bannerbannerbanner
Кони и люди

Шервуд Андерсон
Кони и люди

Полная версия

© Перевод. М. Волосов, наследники, 2019

Зря
Роман из жизни Огайо

Доктор был необыкновенно крупный человек и безукоризненно чистый. Я был у него в услужении, убирал его кабинет, косил лужайку перед домом, смотрел за его двумя лошадьми и выполнял все мелкие поручения по дому и кухне, вроде того как принести дров, налить воды в ванну, стоявшую на солнце, позади деревьев, а иногда во время купания потереть те места широченной спины доктора, которые оставались для него недосягаемыми.

У доктора было одно пристрастие, и он сразу заразил им и меня. Он любил ловить рыбу, а так как он знал все рыбные места в реке, в нескольких милях к западу от города, и в заливе Сандаски, милях в двадцати на север, то мы часто отправлялись на довольно долгое время удить рыбу.

Однажды, после полудня, в один из последних июньских дней, когда мы плавали в лодке по заливу, к берегу прибежал фермер и, размахивая руками, стал звать доктора. В полумиле от нас, в устье какой-то реки, было найдено тело маленькой Мэй Эджли. Она уже несколько дней была мертва, и доктор ничем помочь не мог; конечно, глупо было его звать, тем более что у него только что начало клевать. Я и сейчас помню, как он ворчал и злился. Доктор тогда еще не знал, что произошло, а тут как нарочно рыба начала клевать просто изумительно, – я только что вытащил огромную рыбину, и нам улыбался целый вечер превосходной ловли. Но знаете ведь, как это бывает – доктор всегда должен бегать на зов всех и каждого.

– Будь он проклят! Всегда вот так. Извольте радоваться – вечерок для рыбной ловли, какой редко выдается, ветерок самый подходящий, небо облаками заволокло, так нет же, эдакое проклятое невезение! Стоит только показаться врачу, и фермер про это пронюхает, так, чтобы ему удовольствие доставить, он обязательно себе палец поломает, или мальчишка с крыши свалится, или у старухи живот разболится. Наверное, с одной из баб что-нибудь случилось! Я их знаю. У этого, что сейчас вот там орет, живет незамужняя сестра жены. Чертова баба, сентиментальная старая дева. Жалуется на нервы – доведет себя до истерики и решает, что сейчас умрет. Черта с два она умрет! Мне эта порода знакома. Им только и надо, чтобы доктор за ними на поводу ходил. Попадись им доктор в руки, так заполучат его в свою комнату и часами начнут говорить о себе – если только дашь им волю.

Доктор сворачивал лесу, жалуясь и ворча, а потом вдруг снова повеселел, что было очень характерно для человека, который часто с одинаковой улыбкой работал день-деньской, а ночью, вместо отдыха, несся куда-нибудь по ухабистым дорогам по спешному зову.

Он взялся за весла и стал грести к берегу. Когда я предложил заменить его у весел, он покачал головой и сказал:

– Нет, малыш, это хорошо для моей фигуры, – многозначительно указав глазами на свое огромное брюхо.

Он улыбнулся.

– Надо следить за своей фигурой. В противном случае я потеряю практику среди незамужних пациенток.

И вот, подъехав к берегу, мы узнали, что маленькая Мэй Эджли из нашего города утонула в этом захолустном углу и тело ее пробыло несколько дней в воде. Его обнаружили среди камышей, вблизи устья глубокой речки, впадавшей в залив. Когда мы пришли, фермер, его сын и батрак вытащили тело и положили на доски возле овина.

Я впервые в жизни видел смерть, и никогда мне не забыть тех минут, когда, идя следом за доктором мимо небольшой группы, собравшейся вокруг утопленницы, я увидел мертвое, разбухшее, обезображенное женское тело.

Доктор привык к подобным зрелищам, но для меня это было ново и ужасно. Я помню, что один раз взглянул и удрал. Я влетел в конюшню и оперся о ясли, из которых старая лошадь ела сено. Жаркий день вдруг показался мне холодным, но в конюшне мне снова стало тепло.

