Шейла Фицпатрик
Белые русские – красная угроза? История русской эмиграции в Австралии

Таня Чижова родилась в Винницкой области Украины, ее мать была чешкой, а отец – наполовину русским, наполовину украинцем, и она с детства привыкла молиться по-чешски, при отце говорила дома по-русски, а с его родней общалась по-украински^[21]. Оказавшись в Австралии, она тоже ощущала себя русской (и преподавала в университете на кафедре русского языка и литературы).

Украинско-русский сплав встречался очень часто и был одним из самых неопределенных, поскольку изрядная доля населения той территории, которая сейчас зовется Украиной, говорила по-русски и официально относилась к русской национальности. (Это было не результатом какой-либо политики русификации, а последствием миграции крестьян, искавших работу, из перенаселенных центральных российских губерний. У русских, белорусов, поляков и евреев, живших в советские времена на территории УССР, в соответствующей графе паспорта значилась именно эта национальность, точно так же, как у украинцев, живших в РСФСР, было написано «украинец».)

Поскольку в межвоенные годы украинское (и белорусское) население оказались по разные стороны границы между Польшей и СССР, украинцы, выросшие по одну сторону этой границы, получили совершенно иной социальный опыт, нежели выросшие по другую сторону. Польская Западная Украина породила самых яростных украинских националистов и антикоммунистов. Их влияние продолжало ощущаться и в послевоенной австралийской диаспоре, отчасти потому, что многие новые приходы Русской православной церкви возглавили священники родом с Западной Украины^[22].

Поскольку в Российской империи было много территорий с преобладанием нерусского населения (крупнейшие из которых, как Украина и Казахстан, сделались национальными республиками в составе Советского Союза), довольно многие русские родились и выросли за пределами собственно России.

В советском паспорте Евгения Шевелева, бывшего советского гражданина, мигранта из числа перемещенных лиц, прибывших в Австралию после войны, в графе «национальность» значилось «русский». Евгений родился в (советском) Казахстане, затем жил и работал на (советской) Украине, а потом началась война, и немцы угнали его в Германию; так он оказался на том пути, что привел его сначала во французский Иностранный легион, а затем в Австралию.

Другой пример – Кузьма Муратиди. Кузьма родился в семье русскоязычных этнических греков, то есть принадлежал к одному из малых народов, которые издавна жили на юге России и имели несчастье подвергнуться массовой депортации в советскую Среднюю Азию (наряду с несколькими другими этническими группами, чья лояльность советскому режиму в 1940-е годы была поставлена под сомнение). В 1947 году, когда Кузьма был подростком, его семья получила разрешение репатриироваться в Грецию. Но в итоге историческая родина оказалась для Муратиди чужой страной, оттуда семья решила эмигрировать в Австралию, куда они прибыли в качестве греков-мигрантов. Однако юный Кузьма не желал отказываться от своего русского культурного наследия, в начале 1950-х годов посещал Русский общественный клуб в Сиднее и мечтал вернуться на родину, в Советский Союз^[23].

В Прибалтике – Латвии, Литве и Эстонии, бывших частями Российской империи до окончания Первой мировой войны и входивших в состав Советского Союза после Второй мировой, также в течение короткого периода с 1939 по 1941 год, – возникали всевозможные национальные гибриды. До революции там десятилетиями жило так много русских (а также поляков, немцев и евреев), что в художественной и интеллектуальной истории латвийской столицы даже появились самодостаточные этнические образования: «русская Рига», «немецкая Рига» и так далее. Но были и смешанные браки, поэтому множество людей после возникновения независимых балтийских государств в начале 1920-х годов получили латвийские или литовские паспорта, но при этом сохранили языковые и культурные связи с русской, немецкой, еврейской или польской общиной своей новой страны, а иногда с несколькими сразу.

Для русских, родившихся или выросших в Латвии, часто оказывалось безопаснее всего объявить себя латышами, когда они оказывались в роли перемещенных лиц или австралийских иммигрантов, однако позже, по прибытии в Австралию, они чаще всего прибивались не к латышской общине, а к русской^[24].

