Сергей Зверев
Опасный попутчик
Глава 4
– Здравствуйте, товарищ, – приятным баритоном произнес возникший на пороге купе мужчина, оглядывая меня и наше общее место обитания сроком почти на двое суток.
– Здравствуйте, – как можно шире и наивнее улыбнулся я. В такие моменты морда у меня дурацкая, безобидная, и я горжусь этим. Главное – составить о себе первое впечатление. Так тебя и будут воспринимать дальше, если только сильно не постараться это впечатление рассеять.
– Соседями будем, – сказал человек, да какой там человек – заграничный эмиссар, он же Француз, затаскивая чемодан в купе и закидывая его наверх.
– Добрыми соседями, – еще шире улыбнулся я. – Времена теперь такие – нам каждый советский человек добрый товарищ. И даже брат.
Стянув пальто и шляпу, попутчик уселся на мягкий диванчик и поинтересовался:
– Из комсомольского актива будете?
– А как же! – крякнул я удовлетворенно.
Ну что, с гордостью отмечаю – пока маскировка удается на славу. Дурашливо-возвышенное выражение на лице просто сигнализировало – перед вами активный профессиональный комсомолец.
– В Москву вот обком комсомола послал, – продолжил я бодро. – Готовимся к семнадцатому съезду партии. Весь комсомол ждет путеводного направления от наших рулевых. Событие ведь предстоит великого мирового значения. Всем готовиться надо.
– Это верно, – кивнул благосклонно собеседник.
У него были ласковые умные глаза, широкие скулы и до синевы выбритый массивный подбородок. Внешне и всем стилем поведения он вызывал расположение и симпатию. Годков ему было, наверное, тридцать пять, а может, и больше – трудно определить возраст у таких вот ухоженных, не знавших тяжелого физического труда.
– На наших глазах делается история, – добавил он.
Мне показалось, что в этих его словах прозвучали нотки, которые обычно легко вибрируют, когда в сказанное вкладывают двойное значение.
Нетрудно догадаться, что сильно не любит он наши съезды. И нас не любит. А еще – его душат эмоции. Прорываются они, как тот злой оценивающий взгляд, которым он обдал окружающий мир у камеры хранения. Эх, надо ему было в свое время побольше над собой работать. А теперь уже поздно пить минералку, когда почки отказали.
Все же я горжусь, как мы быстро провернули дельце. Доставили в милицию для выяснения личности упитанного и важного чиновного гражданина, имевшего плацкарту в это самое купе. Сотрудники транспортного ОГПУ тут же переписали его билет на меня. Заодно в отделе милиции для солидности я получил завалявшийся там бесхозный чемодан, набитый тряпками. Потому как без чемодана в поезд не положено. Это все равно что написать себе на лбу: «Я из ОГПУ! Меня к тебе подвели!» В общем, все сделать успели, и в купе я очутился за пару минут до Француза.
– А мы по торговой части. В одной архангельской снабженческой конторе… Голод отступает. Торговля развивается. Открывается простор для знатоков своего дела. А я такой. С хорошей школой кооперативной торговли… Кстати, меня Александром Николаевичем зовут, – он протянул мне руку.
Рукопожатие у нас вышло крепким, но без излишеств и демонстрации молодецкой силушки – именно такое, как положено между воспитанными людьми.
– Я тоже Саша, – обозначился и я.
– А по отчеству?
– Александр Сергеевич… Вы наверняка скажете – как Пушкин.
– Не скрою. Была такая мысль.
– Так меня это не смущает. Наоборот, горжусь…
В общем, зацепились мы языками легко и непринужденно. Мило так, по-соседски. Хорошо было бы в такой располагающей обстановке довести шпиона до Москвы и там передать под контроль местных коллег. Телеграммы соответствующие уже туда ушли. А еще лучше самому посмотреть, как будут развиваться дальнейшие события. Но к этому меня вряд ли допустят. Сделал свое дело и отойди в сторону – у нас так принято.
Уютно стучали колеса. Мелькали за окном станции и полустанки. Мы накупили у разносчиков прессы свежие и не совсем свежие газеты – чтобы до конца пути хватило.