О, какая это чудесная вещь для мальчика – конюшня с ее чудным душистым запахом свежего сена и с согревающим теплом животных вокруг. Когда я жил и работал в доме доктора, его жена прикрывала меня зимою теплым пледом. И вот уютное тепло конюшни послужило в своем роде пледом в тот день, когда я увидел мертвое тело Мэй Эджли.

Мэй Эджли была девушкой маленького роста, с маленькими руками, и в одной руке, когда тело вытащили из воды, была зажата дамская шляпа – большая, широкополая и, наверное, шикарная шляпа. На одной стороне красовалось страусовое перо, вроде тех, которые видишь на шляпах дам, наводняющих трибуны ипподромов или третьесортные курорты.

Оно запечатлелось у меня в памяти, это грязное, загаженное страусовое перо, за которое рука маленькой Мэй Эджли крепко ухватилась перед лицом смерти. Стоя в конюшне и еще вздрагивая от внутреннего холода, я вызвал в воображении это пышное перо, каким я часто видел его на голове сестры Мэй – Лиль Эджли, которая всегда с вызывающим видом проходила по улицам нашего городка Бидвелля, в штате Огайо.

И в то время, как я стоял в старом стойле, трепеща детским страхом смерти, лошадка просунула свою морду меж досок и потерлась мягким, теплым носом о мою щеку. Фермер, у которого мы теперь находились, был, по всей вероятности, ласков с животными. Старая лошадка терлась носом вверх и вниз по моему лицу. Она, казалось, хотела сказать:

– Тебе еще далеко до смерти, милый мальчик, когда время придет, то ты вовсе не будешь бояться. Я стара уже, а потому знаю. Смерть кажется доброй утешительницей, когда мы прожили наши дни.

Во всяком случае, она хотела сказать нечто вроде этого; я успокоился, это разогнало страх и могильный холод.

Все формальности по перевозке тела Мэй Эджли в город к ее родным были выполнены, и вечером в глубоких сумерках мы с доктором возвращались домой; вот тогда доктор, говоря об утопленнице, употребил то слово, которое я взял заглавием для моего рассказа. «Зря, – сказал он, – совершенно зря».

Он много интересного сказал в тот вечер, но всего не вспомнишь; ночь мягко надвигалась, и серая дорога виднелась все более и более смутно; но вот выплыла луна, и дорога из темно-серой стала серебристой с чернильными кляксами в тех местах, куда падали тени деревьев.

Доктор был достаточно умен для того, чтобы не относиться свысока к мальчику. Сколько раз, бывало, говорил он со мною о своих впечатлениях, о людях и событиях. О, в голове старого жирного доктора теснилось много мыслей, о которых не догадывались его пациенты, но он делился ими с мальчиком, служившим у него.

Старая кобылка бежала ровным шагом, так же весело выполняя свою работу, как ее хозяин свою.

Доктор закурил сигару.

Он заговорил о покойнице, о Мэй Эджли, – какая это была умная девушка.

Что касается ее истории, то он не сполна рассказал мне ее. Я жил в тот вечер очень интенсивной жизнью, вернее, мое воображение било ключом, а доктор был сеятелем, ронявшим семена в плодородную почву. Он как будто подвигался широким длинным полем, свежевозделанным пахарем – смертью, и широко разбрасывал по пути семена повести – семена падали далеко, за пределы поля, и попадали в восприимчивое, пробуждающееся воображение мальчика.

Глава I

Семья Эджли, проживавшая в нашем городке Бидвелле, в штате Огайо, состояла из трех братьев, трех сестер и их родителей.

Две старшие девушки, Лиллиан и Кейт, были известны, по крайней мере, в дюжине городков, вдоль железной дороги, проходившей между Кливлендом и Толедо.

Слава старшей Лиллиан разошлась далека за пределы Бидвелля. Ее хорошо знали на улицах соседних городов, вроде Клайда, Норуолка, Фримонта, Тиффина, и даже в Кливленде и в Толедо. Летним вечером она гуляла вверх и вниз по нашей Главной улице, и на голове у нее неизменно красовалась огромная шляпа с белым страусовым пером, ниспадавшим до плеча.

