Сергей Зверев
Жулик: грабеж средь бела дня
Что произошло дальше, Эдуард Иванович запомнил плохо. Зрение и слух фиксировали лишь разрозненные кадры.
Чей-то тяжелый ботинок, болезненно врезавшийся в его челюсть. Красный бобрик ковровой дорожки под разбитой щекой. Солоноватый вкус крови во рту. Трагический женский визг, электропилой прорезавший зал. Насмерть перепуганное лицо какого-то азиата – то ли китайца, то ли монгола. Сорванная с окна портьера. Чья-то бледная рожа, перекошенная от злобы. Милицейская фуражка с высокой тульей. Серые казенные стены, желтый письменный стол, тонкий листок с надписью «Протокол» и незнакомый голос: «Гражданину Голенкову Эдуарду Ивановичу нанесено телесное повреждение в количестве двух нижних зубов…»
Последнее, что запечатлело угасающее сознание, был бас Коробейника.
– Девушки, отвезите господина директора домой. Когда оклемается – пусть сразу же мне позвонит, – будто сквозь ватную толщу различил бывший мент.
После этих слов Голенков сразу же провалился в черную, зияющую пустоту…
* * *
Полосатый тент уличного кафе, натянутый над пластиковыми столиками, раздувался под влажным средиземноморским ветром пиратским парусом. Потягивая холодное пиво, Леха Сазонов с интересом смотрел на нового знакомого, которого он волею случая зацепил на морском берегу.
Александр Точилин – а именно так звали этого человека – буквально очаровал Жулика своей небывалой умственной ограниченностью. Его мыслительные процессы отличались первозданной, животной простотой. Служебная поездка во Францию восхищала Точилина, во-первых, высокими командировочными, а во-вторых – возможностью тратить казенные деньги на проституток и кабаки. Он прилюдно ковырялся в носу, мял гениталии сквозь карманы брюк и один раз даже откровенно испортил воздух. Оставалось только догадываться, за какие такие заслуги это чмо получило классный чин «старший советник юстиции» и должность старшего следователя Генпрокуратуры по особо важным делам.
– Слышь, земеля, а как ты тут оказался? Чем ты вообще по жизни занимаешься? – развязно поинтересовался Точилин и, подозвав гарсона, потребовал пива и водки.
– Всю жизнь на чужих делянках работаю, – с сочувствием к своей тяжкой доле вздохнул профессиональный аферист.
– Сезонным рабочим, что ли? На виноградниках у буржуев батрачишь? – В голосе старшего советника юстиции засквозило неприятное удивление: получалось, что общественный статус «земели» был куда ниже его собственного.
– Ну зачем же «рабочим»? Бери выше. Я по жизни упорный аграрий-мичуринец. А работаю я старшим менеджером по… по озеленению, – представился Жулик, не уточняя, впрочем, какую «зелень» имеет в виду: лужайки для гольфа или американские доллары.
– А где?
– Грамотные жнецы и пахари никогда не останутся без куска хлеба с маслом, – безмятежно улыбнулся Сазонов; в этот момент ему очень хотелось напомнить присказку про лохов, которых, как известно, не жнут и не сеют. – А вообще, Саша, ты задаешь слишком много вопросов. Я что – кинозвезда? Рост, вес и семейное положение тебя тоже интересуют?
– Ме-енеджер, значит… – недоверчиво протянул Точилин и оценивающе уставился на собеседника.
Перед ним сидел импозантный, улыбчивый и очень уверенный в себе джентльмен. Элегантный летний костюм, модные плетеные туфли, изящные руки с тонкими ломкими пальцами… Сезонный рабочий явно не мог выглядеть подобным образом. А вот облику «старшего менеджера по озеленению» он вполне соответствовал.
– А ты, наверное, русской мафией здесь занимаешься? – с артистической наивностью предположил Леха.
– Почти. Незаконная утечка драгметаллов из России. Каждый день на улицу Каннобьер таскаюсь, в прокуратуру этого блядского департамента Буш-дю-Рон. Документы изучаю, которые лягушатники накопали. Французский-то, на свою голову, знаю. И так целый месяц… Прикидываешь? Лучше бы куда-нибудь на природу с негритянками!.. А-а-а, зачем тебе все это надо? Давай лучше накатим! – вздохнул сотрудник Генпрокуратуры и утонул своим бородавчатым подбородком в пивном бокале.
У Жулика отлегло от сердца: стало быть, этот хмырь прибыл во Францию не по его душу.
– Слышь, менеджер… А вообще странно, что мы с тобой в этом Марселе встретились, – молвил Точилин чуточку подозрительно.
– Чего же тут странного? Марсель – не Париж и не Страсбург, русских тут сравнительно мало. Наоборот, было бы странно, если бы пути хотя бы двоих не пересеклись, – белозубо улыбнулся Сазонов и добавил многозначительно: – Даже если один из нас – старший следователь Генпрокуратуры, а другой – менеджер по озеленению…
– А грамотно, бля, излагаешь… Вот как раз за это мы сейчас и накатим! За встречу, значит… Наливай!
Гарсон уличного кафе не успевал менять пустые бокалы на полные. Глядя, как мсье в оранжевых бермудах наливается чудовищной смесью из водки и пива, работник марсельского общепита лишь удивленно пучил глаза: рецепт такого коктейля был ему незнаком.
– Азиаты, – перехватив осуждающий взгляд гарсона, оценил старший советник юстиции и вновь подлил себе в пиво водки. – Не понимают вкуса настоящих напитков.