– В дипломатическом ведомстве СССР прошла встреча, посвященная установлению Советским Союзом дипломатических отношений с Северо-Американскими Соединенными Штатами, – читал вслух Александр Николаевич газету «Правда» и тут же бросался горячо комментировать данную новость: – Что, заела американцев Великая депрессия! С голодухи поползли по миру кусочек хлеба клянчить. А какие непримиримые еще недавно были – мол, коммунизм не пройдет. У нас же ныне индустриализация и подъем. Мы их нищих и голодающих инженеров всех пристроим, до единого. Да и добрая торговля с янки не помешает. Все-таки они в технике известные мастаки.
– Именно так, – соглашался я. – Историю не обманешь. Рано или поздно империалисты рухнут. А мы поднимемся. Логика исторического процесса.
– Красиво сказали, – оценивал мои слова Француз и замолкал на некоторое время.
Вычитав заметку о пуске металлургического завода «Запорожсталь» имени Орджоникидзе, он начинал упорно топить за индустриализацию, которая покажет проклятому Западу, кто на этой земле хозяин. Я, понятное дело, поддакивал, тем более собеседник говорил истинную правду. Похоже, он сам верил в свои слова и говорил искренне. Как закоренелый, но информированный враг, он не мог не понимать реального величия происходящих перемен и того, как изменят они всю мировую конфигурацию. И, как большинство его соратников, наверняка полагал, что с Советской Россией надо покончить до того, как она наберет всю свою мощь и станет неприступной.
В наших разговорах, часто опускавшихся до легкой фривольности, я как бы по секрету озвучивал скабрезные сплетни про комсомольские дела, благо подобной информации по роду службы было полно. Значительную часть комсомольского актива, с учетом его молодости, как электромагнитом тянуло к гулянкам и разврату, за что молодежь постоянно чистили и партийные товарищи, и мы. Один агитационный пароход «Богоборец» вспомнить, который стольких нервов стоил и ОГПУ, и обкому ВКП(б).
По ходу поездки я даже как-то расслабился. И лениво присматривал за клиентом. Моя задача в этом и состояла, и обязанность была, в общем-то, необременительная. Через одно купе расположилась моя подстраховка. Это на крайний случай. Если я как-то проколюсь и ситуация выйдет из-под контроля. Но пока я предпосылок к такому развитию событий не видел. В общем, не работа, а сплошной отдых.
Незаметно подкралась ночь. Проводник принес белье и самолично расстелил его. Все ж это мягкий вагон, для важных персон, а не сидячее место в третьем классе.
– Отлучусь-ка на минутку в укромное место. – Я отложил газету «Труд» и поднялся из-за столика.
Француз понимающе кивнул. А я отправился в туалет, около которого на сей раз никто не толкался. Так что я спокойно смог умыться перед сном и полюбоваться в мутном зеркале на свою наивную физиономию.
А когда вернулся в купе, то шкурой ощутил, как в воздухе запахло электричеством. Хотя внешне ничего не изменилось.
– Ну что, будем спать? – спросил я.
– Нет ничего лучше доброго сна под стук колес, – улыбнулся Француз. – Только давайте закроем окно.
В узкую щелку приоткрытого окна пробивался прохладный воздух. Топить в вагоне стали слабее, и лучше его прикрыть накрепко, чтобы не замерзнуть ночью.
– Вы не подсобите? А то моих силенок не хватает, – извиняющимся тоном произнес попутчик.
Насчет нехватки его силенок что-то сомневаюсь. Но окна в вагонах и правда настолько тугие, что совладать с ними только спортсмены и могут.
– Сейчас сделаем! – с молодецким энтузиазмом воскликнул я.
Придвинулся к окну, чтобы закрыть его могучим рывком.
Тесное все-таки купе. Трудно разминуться, притом двум таким тушам, как наши.
Француз встал, пропуская меня к окну. И оказался у меня за спиной. Сочувственно поинтересовался:
– Может, вам помочь?
– Справлюсь, – я с трудом приподнял вверх тугое окно.