Так же как и сестра ее Кейт (которая, кстати, не занимала видного положения в жизни нашего городка), Лиллиан была блондинкой с холодным, пристальным взглядом голубых глаз.

Почти каждую пятницу вечером Лиллиан пускалась в поиски приключений и возвращалась не раньше понедельника или вторника. Было очевидно, что эти приключения весьма прибыльны, ибо семья Эджли состояла сплошь из переобремененных тружеников, и уже наверное не братья покупали то бесконечное количество новых тряпок, в которые рядилась Лиллиан.

В один из таких вечеров, в пятницу, Лиллиан появилась на главной улице Бидвелля близ вокзала; тут околачивались дюжины две мужчин и женщин, ожидавших прибытия поезда, шедшего в Нью-Йорк. Они стали разглядывать Лиллиан, и та, в свою очередь, их.

На западе, откуда должен был появиться поезд, еще виднелось зарево солнца, заходившего за полями молодого маиса. Небо горело дивным розовым пламенем, и бездельники, вперившие глаза в Лиллиан, молчали под влиянием величия и красоты вечера и вызова в глазах девушки.

Поезд подошел и разбил чары молчания. Завидев Лиллиан, кондуктор и проводник соскочили на платформу и приветливо замахали ей руками. Машинист тоже высунул голову из паровоза.

Лиллиан села отдельно у окна; как только поезд тронулся, кондуктор, проверив билеты, вернулся и сел рядом с ней. Когда поезд дошел до следующей станции и кондуктор ушел по своим обязанностям, на его место пришел проводник. Мужчины в вагоне говорили вполголоса, и только изредка раздавался взрыв хохота. Несколько женщин из Бидвелля, ездивших навестить родных в других городах, чувствовали себя весьма неловко. Они сильно краснели и смущенно смотрели в окно.

На вокзале в Бидвелле, где мрак понемногу окутывал землю, мужчины и мальчишки все еще оставались на месте и говорили о Лиллиан и о ее похождениях.

– Она может ездить куда ей угодно и никогда ни одного цента не платит, – сказал высокий бородач, стоявший прислонившись к двери. Это был скупщик свиней и живности, и ему приходилось еженедельно ездить в Кливленд; его сердце наполнялось злобой и завистью при мысли, что Лиллиан, жрица любви, разъезжает бесплатно по железным дорогам.

 

Вся семья Эджли пользовалась скверной репутацией в Бидвелле, но, за исключением Мэй, самой младшей, они все умели за себя постоять.

Старший, Джек, в течение многих лет работал буфетчиком в салуне Чарли Шотера, в нижней части Главной улицы; в один прекрасный день он, к общему удивлению, откупил салун.

– Или Лиллиан дала ему денег на это, или он обобрал Чарли Шотера, – говорили все мужчины в один голос. Несмотря на это, они пренебрегали принципами морали и ходили к Джеку напиваться. Хотя пороки в Бидвелле строго осуждались, тем не менее молодежь втайне считала порок признаком мужественности.

Фрэнк и Уилл Эджли были, подобно отцу, ломовыми извозчиками и все тяжело работали. У них были свои запряжки; они были не из тех, кто чужой милости просить станет; не будучи заняты работой, они тоже не искали общества других мужчин.

В субботу, покончив с работой за неделю, они чистили лошадей, задавали им корм и убирали стойло; потом надевали черные костюмы, белые воротнички, черные галстучки и отправлялись пьянствовать на нашу Главную улицу. К десяти часам им это удавалось с успехом, и, пошатываясь, они возвращались домой.

Встречая во мраке под тополями на Плющевой или Ореховой улицах бидвелльских сограждан, возвращавшихся домой, они затевали скандалы.

– Пошел с дороги, будь ты проклят! Прочь с тротуара! – ревел Фрэнк Эджли, и оба брата бросались вперед, предвкушая драку.

