Схиархимандрит Гавриил (Бунге)
Гнев, злоба, раздражение. Учение Евагрия Понтийского о гневе и кротости
На аспида и василиска наступишь, попирать будешь льва и дракона.
Пс 90, 13
[Христос] освобождает нас от аспида и василиска, которые противодействуют духовному деланию, и защищает нас от льва и дракона, которые противодействуют созерцанию.
Евагрий Понтийский
Учение Евагрия Понтийского о гневе и кротости
Перевод с немецкого священника Владимира Зелинского
Третье издание, исправленное
Рекомендовано к публикации
Издательским Советом
Русской Православной Церкви
ИС Р23-245-3545
Перевод сделан по изданию: Gabriel Bunge. Drachenwein und Engelsbrot: Die Lehre des Evagrios Pontikos.Von Zorn und Sanftmut. Verlag. «Der Christliche Osten» GmbH. – Wurzburg, 1999.
© Гавриил (Бунге), схиархимандрит, 2014
© Сретенский монастырь, перевод, оформление, 2014
Введение
Агрессивность – вещь вполне естественная?
Мир, в котором мы живем, во все времена был отмечен насилием: насилием между людьми, насилием даже над нерожденной жизнью, насилием, царящим в отношениях между народами, наконец, насилием над природой, над окружающей средой, от которой зависит наше существование. С тех пор, как Каин убил своего брата, господствует закон насилия.
Современная психология даже пыталась истолковать эту вездесущую «агрессивность», то есть желание нападать, как нечто совершенно «естественное» и чуть ли не неизбежное. Однако от этого ничего не улучшилось. Инициативы, предпринимаемые с самыми добрыми намерениями, если взять, скажем, ООН, пытаются как-то ограничить всеобщее насилие между народами, но до сих пор это происходит опять-таки путем насилия. Увы, человеческая агрессивность от этого нисколько не уменьшилась, скорее наоборот. Кажется, что в цивилизованных и «миролюбивых» государствах насилие над людьми и вещами неудержимо возрастает. Словно «дьявола отпустили на свободу».
Так оно и есть. Весь мир лежит во зле (1 Ин 5,19), не в каком-то безликом зле или злобе, но во власти зла личностного, то есть сатаны. Правда, многие просвещенные умы не хотят слышать об этом сегодня, когда некоторые уже официально «простились с дьяволом». Слишком уж это попахивает обскурантизмом и как будто только содействует все более распространяющейся «культуре зла». Говорится, что не следует поминать черта. Совсем наоборот! Зло следует называть по имени во всех его формах, и прежде всего зло персонифицированное, ибо только так можно раскрыть все его уловки.
Конечно, сатана ничего не имеет против разговоров о «естественной агрессивности» человека, ибо под этим выражением может скрываться очень многое. И поскольку в соответствии с современным пониманием эта агрессивность «естественна», то, стало быть, в основе своей она не подлежит оценочному суждению, так что поневоле приходится с ней смиряться. И так, ко всеобщему ущербу, живет большинство людей даже и в Церкви. Удивительно то, что в определенном смысле так было всегда, даже и тогда, когда не существовало современного понятия агрессивности, о вспыльчивости (thymikón) говорили как о свойстве души, однако гнев (thymós) и ярость (orghé) считались пороками. История Церкви, основанная Тем, Кто сказал о Себе: Я кроток и смирен сердцем (Мф п, 29) и Кто учил нас, что именно этому мы должны научиться от Него, вся пронизана насилием.
Здесь мы не имеем в виду такие события Средневековья, как крестовые походы или сожжение ведьм, на которые обычно ссылаются в данном контексте. Гораздо удивительней агрессивность, которую обнаруживали многие церковные люди в отношении к себе подобным, в особенности тогда, когда можно было обвинить другого в ереси или хотя бы навлечь на него тень подозрения в ней. Тогда даже известные отцы Церкви не находили ничего дурного в том, чтобы, по крайней мере на словах, излить на другого ничем не сдерживаемую агрессивность.
Известной жертвой этой внутрицерковной агресссивности был человек, который сам немало размышлял над «гневом» – Евагрий Понтийский (345 – ок. 399)[1], сначала ученик Василия Великого и Григория Назианзина, а позднее, как монах египетской пустыни, – Макария Великого и его тезки Макария Александрийского. У Евагрия мы находим исключительно разработанное учение о гневе, над которым стоит как следует поразмыслить. Евагрий был также великим учителем молитвы и мистической жизни, которую – непосредственно или косвенным образом – копировали в последующие времена. Так вот, неконтролируемая агрессивность, что понимают только немногие, – это величайший враг духовной жизни в целом и, в частности, смертельный враг молитвы.