Тут Александр Николаевич, сволочь такая, ударил меня шилом в спину…
Глава 5
«Вот пуля просвистела, и ага», – как поется в старой военной песне. Можно теперь было добавить: «Вот шило просвистело, и товарищ мой упал».
Задумка была безошибочная. Я тянусь закрывать окно. И подставляется под удар моя мощная атлетическая спина. И сколько бы мышц и жира на нее ни наросло, все равно шило пропорет. Тем более вражий удар отработан до автоматизма и ювелирной точности – так судебный медик говорил. Моментальный паралич. Даже вскрикнуть не успеешь.
В общем, шило пролетело… И товарищ не упал. Товарищ в моем лице ощутил не раз спасавшее ледяное дуновение смертельной опасности. И необычно ловко и быстро изогнулся, что в царящей тесноте было очень проблематично. Но жить захочешь, еще и не так раскорячишься. Острие только слегка поцарапало бок.
Продолжая вращательное движение, локтем я что есть силы засветил по лысой башке эмиссара. И гарантированно снес его на только что застеленную свежим бельем нижнюю полку.
Не перестарался? Не прибил?.. Нет, дышит, паскудник. Хотя и без сознания.
Не теряя времени, бечевкой, которую всегда ношу с собой на подобные казусы жизни, связал могучие руки. Полотенце вполне сошло для кляпа – главное, слишком глубоко не засунуть, чтобы ненароком не задохнулся.
Нагнувшись, нащупал ладонью улетевший под полку инструмент, которым, скорее всего, ранее поработали над несчастным виновно убиенным скорняком.
Подбросил оружие на ладони. Хорошая штучка. Удобная костяная рукоятка. Легкое движение пальцем, и из ее середины вылетает длинное острое толстое шило. Пропускаешь лезвие между пальцами, сжимаешь кулак и бьешь, как кастетом. Конечно, сноровка должна быть, чтобы выключать таким орудием с одного удара. И она у Француза присутствовала.
Интересно, как он меня расколол? Ведь нормально же ехали. По-доброму общались. И что за черная кошка между нами пробежала столь не к месту и не ко времени?
Я огляделся вокруг. И заметил, что мой фибровый чемодан, который покоился на верхней полке, немножко сдвинут. Чуть-чуть, но я такие моменты запоминаю четко. Потому как рядом враг и детали надо замечать – если с ними дружить, они отлично сигнализируют об опасности.
Понятно, что эмиссар, умело вскрыв простенький замочек, нагло копался в моем чемодане, пока я мирно умывался в вагонном сортире, раздумывая, где бы достать зубную щетку и порошок.
Что же его так насторожило? Я потянул к себе чемодан. Открыл его. Встряхнул содержимое. И смачно выругался. Там в числе прочего барахла бесстыдно приковывали взор самые интимные предметы женского туалета, притом определенно ношенные, а также духи «Новая заря» государственного мыльно-парфюмерного завода номер пять. Да, это явно не чемодан активиста и комсомольца. Если, конечно, тот не фетишист – есть такое буржуазное слово, относящееся к сфере сладкого разврата и постыдной раскрепощенности.
Ну что тут скажешь. Только по лбу себе ладонью стукнуть. Мне еще на чекистских курсах говорили умные учителя: «Сыпятся чаще не на крупном, а на мелочах». Это касается не только легенды внедрения, но и совсем простых вещей. Приводили в пример, как в Европе засыпался агент иностранного отдела. В его номере местные контрразведчики устроили негласный обыск – там всех так обыскивали. И тут же наткнулись на модельные ботиночки со штампом «Хозобеспечение ОГПУ». А тут похлеще будет – глянешь в чемодан, и даже без штампов ясно, что дело нечистое. И что сосед по купе или вор-майданщик, специализирующийся на кражах чемоданов в поездах, или чекист. Чекист – оно более вероятно. И куда опаснее.
Одно мне непонятно – чего сразу на людей бросаться? Ну втихаря, посреди ночи, сошел бы на полустаночке, бескровно и беззвучно. Хотя, может, ему просто нравится тыкать своим шилом по первому подозрению? Я же говорю – разведчиков губят излишние эмоции.