Многие из будущих австралийских русских иммигрантов были полукровками – наполовину русскими, наполовину прибалтами. Родившийся в Эстонии от брака эстонки с русским Флавий Ходунов мог бы считать себя эстонцем, если бы его мать не умерла, а отец не женился бы во второй раз на русской. В 1947 году в возрасте двадцати лет он приехал в Австралию, куда за ним последовала его невеста Василиса (вместе с родными), и их брак, заключенный в 1950 году, явно подкрепил его «русскость».

Сигизмунд Дичбалис – с его совершенно нерусскими именем и фамилией – родился в Петрограде. Его отцом был литовец (он вскоре пропал без вести), а матерью – женщина или русская, или смешанного русско-польского происхождения, воспитавшая сына при участии своей матери хорошим русским советским мальчиком^[25].

Немецко-русские семьи тоже не были редкостью в Прибалтике или в Восточной Европе, поскольку многие эмигранты происходили из старинных российских династий с немецкими корнями, ведь немцы стояли некогда у истоков служилой знати, создававшейся в России XVIII века Петром I и его преемниками. Братья Доннеры, Николай и Андрей, активные участники русского скаутского движения в Аделаиде, родились в семье обрусевших немцев в Словении и выросли в Югославии.

Георгий Кёниг родился на территории, в ту пору принадлежавшей Румынии (а теперь Украине), в семье австрийца-католика и украинки, в чью униатскую веру отец перешел после женитьбы. Сам Георгий женился на русской девушке (хотя и родом из Белоруссии) в лагере перемещенных лиц, перешел в русское православие и стал называть себя на русский манер Георгием Ивановичем^[26].

Алексей фон Саблер родился в дворянской семье обрусевших немцев, которая после революции жила в Эстонии и являлась частью русской белоэмигрантской среды. Его история была совсем простой по сравнению с происхождением его жены Валентины Кинкман, которая родилась в 1910 году в Ташкенте. Ее отцом был эстонец, зубной врач, а мать называла себя русской княгиней, принадлежавшей по вероисповеданию к иудеям-караимам. После революции семья Валентины перебралась в Эстонию, где она в свое время встретила Алексея и стала его женой. После их переезда в Австралию в 1950 году Валентина повторно вышла замуж – на сей раз за мигранта из Югославии Собовича и, взяв его фамилию, завела литературный салон, известный тем, что там поддерживались культурные традиции русской интеллигенции^[27].

Жизненные обстоятельства людей со схожими биографиями давали им довольно богатый выбор при определении своей национальной идентичности. Это играло важную роль в управлявшихся IRO лагерях перемещенных лиц, где практически ни у кого не было ни паспортов, ни других удостоверений личности, и человек, по сути, мог выбрать или придумать себе любую национальность, потому что у сотрудников IRO не было никаких способов проверить правдивость его слов (им приходилось полагаться на переводчиков из числа самих ди-пи, которые едва ли стали бы выдавать своих товарищей по несчастью, даже если бы им довелось подслушать, что человек, объявивший себя поляком или югославом, на самом деле русский).

Среди русских, оказавшихся в европейских лагерях перемещенных лиц, сомнительные заявления о национальной принадлежности были настолько часты, что их можно считать нормой. Но больше всех остальных к обману при заявлении о своей национальной принадлежности были склонны этнические русские и/или бывшие советские граждане. Белым русским часто приходилось скрывать, что в годы войны они сотрудничали с врагом, а бывшие советские граждане опасались принудительной высылки на родину в случае, если раскроется их настоящее происхождение.