Но однажды, в июньский вечер, когда светила луна, а в высокой траве между тротуаром и мостовой стрекотали кузнечики, братья Эджли встретили Эда Пеша, молодого немца-фермера, вышедшего погулять с Каролиной Дюпи, дочерью бидвелльского торговца галантереей; произошла драка, которой братья Эджли так долго искали.

Фрэнк Эджли рявкнул свое излюбленное «прочь с тротуара!», и оба брата ринулись вперед, но Эд Пеш не отступил и не позволил им пройти торжествуя.

Он вступил в драку, и оба брата были жестоко избиты; когда они в понедельник утром показались со своими тележками, их лица были обезображены, а под глазами красовались фонари.

В течение целой недели они разъезжали вверх и вниз по Главной улице и развозили лед, уголь и товары, не заговаривая ни с кем и не поднимая глаз от земли.

Весь город пришел в восторг, а клерки перебегали от одного магазина к другому, делая замечания по этому поводу, да так, чтобы братья Эджли слышали их.

– Видал ты этих Эджли? Получили по заслугам! Эд Пеш задал им то, что им давно следовало получить!

Более горячие клерки с богатым воображением обсуждали драку, разыгравшуюся в темноте, как будто они сами присутствовали при том и видели каждый удар.

– Это возмутительные хамы! Каждый, кто только сумеет постоять за себя, побьет их! – горячился Уолтер Уиллс, худощавый, нервный юноша, работавший у бакалейщика Альберта Твиста. Он тосковал по славе такого бойца, каким показал себя Эд Пеш.

Вечером, возвращаясь домой из лавки, он пытался вообразить, что сталкивается с братьями Эджли.

– Я вам покажу, – вы, хамы! – бормотал он и кулаками наносил удары в пустоту. Приятный холодок проходил по спине и по всем мускулам рук, но днем его ночная неустрашимость исчезала.

В среду, когда Уилл Эджли подъехал к задней двери лавки с телегой, нагруженной бочками с солью, Уолтер Уиллс специально вышел полюбоваться и усладить душу видом раскроенных губ и подбитых глаз.

Уилл Эджли стоял, заложив руки в карманы, и глядел в землю. Наступило неловкое молчание, и конец ему положил клерк.

– У нас никого нет, а эти бочонки очень тяжелы, – сказал он дружелюбно, – я попытаюсь быть вам полезным и помогу выгрузить соль.

И, сняв с себя пиджак, Уолтер Уиллс помог выполнить работу, которая целиком лежала на обязанности возчика, Уилла Эджли.

Если Мэй Эджли поднялась за годы девичества выше всех других членов семьи Эджли в смысле общественного престижа, то она зато пала ниже их всех.

Ей представлялась благоприятная возможность, и она ею пренебрегла!

Таков был единогласный вердикт города, но, надо сказать правду, никто в этой семье не пользовался особенной симпатией сограждан.

О Лиллиан Эджли и говорить нечего – она стояла вне рамок общества, а Кейт была лишь уменьшенным изданием сестры. Она прислуживала за столом в гостинице Фаунсби, и почти каждый вечер ее можно было видеть с кем-нибудь из проезжих вояжеров.

Кейт тоже ездила в соседние города, но возвращалась всегда той же ночью или на заре следующего дня.

Она, по-видимому, не так преуспевала, как ее сестра Лиллиан, а потому ей осточертела тупая жизнь маленького городка.

Когда Кейт исполнилось двадцать два года, она переехала в Кливленд, где устроилась моделью в крупном магазине дамских нарядов. Потом стала актрисой в какой-то странствующей водевильной труппе, и Бидвелль никогда больше не слыхал про нее.

Что же касается Мэй Эджли, то она в течение всего детства и вплоть до семнадцати лет была образцом хорошего поведения. Об этом говорилось повсюду.

Она нисколько не походила на других Эджли; она была маленькая, смуглая девушка; одевалась не как сестры, а скромно, и платье хорошо сидело на ней.

Еще девочкой, в школе, она стала привлекать всеобщее внимание своими успехами в науках. А Лиллиан и Кейт были лентяйками и проводили большую часть времени, флиртуя с мальчишками-соучениками и с учителями.