Связав пленного покрепче и убедившись, что он все еще в отключке, я метнулся стрелой в соседнее купе и пригласил к себе Кречетова. Предъявил ему связанный, упакованный и бессознательный сюрприз.
Мой подчиненный был озадачен. А когда узнал, на чем мы прокололись, обидно и ехидно загоготал:
– Фетишист, говоришь.
И заржал еще обиднее. Ну вот так оно, доводить до боевых товарищей новые слова и смыслы. Тебя же ими потом и отхлестают.
– Кончай веселиться, – буркнул я. – Тут тебе не синема. Лучше умищем раскинь, что нам делать.
– А что, есть варианты? На ближайшей крупной станции сдаем эту тушку в отдел ОГПУ. Или до Москвы везем и уже там сдаем. А потом умываем руки. Гуляем по столице. И едем обратно.
– Не, так не пойдет, – возразил я. – До Москвы его расколоть надо. Посмотрим, что он скажет и как себя вести будет. Из этого и будем исходить.
– А стоит? – с сомнением посмотрел на меня Кречетов.
– Думаю, да. Это же кладезь информации. Мы нашли сундук с золотом, а ты даже не хочешь его приоткрыть.
– А золотко наше очухалось, – кивнул на пленного Кречетов.
И правда, Француз пришел в себя и теперь дико глядел на нас выпученными глазами. Потом он замычал, что-то стремясь донести до наших ушей, что с кляпом во рту непросто. Эх, чувствительный шпион ныне пошел. Общался я ранее с некоторыми представителями зарубежных разведок в момент их феерических провалов. Те по большей части были позерами. И всегда строили хорошую мину при плохой игре. А этот – ну просто бык с налившимися кровью глазами, того и гляди лопнет от избытка чувств и бессильной злобы. Но оно ведь и хорошо. С такими легче.
Никуда мы его везти не стали. Поезд как раз тормозил у полустанка. Ночного, захолустного, непонятно, зачем здесь вообще останавливаться скорым. Но для нас место подходящее.
Так с кляпом и провели мы пленного мимо проводника, которому, угрожая всеми карами ОГПУ, повелели откусить себе язык, а заодно и закопать память. Не было ничего. Не видел. Не знает. И не скажет. Проводник проникся.
На платформе стоял станционный смотритель, или как они называются, с сигнальным жезлом в руках. На нас он внимания особого не обратил. Стоял, дремотно покачиваясь и рискуя заснуть стоя или рухнуть, как сноп под порывом ветра, прямо в объятия Морфея. Правильно, ночь же на дворе, приличные люди давно спят. А не такие приличные, вроде нас, тянут куда-то пленного на откровенный разговор.
За полустанком очень удачно расположились крутой склон, овраг, внизу которого текла речушка. Там же были камешки, осока и прочие радости сельской жизни. Главное, до населенного пункта не донесутся крики, ежели в них будет необходимость.
Туда мы и направились, освещая свой путь карманным фонариком. Эту английскую игрушку Кречетов всегда таскал с собой. И теперь она нам сильно пригодилась – без нее в овраге можно было переломать ноги.
Нашли ровное место. Усадили на землю пленного. Там я и вытащили кляп из его рта.
Это как затычку вытащить из бочки – тут же наружу хлынет ее содержимое. Чем бочка полна, то и польется. Тут полились нечистоты в виде отборных ругательств. Даже неприятно как-то. Вроде интеллигентный человек благородной профессии. И такой низкий язык.
Кречетов даже обиделся, когда стали расписывать в грубой форме его родословную. Он умело и болезненно ткнул пленника сапогом по ребрам со словами:
– Заткнулся, шваль.
Потом добавил еще разочек – не по злобе, а чисто для вразумления и закрепления условного рефлекса. Пленник заткнулся. Значит, рефлексы у него работают. И он боится. Во всяком случае, опасается еще раз получить по ребрам – их не так много, на всех недоброжелателей не напасешься. Ну а нам его страх на руку. Мы за него как за ниточку потянем.