Между тем с 1946 года западные союзники сообщали СССР, что в их лагерях больше нет русских, которых можно было бы репатриировать, и неявным образом побуждали русских, которые на деле еще оставались в лагерях, прибегать к маскировке. Так, большое количество русских, достигших берегов Австралии, прибыли туда под видом поляков, югославов, украинцев, чехов, латышей, литовцев и так далее – порой под вымышленными именами. По большей части эти люди выдумывали себе новые личности сами (раздобыть в лагерях ди-пи фальшивые документы было легче легкого), но за некоторых это делали другие: мы имеем в виду русских или бывших советских перемещенных лиц с сомнительным политическим прошлым. СССР считал их военными преступниками, так как они работали после войны на разведку стран-союзниц, и потому в Австралию их переселяли тайно, под эгидой IRO. Представители этой второй категории иммигрантов наверняка жили в страхе перед разоблачением, и у некоторых эти страхи сбылись в начале 1960-х, когда Советский Союз потребовал выдачи ряда военных преступников, осевших в Австралии. (Правительство Австралии ответило на эти требования отказом, но имена этих людей были опубликованы в прессе на иностранных языках.)

Даже невиновные русские ди-пи, не имевшие на своей совести никаких военных преступлений, должно быть, чего-то побаивались, потому что очень многие из них в то или иное время переезжали из страны в страну с липовыми документами и чужой национальностью.

Китайским русским, как правило, было нечего скрывать, и потому они гораздо реже «вывешивали чужие флаги»; однако обстоятельства эмигрантской жизни в Маньчжурии, где весьма пестрое по этническому составу множество мигрантов и беженцев из разных уголков бывшей Российской империи проживало в крупных городах с преобладанием русского населения, вроде Харбина, наверняка привели к некоторому искусственному разбуханию числа православных по вере и русских по национальности (или русских эмигрантов при японской оккупации 1930–1940-х). Среди русских были коллаборационисты, сотрудничавшие с японцами – врагами Китая в пору войны. Правда этим коллаборационистам так и не представилась возможность с оружием в руках выступить против союзников.

Безусловно, самой активной политической силой в русской общине Китая в 1930–1940-е годы была Русская фашистская партия, симпатизировавшая японцам, но к послевоенному периоду Австралия уже утратила всякий интерес к прояпонским коллаборационистам, да и СССР никогда не пытался разыскать, вернуть на родину и покарать за военные преступления тех из них, кто перебрался в Австралию. Кроме того, китайские русские приезжали с уже сформированным коллективистским сознанием и готовыми институтами и традициями, переезжая целыми семьями и городскими кварталами, тогда как для европейских ди-пи были характерны разобщенность и ощущение шаткости своего положения.

При чем здесь я

У меня нет родственных связей с русскими иммигрантами послевоенной волны – ни с европейскими, ни с китайскими. Моей родней с обеих сторон были австралийцы в четвертом или пятом поколении, в основном шотландского и ирландского происхождения – потомки лавочников, трактирщиков и прислуги, приехавших на континент в середине XIX века. Мои родители отклонились от той жизненной прямой, по которой двигались их родственники, принадлежавшие к костяку мелкой буржуазии и ее низам, и сделались интеллектуалами левого толка, примкнув к особой социальной группе, которая в 1950-е годы занимала шаткое и маргинальное положение. Я росла в 1940–1950-е годы на восточных окраинах Мельбурна, и в частной школе, куда я ходила, не было детей переселенцев из числа ди-пи. Зато, что было нетипично для австралийцев того времени, мы жили в многоквартирном доме, где чуть ли не все соседи были евреями, беженцами из Европы, и говорили они на разных языках, которых я не понимала и не отличала один от другого. И вокруг этих соседских семей витала какая-то загадка: на вопрос, откуда они, они не могли дать четких ответов о собственной национальности или родине, и, что озадачивало еще больше, порой они обвиняли другие семьи из нашего дома в присвоении чужой национальности и чужой родины. Тогда я ничего из этого не понимала, но загадка так и осталась при мне.

В детстве меня раздражало, когда люди в трамвае говорили на иностранных языках, и в глубине души я считала, что такое нужно запретить (со мной согласилась бы Лига ветеранов^[28], но мои родители скорее всего нет). Будучи социалистами, мои родители старались избегать предвзятых суждений о приезжих иностранцах. Но, будучи семьей с левыми взглядами, мы не симпатизировали перемещенным лицам, за исключением евреев. Мы придерживались мнения, что эти иммигранты, особенно с Западной Украины и из Прибалтики, с большой вероятностью могли быть в прошлом нацистскими пособниками, а следовательно, принадлежат к вражескому клану. Из китайских русских мы не знали никого, кроме Нины Кристесен, которая давно возглавляла отделение русистики Мельбурнского университета и иногда подвергалась политическим нападкам: ее муж Клем (основатель и редактор литературного журнала Meanjin^[29]) принадлежал к нашему кругу левых интеллектуалов. Отец Нины, полковник Максимов, ярый монархист-белогвардеец, приехавший в Квинсленд через Китай в 1920-е годы, жил в отдельном домике на краю сада Кристесенов в Элтеме^[30], и, помню, я побаивалась и его самого, и его собаки.