«Если наилукавейший бес, многие употребив [хитрости], не может помешать молитве праведника, то он немного отступает, но затем, когда молитва закончена, мстит ему. Ибо этот бес либо возжигает гнев в нем, разрушающий наилучшее состояние [души], возникшее в результате молитвы, либо побуждает к неразумному наслаждению и глумится над умом»[2].
В мои намерения не входит научная или хотя бы исчерпывающая разработка темы гнева у Евагрия. Мне кажется гораздо более важным попытаться проанализировать то духовное ведение, которого достиг понтийский монах, так, чтобы предоставить каждому возможность извлечь из этого пользу для собственной духовной жизни. Ибо какой смысл в том, чтобы с полным пониманием и «удовольствием говорить о делах отцов», если при этом мы не потребуем от себя лично «поступать так же, приняв на себя те же труды»[3]? Это было бы mutatis mutandis (с определенными оговорками) то же самое, что и вера для бесов: она им совершенно без ПОЛЬЗЫ (см.: Иак 2, 19).
Однако мы совершенно неверно поняли бы Евагрия, если бы увидели у него лишь простое осуждение порока. Страсть, как и вообще зло, не имеет сама в себе никакого бытия. Скорее она постоянно утверждается как болезнь – по-гречески она называется также páthos (как нечто вторичное, паразитирующее на душе и ее способностях, которые по своей природе, будучи сотворены Богом, здоровы) [4]. Порок – это всегда лишь извращение существа, сотворенного добрым. Так и гнев есть не что иное, как противоестественное, извращенное проявление одного из двух иррациональных, однако самих по себе добрых[5]начал души, а именно – ее «яростной части» (thymikori). Ее действие «в соответствии с природой» есть не что иное, как противостоящая пороку добродетель.
Следовательно, невозможно ни понять порок, ни эффективно бороться с ним, если прежде не знать добродетели, противостоящей ему. Однако мы постигаем ее лишь в той мере, в какой упражняемся в ней и усваиваем ее. В случае гнева такой добродетелью будет христианская любовь (agape)[6], которая проявляет себя как снисходительность, терпение и так далее, для Евагрия же – прежде всего как кротость (pradtes).
Кроткая любовь творит именно то, чему препятствует противоестественный гнев. Если гнев является разрушителем созерцания, ибо он ослепляет [7] ум, то «мать познания»[8], кроткая любовь, делает его [ум] созерцательным[9]. И если гнев делает молитву невозможной[10], то при «совершенной и духовной любви» «осуществляется молитва в духе и истине»[11].
Итак, ставка в этой игре очень высока. Кто дает овладеть собой гневу, тот не может реализовать своего собственного призвания, вложенного в него при творении. Ибо ум был создан именно для того, чтобы он познавал[12], а молитва, в которой познание Бога достигает своего наивысшего выражения, есть «действие, подобающее достоинству ума, или наилучшее и подлинное его употребление» [13]. Тот, кто всеми силами стремится к «истинной молитве» и в то же время впадает в гнев или памятозлобие, подобен безумному[14]. Столь же безумному, как и тот, кто, желая лучше видеть, выжигает себе очи раскаленным железом…[15]
На карту поставлено наше достоинство творений Божиих, одаренных разумом (logos), которые в силу этого дара обретают способность войти в непосредственные, личные отношения со своим Творцом. Ибо что остается человеку, если он не может осуществить этого истинного своего призвания?
Глава первая
Образ человека у Евагрия
Чтобы понять то исключительное значение, которое Евагрий придает роли гнева в духовной жизни, а еще более его противоположности – любви и кротости, прежде всего необходимо рассмотреть, какой образ человека он кладет в основу своего видения. Здесь мы удовольствуемся лишь общими соображениями на эту тему, но позднее мы подробнее остановимся на определенных ее аспектах.
