проявлял из черноты развороченные внутренности Машины Смерти – ряды приборных шкафов, этажерки полок с печатными платами, связки проводов, похожие на толстых отожравшихся удавов. В глубинах Машины, до поры затаившись, тихонько позвякивали тысячи электронных ламп.
Тишина угнетала. Казалось, за границами белого конуса нет ничего – совсем ничего. Темнота, мрак, космический холод, безжизненные пространства одиночества и тоски. Остался только фрагмент Машины, участок выбеленного щербатого бетона, сам Баланов – и все. Только это существует, только это висит в пустоте. Cделав шаг за границу белого света, ты исчезнешь. Там все исчезает.
– Это какие-то неправильные пчелы, – сказал Баланов громко. По залу прокатилось эхо, увязло в углах.
Он отложил тестер, выпрямил затекшую спину, посмотрел на часы. В работе и тишине потерялось ощущение времени – а уже, оказывается, пора обедать. Он потянулся, покрутил головой. Хрустнули позвонки. Снова посмотрел в глубь Машины, туда, где поблескивало стекло. Лампы. Баланов любил электронные лампы, обожал их теплое свечение; и в усилителях они звучали тепло и мягко – в отличие от жесткого транзисторного звука. Но эта Машина… С ней было что-то не так. Она его пугала. Ощущение было иррациональным, необъяснимым.