Но Мэй ни на кого не обращала внимания и, как только уроки кончались, шла домой к своей матери, высокой, измученной женщине, которая редко выходила из дому.

Лучшим учеником во всех школах Бидвелля считался Том Минс, который впоследствии стал военным; он прославился обучением рекрутов во время Великой войны и дошел до высокого чина. Том готовился к поступлению в Вест-Пойнт[1] и не проводил вечеров, околачиваясь на перекрестках. Он сидел дома и постоянно занимался. Отец его был юристом, а мать – троюродной теткой одной дамы в Кентукки, которая была замужем за английским баронетом.

Том мечтал о карьере военного и хотел вырасти джентльменом и жить интеллектуальной жизнью; он с большим презрением относился к умственным способностям товарищей по школе.

Когда же вдруг у него появилась соперница в школе, да еще в лице девушки из семьи Эджли, он был смущен и зол, а весь класс возликовал.

День за днем из года в год продолжалось состязание между Томом и Мэй, и можно сказать, что весь городок стоял за последнюю.

В истории и в английской литературе Том не знал себе равных, но что касается грамматики, арифметики и географии, Мэй без всякого усилия брала верх.

Сидя на школьной скамье, она напоминала фокстерьера перед крысиной норой. Зададут ли устный вопрос или задачу на доске, и Мэй уже вскакивает.

Ее рука поднимается в воздухе, а чувственный рот вздрагивает.

– Я знаю, – говорит она, и никто в классе в этом не сомневается.

Когда она удачно отвечала на вопрос, которого никто не знал, школьники смеялись от удовольствия, а Том Минс смотрел в окно.

Мэй возвращалась на место, полуторжествуя, полустыдясь своей победы.

Земля на запад от Бидвелля, как и везде в этих местах в Огайо, культивируется под ягоды, и в июне, по окончании занятий в школах, все молодые люди, и мальчики, и девочки и большинство женщин отправляются работать на поле. Тотчас же после завтрака все забирают с собою корзиночки со снедью и гурьбою пускаются за город, где остаются вплоть до захода солнца.

Мэй Эджли была одинаково выдающейся фигурой на земляничном поле, как и в школе. Она не ходила и не ездила на работу вместе с другими молодыми девушками и никогда не присаживалась к группам отдыхающих; все понимали, что виною этому ее семья.

– Я хорошо понимаю, как она себя чувствует; если бы я происходила из такой семьи, так тоже старалась бы не привлекать внимания к себе, – сказала одна женщина, жена столяра, шагая вместе с другими по пыльной дороге.

На земляничном поле, принадлежавшем фермеру по имени Питер Шорт, ползало человек тридцать – женщин, девочек и высоких, неуклюжих мальчиков – и собирали яркие, ароматные ягоды.

Впереди всех шла Мэй – девушка, которая всегда ходила в одиночку. Ее руки быстро-быстро опускались и поднимались среди земляничных клубней, подобно хвостику белки в деревьях.

Остальные ходили медленно, останавливаясь от поры до времени, чтобы съесть несколько ягод и поболтать, а когда один несколько опережал других, то останавливался и ждал, сидя на корточках, пока другие не поравняются с ним. Их труд оплачивался соразмерно с количеством собранных ягод, столько-то за меру, но они часто говорили, что «дело не в одной плате». Сбор ягод был чем-то вроде традиционного обычая; и станут ли дети и жены зажиточных ремесленников надрываться ради нескольких лишних центов.

Другое дело – Мэй Эджли, и все это понимали.

Всем было доподлинно известно, что ни она, ни мать не получают почти ничего ни от отца, Джона Эджли, ни от братьев, Джека, Уилла и Фрэнка, ни от сестер, тративших весь заработок на себя.

Для того, чтобы прилично одеваться, ей приходилось работать летом, когда школа не отнимала ее времени. Многие предполагали, что она мечтает о должности учительницы, а для этого нужно всегда показываться на людях прилично одетой и зарекомендовать себя работоспособной и дельной во всем.