Позднее, уже став историком-русистом, я не очень-то задумывалась о русских эмигрантах. Меня куда больше интересовали те русские, что остались жить в Советском Союзе. С начала 1960-х до конца 1980-х моими близкими друзьями из русских были советские граждане, москвичи, питавшие некоторую неприязнь к эмигрантам что первой, что второй волны. А в 1989 году, когда я встретила Михаила Даноса, моего будущего мужа, мне пришлось посмотреть на все это под иным углом. Миша родился в Риге, его отцом был венгр-эмигрант, а матерью – латышка, а общими языками его родителей были русский, немецкий и (поскольку оба пели в опере) итальянский. После принудительного и краткосрочного (в 1940–1941 годах) обретения советского гражданства Миша оказался в зоне немецкой оккупации, и над ним нависла угроза призыва в войска СС, но он избежал этой участи, сделав весьма неожиданный ход: уехал в Германию и стал студентом (будущим инженером) в Дрездене, где потом едва не погиб во время бомбежки города союзной авиацией. Затем он стал считаться перемещенным лицом (как латвиец он попадал в категорию советских граждан, которых СССР требовал вернуть на родину, но поскольку западные союзники не собирались его никому передавать, это его не особенно тревожило) и в таковом качестве при британцах закончил обучение в Ганновере, а потом, при американцах, защитил диссертацию по физике в Гейдельберге, после чего в рамках программы IRO переселился в США^[31]. Если вместо США он выбрал бы тогда Австралию, то стал бы одним из тех самых послевоенных мигрантов, на которых так подозрительно поглядывали члены моего левацкого клана. Эта мысль служила мне полезным предупреждением, пока я писала эту книгу, рассказывающую о людях, которые стремились пережить эту войну, как только умели.

Источники

Историки, исследующие миграцию, вынуждены обращаться во множество архивов. Я начала с международных организаций, занимавшихся делами беженцев, – Администрации помощи и восстановления Объединенных Наций (United Nations Relief and Rehabilitation Administration, UNRRA) с ее архивом в Нью-Йорке и Международной организации по делам беженцев (IRO) в Париже, потому что, приступая к работе над этой книгой, я все еще жила в США. Для этих международных бюрократических аппаратов перемещенные лица были коллективными объектами «заботы и содержания», а отдельным людям они уделяли внимание лишь тогда, когда те по каким-либо причинам создавали сложности. Затем настал черед Национального архива Австралии, особенно его фондов, посвященных иммиграции, где хранятся и списки пассажиров, и картотеки разведслужб.

Государственный архив Российской Федерации (ГА РФ) в Москве неожиданно подарил мне волнующее открытие – ряд донесений от внедренного агента советской разведки в Австралии, чья миссия состояла в том, чтобы уговаривать бывших советских граждан, переселившихся туда благодаря IRO, вернуться на родину. К материалам другого российского архива – Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурской империи (БРЭМ), находящегося в Хабаровске, а именно к личным делам русских, живших в Маньчжоу-го при японской оккупации, – удалось получить доступ благодаря посредничеству Екатерины Хит, а в архиве Шанхайской муниципальной полиции, куда имеется доступ онлайн, обнаружились донесения о русской общине в Шанхае и о деятельности Русской фашистской партии в 1940-е годы. Завершали мой список служила мне полезным предупреждением, Британский национальный архив и Международная служба розыска (International Tracking Service, ITS) в Бад-Арользене, а также небольшие частные и ведомственные архивы в Великобритании, Германии и США.