– Ты зачем меня пришить хотел, пень еловый? Сойти тихо не мог? – поинтересовался я, присаживаясь на колено. Кречетов же посветил фонариком в его бесстыжие глаза.
Я думал, этот тип начнет сейчас петь сладкоголосую песнь о том, что принял меня за вагонного вора и бандита, поэтому чисто в целях защиты, обороны, наведения вселенской справедливости и счастья напал на меня со спины. Ну или на крайний случай сочинил бы, что он сам вор, хотел завладеть чемоданом. Главное, что он не враг народа, и претензии к нему только у милиции, но никак не у ОГПУ. Однако заморачиваться он не стал, потому как понимал, насколько это бессмысленно. И просто объявил:
– А чтобы одной чекистской мразью меньше стало.
– То есть ты мой личный враг, – удовлетворенно отметил я. – Будем исходить из этого… К делу. Вопросы обычные, стандартные, сам их знаешь. Имя, организация, явки, задание, агентурная сеть, пути заброски в СССР. Расскажешь тихо и спокойно, по-домашнему, как добрый враг своему близкому врагу?
– Ничего ты от меня, чекистская мразь, не добьешься, – прохрипел Француз.
– Знаете, мой добрый друг, – наш отец-основатель Дзержинский был категорически против радикальных методов дознания. Осуждал рукоприкладство и был, конечно, прав. Вот только обострение классовой борьбы, кулаческий бандитизм и повсеместное вредительство давно списали нам этот грех.
Мне всегда как-то неудобно было жесткими методами выбивать показания. Во мне совершенно непонятным образом просыпалась дремлющая стеснительность, которая, впрочем, быстро уступала место азарту и ощущению близости цели. Ну и простое осознание – перед тобой враг, который если не сдается, его уничтожают, как он уничтожил бы твою чекистскую невинную персону. Так что нет места сантиментам! Будем действовать сурово, грубо и зримо, как писал мой не слишком любимый, но, несомненно, значительный современный поэт Маяковский.
Так что дальше точить лясы я не стал. А просто присмотрел на этой туше болевую точку. Да и саданул по ней сложенными пальцами. Не опасно для жизни и здоровья, но очень неприятно.
Подождал, пока он отдышится. Потом нагнулся, взял контрика за мизинец. И деловито уведомил о нашей дальнейшей программе:
– Будем отрезать тебе по пальцу. А потом и другие части тела. К утру ты еще будешь жив, но от тебя мало что останется. Ощущения ждут непередаваемые.
И стал сгибать его пальчик. Что-то в нем треснуло. Руки эмиссара были стиснуты веревкой крепко, так что разорвать путы и освободиться он не мог. А пальчик гнулся все сильнее, грозя щелкнуть, как сухая ветка, да и обломиться.
Я рассчитывал на долгую и неприятную процедуру, хотя в ее итоге и был уверен. При экстренном допросе рано или поздно сдаются все. Но эмиссар поплыл как-то подозрительно быстро и прошипел гадюкой подколодной:
– Оставь! Поговорим!
Я его предупредил, что врать не стоит. Убедительно так предупредил. С еще одним ударом в нервный узел.
Мне было стыдно. Но мои нежные чувства были залечены добрым и откровенным разговором. Как я его и просчитал, Француз не относился к племени упертых фанатиков. И он трясся за свою шкуру, как простой смертный. Значит, достигнем взаимопонимания.
Он начал колоться. С толком и расстановкой. Вполне осознанно и подробно.
И по мере этого его стона, который ныне песней зовется, росло понимание – я опять вляпался во что-то липкое по самое не хочу. А ведь я уже давно жду спокойствия, размеренности, душевного равновесия и совсем не ищу приключений. Вот только приключения исправно находят меня. На всю мою мускулистую борцовскую шею.
По окончании беседы я уже отлично представлял, во что она для меня выльется.
Она в то самое и вылилась…
Глава 6
«И вечный бой, покой нам только снится…» Этот стих про меня. И еще про тот самый вечный бой, который от меня всю мою жизнь не отходит ни на шаг. Иногда он нацепляет трагическую маску, сопровождается кровью, потерями и чувством опустошения в итоге. А иногда похож на анекдот. Вот прям как сейчас, на Верблюжьей Плешке.