Вот почему Мэй неустанно работала, и плетенки с ягодами, ею собранные, росли в гору. Питер Шорт приходил вечером со своим сыном, и, проходя вдоль гряд, они подбирали плетенки с ягодами, чтобы уложить их в телегу и отвезти в город.

Он с гордостью смотрел в сторону Мэй и с убийственной укоризной обращался к остальным:

– Эх вы, болтливые бабы и лентяи-мальчуганы! И куда вы годитесь? Неужели вам не стыдно за себя? Посмотрите-ка сюда, вот ты, Эл, или ты, Сильвестр, – как же вы даете себя побить девочке, да еще такой, которую можно домой в кармане унести!

И вот летом, на семнадцатом году жизни, Мэй совершенно потеряла тот престиж, которым пользовалась в Бидвелле.

В то лето произошли два события, сыгравшие трагическую роль в ее жизни.

В апреле месяце умерла ее мать; в июне Мэй окончила школу второй, в смысле успехов, после Тома Минса.

А так как отец последнего был в течение многих лет почетным членом школьного совета, то граждане Бидвелля скептически покачивали головой по поводу того, что Тому был присужден первый приз. Большинство считало, что фактически Мэй заслужила первенство.

И теперь, когда она работала в поле, у всех в памяти еще свежа была смерть ее матери, и даже женщины готовы были забыть все и простить ей родство с семьей Эджли.

Что же касается самой Мэй, то она полагала, что ей все равно, что бы с ней ни случилось.

И вдруг произошло нечто неожиданное. Как выразились многие жены, передавая о случившемся своим мужьям, «сказалась порода».

Некий Джером Гадли был виновником того, что приключилось с Мэй. Он отправился однажды в поле Питера Шорта собирать ягоды «забавы ради», по его же выражению, и он нашел забаву в лице Мэй.

Джером был хорошим футболистом, а служил он почтовым клерком на железной дороге. После каждого рейса в почтовом вагоне ему полагалась пара дней отдыха, и он присоединился к сборщикам ягод, потому что в опустевшем городке ему было скучно.

Увидев Мэй, работавшую в стороне от всех, он подмигнул товарищам и, приблизившись к ней, опустился на колени и стал собирать ягоды почти так же быстро, как и она.

– Ну-ка, крошка, – сказал он, – я почтовый служащий и здорово набил руку сортировкой писем, так что пальцы у меня быстро шевелятся. Посмотрим, сумеешь ли ты со мною помериться!

В течение целого часа Мэй и Джером подвигались рядом, и вот в это время случилось то необычайное, что взволновало весь Бидвелль.

Та самая девушка, которая ни с кем никогда не разговаривала, начала отвечать Джерому; все работавшие на поле изумленно переглянулись. Мэй уже не собирала ягод с обычной молниеносной быстротой, – она часто останавливалась, клала иногда ягоду в рот и даже, взяв однажды огромную красную ягоду, подала ее через гряду Джерому. Затем она шутя положила горсть ягод в его плетенку и сказала:

– Вы и полтинника в день не заработаете, если не прибавите пару!

При этом она робко улыбнулась.

А в полдень все стали свидетелями дальнейшего. Усталые сборщики пошли сперва освежиться к колодцу фермера, а потом в сад, посидеть в тени и закусить.

Не оставалось больше сомнения – с Мэй Эджли что-то случилось. Все чувствовали это. Впоследствии было единогласно решено, что в этот час отдыха Мэй совершенно спокойно и обдуманно решила пойти по стопам своих сестер и плюнуть в лицо всему городу.

 

Работники разбились на группы и сидели под деревьями – женщины и девочки под одним деревом, мужчины и мальчишки под другим. Жена Питера Шорта принесла горячий кофе, и он был разлит в жестяные чашки. Пошли шутки, заигрывание и хихиканье девиц.