Австралийская пресса той поры, когда приход кораблей из Европы и Азии все еще был в новинку, оказалась весьма ценным источником, ведь многие газеты спешили отправить своих корреспондентов прямо в порт, чтобы взять интервью у заинтересовавших их пассажиров. Все эти материалы доступны теперь онлайн благодаря чудесному ресурсу Trove, красе и зависти других стран. Чрезвычайно полезной оказалась и главная русскоязычная газета Австралии «Единение», еженедельно выходившая в Мельбурне с 1951 года, хотя из-за связи с конспиративной международной антисоветской организацией НТС и из-за твердой антикоммунистической позиции она, безусловно, позволяет получить довольно одностороннее представление о жизни русской общины в Австралии.

Ведомственные архивы очень полезны тем, что помогают понять, как формировалась политика и велись внутренние дискуссии между чиновниками, но разобраться в сути отдельных случаев они уже не позволяют. Для UNRRA и IRO отдельные люди оказывались «трудными случаями», в материалах ASIO^[32], БРЭМа и ГА РФ они являются объектами наблюдения, регистрации и убеждения, а в списках пассажиров, прибывавших в австралийские порты из Европы и Азии в послевоенные годы, мигранты предстают количественно измеримыми единицами, наделенными именами, возрастом, полом, национальностью, гражданством, вероисповеданием, семейным положением и профессией.

Но прежде чем взяться за работу над этой книгой, я написала книгу об одном-единственном перемещенном лице, хорошо мне знакомом – моем муже Мише, и потому я уже знала, насколько сложной и неоднозначной может оказаться судьба отдельного человека и совершенные им выборы. Я досадовала на то, что русские перемещенные лица, если только у них не было ярко выраженных политических взглядов или они не попадали в какую-нибудь беду, оставались для меня как бы в тумане, мне трудно было представить их как живых людей. Здесь очень помогали устные рассказы, опубликованные мемуары и семейные истории, особенно в случае китайских русских, которые рассказывали о своем прошлом откровеннее, чем ди-пи из Европы (причем не только в беседах с интервьюерами, но и со своими же родными)^[33]; а богатый частный архив, к которому меня любезно допустили Николаюки, позволил мне подробно ознакомиться с европейским маршрутом одной семьи, закончившимся в Мельбурне. Важными проводниками по миру русской общины стали для меня мои коллеги и друзья Мара Мустафина и Елена Говор, изнутри знавшие жизнь этой общины так, как мне и не снилось. Но лишь когда я взялась читать русскоязычный журнал «Австралиада – русская летопись», выходивший ежеквартально с 1994 по 2014 год, и прочла все до одного его выпуски, только тогда у меня появилось ощущение, что я наконец раскусила русских и научилась видеть их такими, какими они видят себя сами.

Разумеется, решение смотреть на человека его собственными глазами чревато своими подвохами. Многие публиковавшиеся в «Австралиаде» автобиографические и основанные на интервью биографические очерки показывали их авторов или героев ровно такими, какими те желали предстать перед публикой, и проверить правдивость их рассказов невозможно. Костяк редколлегии (главным редактором журнала долгое время была Наталья Мельникова) составили русские, приехавшие в Сидней из Харбина в 1957 году и затем начавшие вместе работать в русскоязычной школе имени Святого Николая на юге Сиднея. Затем к ним примкнули летописцы общины Татариновы – муж и жена, приехавшие из Шанхая в 1949 и 1951 году соответственно, и несколько представителей послевоенной волны иммигрантов из Европы, в том числе предводитель патриотической православной организации «Витязь» Анатолий Закрочимский и член НТС, являвшийся также редактором «Единения», Юрий Амосов. Все «европейцы» принадлежали к первой волне русских эмигрантов, бывших советских граждан из контингента перемещенных лиц среди них не было. Иными словами, журнал был ориентирован на харбинскую группу православного антикоммунистического крыла сиднейской русской общины, центром которой являлся Стратфилд, западный пригород Сиднея.