– Ну ты чего, понял, куда тебе глядеть нельзя, дядя? – вызывающе, сам в себе подогревая праведную ярость и непримиримость, а также пытаясь отделаться от несвойственной настоящим героям дрожи в коленках, вещал «Ромео».
Подкатили ко мне с далеко не мирными и даже враждебными намерениями аж трое доблестных воинов московских подворотен. Хотя скорее двое. Сам «Ромео» был задохликом, хоть и долговязым, с длинными руками и хоть каким-то, но воспитанием. А вот ассистентов он себе подобрал на загляденье, похожих, как братья, – приземистых, массивных, в одинаковых телогрейках и валенках, с многочисленными царапинами на костяшках пальцев от кулачных забав. А еще с непременными фиксами на месте зубов, с которыми пришлось расстаться в бесчисленных потасовках.
Вот он какой, театр абсурда. Сидишь себе в логове, затаившись, весь такой законспирированный, плетешь грандиозные планы, участвуешь в противостоянии разведок и мировых держав, осуществляешь головоломные агентурно-оперативные комбинации. И на фоне всего этого личностного величия тебе норовит испортить жизнь, здоровье и все планы какая-то микроскопически мелкая шушера, шантрапа, разложившийся городской пролетариат, то есть сокращенно гопота, как их недавно начали называть.
Хотя «Ромео» гопотой можно было бы назвать с большой натяжкой. Так-то он товарищ сознательный и активный. Не черт с болота, а профсоюзный общественник на фабрике «Дереводело». Говорят, пользуется там у народа даже некоторым уважением благодаря крикливости и полному отсутствию тормозов, что в глазах окружающих делает из него защитника народных чаяний. Судя по всему, его уважали даже гопари, которые готовы были за него сейчас отмутузить заезжего наглого франта. Да они вообще готовы постоять за правое дело – а то «приезжают тут всякие, наших девок на сеновале зажимают». Хотя девка была и не их. И далеко уже не девка. Но это детали, а важен священный принцип – наше не трожь и по нашей улице вразвалочку гоголем не ходи.
Да, видно, что ребята решительные, азартные и лихие. Такие и штакетиной сзади переедут от избытка чувств. Или финку меж ребер сунут – хотя нет, для этого слабоваты. Все же пролетариат, ему по святым пролетарским традициям только морду положено чистить, а не вспарывать внутренности. Для ножевых забав существует иная порода городской нечисти, та, что с заточками в сапоге и фомками за поясом.
– Ты, дядя, с Дунькой не ходи по разным театрам-ресторанам. – Голос у «Ромео» был звонкий, натренированный на профсоюзных собраниях. – Сия дамочка не про вашу честь будет.
– Это Авдотья Михайловна? – попросил уточнить я, крутя на пальце прицепленную цепочкой к кольцу мою любимую зажигалку «Зиппо». Хорошая вещь, качественная, немецкая. Привык держать ее в руке – она мой как бы талисман. Хотя сам не курю, но иногда приходится дать прикурить, притом и в прямом, и в переносном смысле слова – ложится она в руку, как хорошая свинчатка.
– Сам знаешь, дядя, – выпятил губу «Ромео».
Дядей, хотя мы были примерно одинакового возраста, он меня называл из уважения к моему облачению – ботиночкам со скрипом, дорогому пальто из коверкота, меховой шапке из бобра, прикрывавшей лысую голову. Да, именно лысую. Перед командировкой мне пришлось, оглашая цирюльню горестным плачем и стенаниями, остричься под ноль ради оперативной необходимости.
Не заглядывайся, значит, на Дуньку. Вот стоило один раз с дамой прогуляться до Большого театра, тоже сугубо по оперативной надобности, и тут же нарисовался «Ромео», он же Сеня Богораз, влюбленный в нее по уши и ревнивый, как другой шекспировский персонаж – Отелло, которое, помнится, рассвирепело. Точнее, нарисовался он давно, но сейчас, подустав от долгой осады высокого терема, где живет не обращающая на него никакого внимания отрада, бросился в бой. Правда, не на того, на кого стоило, а на того, кто случайно на глаза попался.