Основные черты образа человека у Евагрия, несмотря на то что они явно облечены в одежды греческой философии, глубоко укоренены в Библии. Ведь речь постоянно идет о человеке, ум которого (nous), стержень его личности, был сотворен по образу Божию (Быт 1,27)[16] – и этого свойства он никогда не теряет[17], хотя по своей греховности и является «отпавшим образом»[18]. Конечно, он должен отложить прежний образ жизни ветхого человека, истлевающего в обольстительных похотях (Еф 4,22), дабы в самой основе своей облечься в нового по образу Создавшего его (Кол 3, 10)[19], Который во Христе делает его новой тварью (см.: 2 Кор 5,17) еще до того, как он становится восприимчив к благодати Божией. Это «обновление» происходит во святом крещении [20]. Только такой «новый человек» становится – через посредство Сына и Духа – «истинным образом»[21], способным к «познанию Отца»[22].
Итак, человек, о котором мы будем говорить в дальнейшем, – всегда крещеный, тот, кто облечен в нового человека, созданного по Богу (Еф 4,24), хотя это новое его бытие постоянно находится под угрозой возвращения к старым порокам. Нас не должно удивлять то, что Евагрий в этом контексте говорит почти исключительно о монахах, ибо все его читатели были монахами и монахинями, живущими или в общинах, или как анахореты. Для Евагрия монах был просто прототипом нового человека. В этом смысле человека делает монахом прежде всего его готовность отвратиться от всех греховных поступков. Однако «ум» его становится «монахом» только тогда, когда освобождается от греховных мыслей и «во время молитвы созерцает свет Пресвятой Троицы»[23]. Именно в соответствии с этим следует понимать следующее, часто цитируемое определение монаха:
«Монах есть тот, кто, удалившись от всех, со всеми соединен»[24].
Как нельзя сказать, что тот, кто, удалившись жить в необитаемые места, тем самым уже становится анахоретом, но заслуживает этого наименования лишь в том случае, если «ведет жизнь благочестивую и праведную в мире, созидаемом его духом»[25], точно так же недостаточно жить просто одному, чтобы быть монахом. В действительности «гармоническое соединение со всеми» неотъемлемо от разделения! Что именно Евагрий думает об этом «гармоническом соединении», мы узнаем из перечисления следующих «блаженств», которые, как то ясно дают понять библейские реминисценции, могут относиться ко всем христианам, достойным этого имени.
«Блажен муж, который всякого человека считает за бога после Бога».
«Блажен монах, который смотрит на спасение и преуспеяние всех с великой радостью, как на свои собственные».
«Блажен монах, который считает себя прахом, попираемым всеми»[26].
* * *
Исторический человек для Евагрия – это «дух в теле» (noûs ensómatos)[27], нематериальная, бестелесная «духовная душа» (noûs)[28] в материальном «практическом» теле[29], которая служит ему как «инструмент» (órganon) для упражнения в добре, но также и во зле[30]. Со своей духовной душой, сотворенной по образу Божию, человек как бы проникает в мир Божественный, тогда как материальное тело связывает его с этим родственным (и в то же время сингенетическим: synghenes), окружающим его чувственным космосом[31].
Как тело, подобно всему материальному миру, составлено из четырех элементов, так и духовная душа включает в себя три «части»[32], а точнее, три начала (dynámeis), фактически образующих единство: разумное (loghistikón), яростное (thymikón), желательное (epithymetikón)[33]. Два последних, которые у нас (на уровне тела) общие с животными[34], рассматриваются вместе как иррациональная часть души[35] и иногда, несколько обобщая, их-то и называют душой[36], тогда как разумное начало называют умом (nous). Каждое из этих трех начал обладает собственной сферой естественной активности.
«Разумная душа действует в соответствии с природой, когда желательная часть ее устремляется к добродетели, яростная же часть сражается за эту добродетель, а разумная часть обращается к созерцанию тварных вещей»[37].
Эта гармония возможна лишь тогда, когда все три части действуют не только «в соответствии с природой», то есть согласно воле Творца, но также и во взаимном согласии. Если же иррациональная часть действует сама по себе, человек теряет свое внутреннее равновесие и становится жертвой страстей.
«Ярость их по подобию змиину»:
Если побеждает ярость, то душа «звереет»[38], если побеждает желательная ее часть, то она становится «конем» или «лошаком»[39]. Если, напротив, побеждает ум, то она становится Ангелом[40] или даже Самим Богом»[41].