На страницах «Австралиады» оставалась практически невидимой намного более малочисленная группа русских с левыми взглядами, имевшаяся внутри сиднейской послевоенной диаспоры иммигрантов, – она вращалась вокруг Русского общественного клуба, в итоге обосновавшегося в Лидкомбе, другом западном пригороде Сиднея. Среди многочисленных автобиографических и биографических очерков в «Австралиаде» перемещенные лица советского происхождения (или, по крайней мере, те люди, кто признавался в таковом происхождении) были представлены скудно, а русские евреи вообще не рассматривались редакцией журнала как часть русской диаспоры. Иными словами, мои биографические источники грешат явной необъективностью коллективного характера, а также множеством индивидуальных погрешностей. Чем ярче и убедительнее отдельно взятая история, тем больше вероятности, что историк, поверив рассказчику, воспроизведет его предвзятые мнения и ложные допущения. Кроме того, возникала опасность, что целые куски чужого опыта и чужой жизни, которые мои источники просто оставляли за скобками, окажутся преданы забвению. Я пыталась исправлять эти перекосы, но иногда, ввиду отсутствия хоть каких-то источников, которые могли бы рассказать о недостаточно представленной группе или каком-либо неясном эпизоде, сделать это практически невозможно.

Критерии

Для любой истории очень важны начало и конец. С отправной точкой для этой книги сложностей не возникало: в первую очередь это разнообразные перемещения, с которых и начинались скитания, в итоге заканчивавшиеся в Австралии. Для некоторых людей, чьи судьбы я изучила, толчками к бегству из родных мест послужила Гражданская война в России, разразившаяся после большевистской Октябрьской революции (1917) и закончившаяся в начале 1920-х. Для других таким толчком стало начало Второй мировой войны (1941), а для иных – приход к власти коммунистов в Китае (1949). Выбрать дату окончания этой истории уже труднее. Меня интересовали странствия, завершавшиеся приездом в Австралию, но большинство европейских русских приехали сюда в период с 1947 по 1951 год, раньше китайских русских, приезжавших в первые послевоенные годы в относительно небольших количествах, а в более заметных – уже в 1950-е годы, причем это переселение – и его новые волны, и воссоединение семей с ранее уехавшей родней, – продолжалось вплоть до начала 1960-х.

Мне хотелось показать, в каком положении оказались русские мигранты после прибытия и что их здесь ожидало, чтобы дать представление о том, что значил для них переезд в Австралию, и в то же время не хотелось слишком углубляться в пусть и захватывающую, но уже совершенно отдельную историю о том, как два этих потока иммигрантов затем постепенно сближались и какого рода сообщества возникали от их слияния.

Я решила взять за ориентир антикоммунизм, за который столь упорно держались послевоенные русские мигранты, и деятельность спецслужб, неотступно следовавших за ними (главным образом разведки австралийской, но еще и советской, и в некоторой степени американской и британской), а заключить свой рассказ известным делом Петрова (1954).

Владимир Петров, живший в Канберре советский дипломат, попросил в Австралии политического убежища, и его бегство привело к созданию Королевской комиссии по шпионажу, вызвало потрясение в австралийской политике и дало русским иммигрантам возможность поднять свои антикоммунистические знамена и заявить о том, что они знают о коммунизме «изнутри». Хотя дело Петрова и оказалось в итоге лишь мимолетным эпизодом в истории иммигрантского антикоммунизма, оно тем не менее ознаменовало тот момент, когда русские иммигранты впервые шагнули из тени на свет и попытались сыграть хоть какую-то роль на политической сцене Австралии, а читатели австралийских газет, в свою очередь, впервые осознали, что среди множества нахлынувших в их страну в послевоенную пору «прибалтов» и других перемещенных лиц, говоривших с непонятными акцентами и носивших непроизносимые имена, есть, оказывается, и русские.