Я не выдержал и широко улыбнулся, издав едкий смешок. Да, правильно Ленин писал: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». И диверсанту-разведчику-террористу в Советской России приходится ошиваться больше не по светским раутам, за бокалом французского шампанского вступая с противником в искрометные диалоги и ведя психологическую и интеллектуальную войну, напоминающую покер. А все больше выходит шататься по неспокойным городским районам и там плести свою сеть.
– Ну, ты напросился, дядя, – прошипел «Ромео».
Оценив мой смешок как сугубо издевательский, он ринулся в битву. Точнее, как любой уважающий себя военачальник картинно махнул рукой, посылая верные полки в бой.
И пехота пошла в наступление.
Тактическими изысками, типа, один заходит сзади и, как дикая кошка, бросается на шею, пережимая загибом руки сонную артерию, а другой в это время выбивает из противника пыль кулаками и ногами, эти двое не заморачивались. Шли, как учили, стенка на стенку, в ряд, чем напоминали легионеров римской когорты. Один уже тянул ко мне руку. А другой раззуживал плечо, чтобы со всего размаху залудить в ухо.
Халтурили ребята. Решили, что видят в моей лице расфуфыренного павлина, не пробовавшего всей крепости пролетарского кулака. Хотя я и был мужчиной видным и крупным, но они воспринимали это как рыхлость и неуклюжесть. Настоящие бойцы улиц должны быть жилистые и подвижные. Или хотя бы такие вот коренасто-широкоплечие, как мои оппоненты.
Эх, ребята пока еще молоды. И их в жизни ждет еще много разочарований, если, конечно, доживут до седин. Сегодня этим их разочарованием стал я.
Так они удобно стояли, что грех было не воспользоваться случаем. Я резко рванулся вперед. И без всяких изысков просто схватил дураков за дурные головы и ударил друг о друга. Они пижонили, поэтому шапок на них не было. И звук столкнувшихся толоконных лбов был знатный. Так шары бьются на бильярдном столе после сильного и ловкого удара кием.
Один гопник сразу рухнул в снег, поскуливая и держась за голову. Второй еще стоял, неуверенно покачиваясь. Что же ты не падаешь, когда так убедительно просят? Ничего, подсечка тебе поможет всем телом встретиться с планетной твердью. Завалил я его и ногой по ребрам добавил. Не так сильно. Ничего не ломал, чтобы человек на работу мог ходить и поднимать советскую промышленность. Но болезненно, чтобы он задумался, стоит ли потакать дурной привычке чесать кулаки о незнакомых людей.
Оставался «Ромео». Как любой командир, оставшийся без войска, он был жалок и потерян.
– Слышь, герой-любовник, – взял я его за грудки так, что ноги почти оторвались от земли. – Мне плевать на все эти сердечные дела. Соблазнишь Авдотью Михайловну – она твоя. У меня к ней ничего нет. Чего не понятно?
– Ты… Она с тобой… – «Ромео» был в самых расстроенных чувствах, от избытка которых по его щеке поползла далеко не скупая мужская слеза.
– Не со мной. Не бойся… А ко мне больше не подходи. Зашибу ненароком. А натравишь толпу – я выживу. А потом твой профсоюз осиротеет. Все доходчиво описал?
– Ты… Ты…
Тут он вообще затрясся, как заяц. И слез стало больше.
Я отпустил дурака. А тот присел на корточки и как-то по-волчьи взвыл.
Тут один из гопников приподнялся, тряся головой и глядя недоуменно окрест себя. Встал, покачиваясь. И с уважением произнес:
– А чего, нормальный мужик! Сеня, а чего ты к нему имеешь?
– Он… – просипел «Ромео».
– Ходи спокойно, дядя, – держась за лоб, продолжил мысль гопник. – На километр вокруг Верблюжьей Плешки никто к тебе не подойдет. А за «метростроевских» не скажу. Там не мы масть держим.