Дабы воспрепятствовать сему противоестественному бесчинию «сожителей» ума[42]и «объединить внутреннюю триаду посредством уз мира»[43], между тремя частями души должен царить порядок, то есть ум должен принять на себя подобающую ему власть, в силу чего он называется также управителем (heghemonikón)[44]. Ибо, как указано в цитированном выше тексте, бесчиние всегда возникает в иррациональной части души, которая вследствие этого называется также страстной частью[45]. Потому что именно она особым образом восприимчива к страстям, которые Евагрий постоянно трактует как болезнь (páthe)[46], вызванную злоупотреблением того, что само по себе является добром[47]. Из этой «страстной части» бесчиние поднимается в душе вверх и «омрачает ум»[48].
Эта предрасположенность к страстям проистекает из тесной связи между двумя иррациональными частями и телом (а через тело – и со всей материальной реальностью), которая может, но не обязательно должна вызвать в нас прилив желания или вспышку гнева. Сами по себе, как творения Божии, материальные вещи этого мира добры и никоим образом не являются препятствием на пути ко спасению[49]. В общем верно, что «страсти могут приводиться в движение чувствами»[50].
«Вне чувственных вещей нами не может овладеть никакая нечистая мысль»[51]. Но двигатель страстей все же находится в нас самих [52], в нашем свободном «согласии»[53].
«Если мы имеем страстные воспоминания о каких-либо вещах, то это значит, что эти вещи мы прежде восприняли со страстью. И наоборот, о том, что мы восприняли со страстью, будем иметь страстные воспоминания»[54].
В этом отношении следует помнить, что здесь – в соответствии с пониманием Евагрия – никоим образом не имеются в виду исключительно психологические, внутренние душевные процессы. Если «страсти души имеют истоки в людях, страсти же тела – в теле»[55]и в его естественных потребностях, то на глубинном уровне невидимые для нас бесы[56] через свои искушения приводят нас к тому, что вещи, сами по себе естественные, преобразуются в страсти[57]. Только душа действительно умиротворенная и достигшая единства защищена от подобных нападений.
«Тот, чей ум всегда с Тобою [с Господом] (Пс 72,23), у кого яростная часть [души] полна кротости вследствие памятования о Боге, а желательная [часть] обращена исключительно ко Господу, только тот может не бояться наших врагов, со всех сторон окружающих наше тело» [58].
* * *
После этих общих установок следует с большей точностью определить связь между двумя иррациональными началами, как и отношения каждой из них с телом и умом. Как бесы разделяются на «душевных» и «физических» (буквально: телесных)[59], нападающих на душу или на тело, точно так же Евагрий проводит различие между «страстями души» и «страстями тела» в зависимости от породивших их причин. Приводной ремень телесных страстей, как уже было сказано, – «иррациональная часть души», тесно связанная с телом.
«Искуси меня, Господи, и испытай меня, расплавь внутренности мои и сердце мое»:
«Внутренности» суть символы страстной части души, то есть яростной и желательной способностей. «Сердце» же – символ разумной части»[60].
В другом месте Евагрий еще с большей точностью проводит различие между яростным и желательным началом, и это различие позволяет нам лучше понять ту ключевую позицию, которую яростное начало – как иррациональная способность, а следовательно, и присущие ей страсти – занимает в совокупности человеческой личности.
«Яростная часть души связана с сердцем, где находится также и разумная ее [часть], желательная же ее часть, напротив, связана с плотью И кровью (см.: 1 Кор 15, 50), поскольку мы должны “удалять гнев от сердца и злобу от плоти”[61]»[62].
«Страсти тела» возникают из естественных потребностей тела[63], которое нуждается в пище, одежде, жизни пола и т. п. От этих страстей сравнительно легко излечиться[64] соответствующими средствами, и прежде всего «воздержанием» [65], как с уверенностью констатирует строгий аскет Евагрий. Ибо они не такие «долговечные», как страсти души[66].
Что касается последних, то они имеют источник не только в нашей собственной личности, но и в наших отношениях с ближними[67]. И страсти, проистекающие из этих отношений между людьми, такие, как гнев, ярость, злоба, ненависть, зависть, ревность, клевета, а также тщеславие и высокомерие, «длятся до самой старости»[68]. Здесь требуются средства гораздо более сильные, а в случае уязвленного самолюбия (philautia), «ненавидящего всех и вся»[69], следует прибегнуть к мерам еще более радикальным. Самая действенная из них – «духовная любовь»[70] во всех ее проявлениях, таких, как кротость, терпение, доброта и так далее. Говоря об этой любви (см.: 1 Кор 13,13), Павел по праву называет ее большей[71].