Отвечая на мучительный вопрос «кто такие русские?», я, прежде всего, придерживалась правила, что русские – это те, кто считает себя таковыми, особенно если они продолжают говорить по-русски и поддерживать какую-либо связь с русскоязычной общиной в Австралии. Для настоящей книги больше подходило бы слово «россияне», но его недостаток состоит в том, что такое определение практически невозможно выразить количественно, и оно не соотносится с официальными наименованиями национальностей, которые указываются в паспортах и других документах. Да и оно тоже подвержено изменениям, в зависимости от обстоятельств, как более чем наглядно показывает пример Ивана Николаюка: в разные моменты жизни один и тот же человек мог, даже нисколько не фальсифицируя факты своей биографии, называть себя русским или украинцем, русским или евреем и так далее. А множество людей по политическим или иным важным соображениям к подобным фальсификациям все же прибегали.

В моем рассказе фигурирует множество людей, причем обычно они появляются не однажды. Описывая какой-нибудь общий маршрут – например, выезд из Советского Союза в годы Второй мировой, – я стараюсь приводить целый ряд отдельных примеров (обычно речь о русских, в итоге эмигрировавших в Австралию), чтобы показать разнообразие обстоятельств и мотивов, которые могли заставить советского гражданина пересечь границу. Кто-то ехал добровольно, другие против своей воли; одни уезжали из-за сильной неприязни к советскому коммунистическому режиму, другие – потому, что сотрудничали с немецкими оккупантами и опасались расплаты в случае возвращения советской власти. Такова сознательная стратегия историка, желающего показать, какие сложные обстоятельства скрываются обычно за обобщениями.

При публикации исследований вроде этого, где речь заходит о сложных жизненных маршрутах в пору войн и больших потрясений, встает трудный вопрос: приводить ли настоящие имена людей, чьи судьбы описываются? Я думала об этом долго и мучительно, долго спорила на эту тему с моими дорогими коллегами Рут Балинт, Джейн Першиан и Жюстин Гринвуд и моей аспиранткой Эбони Нильссон, потому что и перед ними вставал тот же самый вопрос. В одной из статей, которую я писала, опираясь на материалы из советских архивов, о деятельности одного внедренного агента, уговаривавшего бывших ди-пи в Австралии репатриироваться в СССР, я в последний момент решила использовать только имена и первые буквы фамилий: мне подумалось, что родственникам тех людей, кого советская агентура пыталась завлечь на родину, но кто отказался возвращаться, может быть неприятно увидеть эту историю выставленной на всеобщее обозрение. Однако здесь уже не статья, а целая книга, и обилие всех этих полуфантомных Лидий С. и Иванов П. превратило бы ее в сущий кошмар для читателя. Кроме того, многие из героев рассказывали о своей жизни открыто, не утаивая своих настоящих фамилий, и даже с явной гордостью. Могла ли я как социальный историк, к тому же с некоторой склонностью к обнаружению «скрытых голосов», с чистой совестью вновь ввергнуть их в анонимность?

Возникал и другой вопрос: как быть с информацией, касавшейся сотрудничества с нацистами в Европе и с японцами в Китае и принадлежности иммигрантов к фашистской или коммунистической партиям, информацией, которая содержалась в личных делах или в материалах, добытых разведкой, и хранилась в различных государственных и международных архивах? С одной стороны, подобная информация открыта для публичного ознакомления (пусть к ней и не всегда легко получить доступ), а с другой стороны, ее обнародование может огорчить родственников тех людей, о которых идет речь, пусть даже имена их уже предавались огласке ранее, причем в обвинительном ключе. Хотя моя книга не имеет обвинительного характера, все равно подобные упоминания могут кому-то сделать больно. Собственно, я ощутила все это на собственной шкуре, когда прочитала несколько рецензий на книгу «Мишкина война»: их авторам понравилась сама книга, но к ее герою, Мише, они отнеслись отрицательно.

Несмотря на этот опыт (а может быть, и благодаря ему), я решила все-таки оставить в тексте настоящие имена, за исключением нескольких случаев, когда люди, чьи биографии в целом так и остались для меня неизвестны, подвергались явно бездоказательным нападкам. Я пишу о реальных людях со сложными судьбами, о них говорят самые разные источники, а также повествуют их собственные рассказы, и, мне кажется, лишать их имен было бы попросту неуважением. Это моя история, поскольку я автор и потому распорядитель событий, но все-таки это еще история их жизней.