– Вот спасибо, – улыбнулся я. – Ну, бывайте. Не держите зла.
Ну что же, с французской разведкой мне пока что доверительные отношения наладить не удалось. А вот с гопарями – пожалуйста. Полное взаимопонимание. Одна легкая потасовка – и я тут теперь свой, «верблюжатник». И неважно, что еще пять минут назад был чужим приблудным командировочным франтом. Нет ничего чужого, что не может однажды стать твоим – такова заповедь ушлого вора, а также профессионального кадровика.
Ладно, развлеклись, пора и честь знать. Я, собственно, по делу шел. Проведать мой коллектив, который возглавил по приезде в Москву. А коллектив как раз собрался сейчас в домике, до которого пройти оставалось полсотни метров. Считаные мгновения, если бы гопари под ногами не путались. А весь сыр-бор возник из-за Авдотьи, будь она неладна!
Витиевато исполненная на дощечке вывеска гласила, что в двухэтажном дощатом строении находится «Контора артели «Революционный ткач». Звучит как-то по-масонски – почти что «Вольный каменщик».
Я толкнул дверь и поднялся по лестнице. Освещение было тусклое, электрическое. Сверху с граммофонным скрипом слышалась разудалая песня, можно даже с трудом было различить слова:
Мы никогда друг друга не любили,
В своих сердцах привета не носили,
Случайных встреч и взоров не ценили
И разошлись, как ночью корабли.
Я поднялся на второй этаж, толкнул дверь и очутился в служебном помещении конторы, куда путь был открыт только особо доверенному персоналу. И откуда сейчас доносился романс.
В советских учреждениях по большей части царят аскеза и рационализм – тесные помещения, невзрачная канцелярская мебель, всю другую или растащили, или спрятали с глаз долой, лишь бы контролирующие органы не заподозрили в злоупотреблениях и буржуазных наклонностях. Артель же по большому счету – это частная лавочка. И конторские интерьеры там зависят только от предпочтений руководства и финансовых возможностей. Предпочтения местных хозяев были очевидными. Контора больше походила на богемный притон. И это помещение иначе как будуаром назвать язык не поворачивался, хотя по всем документам оно и значилось как зал для заседаний.
Мебеля тяжелые, резные, старорежимные. Желтый матерчатый абажур с бахромой. Древний граммофон с громадной медной трубой. На длинном столе с ножками-тумбами вызывающе богатое для нынешних голодных времен угощение – бутерброды с рыбой и ветчиной, соленья, сало и даже бутылка коньяка – и где они ее только взяли! Густой дым сигарет – топор бы завис в нем. Только опиума для полноты картины не хватает. Такая сценка из серебряного века.
На бархатной кушетке томно развалилась Авдотья Михайловна Сабанцева, та самая, из-за которой меня только что хотели мутузить за культпоход с ней под ручку в театр. В папиросно-сигаретном дыму плавали еще три фигуры. Председатель артели Викентий Каргин, шофер артели Глеб Черемис. И примкнувший к ним Артем Ярошенко, можно сказать, человек искусства, работник Большого театра. Правда, трудился он там по документам рабочим сцены, а на деле работягой от скуки на все руки. Руки золотые, все же бывший сапер.
Вот она, моя терроргруппа, филиал базирующейся в Париже контрреволюционной организации «РБХ», что расшифровывается «Русь Без Хама». Смелое такое название, выразительное и, главное, полностью отражает нравственное и психическое состояние участников. Они вечно пребывают в атмосфере тлена и легкого безумия, которая тут никогда не развеивается.
У Француза они проходили под оперативными псевдонимами Конторщик, Шофер, Сапер и Поэтесса. Такая вот веселая дружная компашка. Я для них эмиссар.
Сапер, стоящий у граммофона, поднял иглу от пластинки, музыка смолкла.
– О, наш вождь. Веди нас к победам, – промурчала, вытаскивая изо рта мундштук с длинной сигаретой, Авдотья, ошпаривая меня томным взглядом. Вот как у нее получается в любом положении глядеть вызывающе и томно?