Несмотря на всю неожиданность поведения Мэй по отношению к Джерому – холостяку и «предмету» для любой незамужней женщины – никто не предполагал, что из этого может выйти что-нибудь серьезное. На поле всегда процветал флирт. Флирт завязывался, выдыхался и исчезал, как дым. Вечером, когда молодежь отмоет полевую грязь и наденет воскресное платье, тогда совсем другое дело. Тогда девушка должна держать ухо востро. Когда вечером идешь гулять с молодым человеком по темным аллеям или за город – вот тогда что-нибудь может случиться с девушкой.

Но когда вокруг тебя старшие женщины, – как можно заподозрить что-нибудь дурное только потому, что молодой человек и девушка ходят рядом, смеются и дурачатся? Это значило бы ложно понять весь дух ягодного сезона.

И, по-видимому, Мэй так-таки ложно поняла его.

Но никто и не подумал винить в чем-нибудь Джерома, – уж во всяком случае не молодые люди.

Во время полдневного отдыха Мэй сидела несколько в стороне от остальных сборщиков земляники, – она всегда так поступала, Джером лежал в густой траве в конце сада, тоже в стороне от остальных.

Какое-то неприятное напряжение охватило отдыхавших под деревьями.

Мэй не пошла на этот раз к колодцу вместе со всеми и, сидя прислонившись спиной о дерево, держала сандвич черной от земли рукою. Рука дрожала, и один раз сандвич выпал из ее рук.

Внезапно она вскочила на ноги, положила корзиночку со снедью в разветвление дерева, с вызовом в глазах переползла через изгородь и пошла по тропе, которая проходила мимо фермы Питера Шорта. Эта тропа вела через луг к мостику, а потом через небольшое пшеничное поле в лес.

Мэй прошла небольшое расстояние, остановилась и оглянулась; сидевшие под деревьями удивленно глядели на нее, не понимая, в чем дело.

Но вот Джером Гадли поднялся на ноги. Ему было стыдно. Он неуклюже перешагнул через изгородь и ушел, стараясь не оглядываться.

Все были уверены, что все это было раньше условлено. Женщины и девушки встали и следили за тем, как Мэй и Джером сошли с тропы и направились в лес.

Пожилые женщины качали головой.

– Ну, ну! – только и слышалось из их уст.

А молодые люди и мальчуганы начали хохотать, хлопать друг друга по спине и подпрыгивать, словно козлята.

Положительно, это было невероятно.

Еще раньше, чем они скрылись из поля зрения людей в саду, Джером обнял Мэй за талию, а она положила головку к нему на плечо.

Все пожилые женщины решили единогласно, что Мэй, с которой все обращались почти как с равной, пожелала плюнуть им в лицо.

Мэй и Джером оставались два часа в лесу, а затем вернулись в поле, где остальные были уже за работой. Девушка была бледна, и было похоже, будто она плакала. Она, как всегда, работала в одиночку, а Джером, после нескольких минут неловкого молчания, воцарившегося с их возвращением, надел пиджак и направился обратно в город.

Мэй успела собрать изрядную стопку плетенок с ягодами в течение остальной половины дня, но раза два или три плетенки падали из ее рук. Рассыпавшиеся ягоды лежали ярко-красными пятнами на фоне черной земли.

После этого дня никто больше не видел Мэй на поле.

А у Джерома Гадли было чем похвастать. По вечерам, среди собравшихся юнцов, он пространно рассказывал об этом приключении.

– Кто меня станет винить? Я воспользовался тем, что давалось в руки, – говорил он, хвастливо смеясь.

Он рассказывал со всеми мельчайшими подробностями о том, что произошло в лесу, и его молодые слушатели теснились вокруг рассказчика, и их сердца были преисполнены зависти.

По мере того, как Джером рассказывал о своей победе, он одновременно гордился и смущался от того внимания, которое весь город уделял ему.

– Это было легче легкого, – хвастал Джером, – Мэй Эджли самая доступная добыча, какая когда-либо жила в Бидвелле. Даже говорить ей не пришлось о том, что от нее хочешь. Вот как это легко дается нашему брату!

1Вест-Пойнт – военная академия в Нью-Йорке.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15 
Рейтинг@Mail.ru