«Ерш» провоцировал прокурорского следака на невероятную болтливость. Чем больше он пил, тем более откровенным становился. Это было неудивительно: во Франции он торчал уже больше месяца, и за все это время ни разу не встречал земляков. Пьяная потребность выговориться, помноженная на природное хвастовство, буквально переполняла Точилина. Собутыльника можно было не опасаться: ведь «менеджер по озеленению» был человеком абсолютно случайным, а стало быть, не мог стукануть о пьянке начальству.
Леха оказался благодарным слушателем. Он уважительно кивал, удивительно точно и вовремя поддакивал и, подливая говорящему спиртного, осторожно выпытывал обо всех подробностях службы. Несколько раз даже тонко подольстил собутыльнику: мол, как он завидует старшим следователям Генпрокуратуры по особо важным делам, их суровой романтичной работе, полной интересных впечатлений и эффектной мужской полноценности!
С наступлением темноты старший советник юстиции был на грани полной невменяемости. К этому времени Жулик знал о нем практически все: биографию, наиболее значимые дела, друзей и недругов по работе, начальников и подчиненных…
И, конечно же, цель его пребывания в Марселе.
Почувствовав греющий душу интерес к своей особе, следователь Генпрокуратуры начисто забыл о тайне следствия и легкомысленно поведал первому встречному перипетии уголовного дела, которым теперь занимался. В повествовании фигурировали некое золото «вроде бы российского происхождения», банковские ячейки в «Лионском кредите» и полуторамиллионная вилла в Ницце, «купленная каким-то русским».
Профессиональный аферист слушал внимательно, стараясь не пропустить ни слова. И чем больше он слушал, тем больше поражался. О загадочном золоте «вроде бы российского происхождения» Жулик узнал еще от Сережи Вишневского, своего бывшего сокамерника по «Сантэ». Именно из-за неясности происхождения этого драгметалла Вишневский и получил пятилетний срок во Франции…
Но всего удивительней было другое: следователь Генпрокуратуры несколько раз упомянул родной городок Сазонова.
На побережье незаметно опустилась роскошная средиземноморская ночь. Огромные мохнатые звезды вспушились над пиниями и пальмами. На двухэтажном фасаде гостиницы «Бельвю» загорелись разноцветные гирлянды иллюминации. Внизу, под обрывом, тяжело вздыхало море.
Старший советник юстиции, вконец утративший чувство реальности, бормотал в режиме невыключенного, позабытого всеми магнитофона. Иногда Лехе казалось: еще одна доза «ерша» – и в голове собеседника щелкнет реле автостопа, навсегда погасив светоиндикаторы его пьяных глаз.
– Золото… Целых пять лет сюда возили!.. – бессвязно бормотал он. – Прикидываешь?.. Да так хитро… Но только то золото лучше руками не трогать… обжечься можно… я бы тебе показал… да нельзя… сам боюсь прикасаться…
– К сожалению, я еще слишком далек от проблем Российского комитета по драгметаллам, – с искренним сожалением признался профессиональный аферист.
И тут Сазонову пришла в голову одна замечательная идея. Идея эта выглядела до того просто и даже пошло, что сперва он и сам не поверил в реальность ее осуществления. Случайное знакомство неожиданно раскрывало заманчивые перспективы. Словно из тумана, выплывали контуры широкомасштабной многоходовой аферы…
– А почему бы и нет? – спросил Леха самого себя.
– Что – «нет»? – не понял Точилин.
– А почему бы нам не выпить? – с неотразимой улыбкой предложил Сазонов. – За дружбу следователей Генпрокуратуры и специалистов по озеленению!..
…К полуночи старший советник юстиции наконец-то уткнулся лбом в пластик стола. Жулик бережно взвалил его на себя и со всей осторожностью потащил в гостиницу «Бельвю», отстоявшую от уличного кафе в каком-то десятке метров. Извинительно кивнув портье, Леха усадил пьяного в мягкое кресло холла. Мельком взглянул на стенд с ключами, темневший над головой портье. На стенде висел лишь один ключ, от номера «27». Это означало, что все постояльцы отеля уже спали в своих номерах.
Все, кроме одного…
* * *
Проснувшись наутро, Голенков долго пытался понять, где он находится. Картинка двоилась, троилась и даже четверилась в глазах, и Эдуарду Ивановичу стоило огромного труда поймать фокус.
Сознание возвращалось медленно и с трудом. Эдуард Иванович вспомнил, что вчера сидел в ресторане «Золотой дракон» с любовником собственной жены, беседуя о собственном же будущем. Что Коробейник потом ушел к Нгуену, хозяину кабака. Что сразу же после этого за дальним столиком нарисовалась дочь Таня в обществе какой-то отвязанной брюхатой девки. Потом была драка, ментовский «опорняк» и протокол. А затем все померкло…
Осмотревшись по сторонам, Эдик определил, что заночевал не у себя дома. Сквозняк пузырил грязный тюль на окне. На облезлой стене тикали ходики с подвязанной вместо гири рукоятью от унитазного слива. Там же висел огромный плакат «Тату», и это обстоятельство немного успокоило бывшего опера. Интерьер выглядел явно не по-милицейски. Стены «опорняков» обычно украшают плакаты с другими физиономиями.
Приподнявшись на локте, Эдуард Иванович болезненно застонал. Во рту было кисло и мерзко, будто бы он всю ночь сосал дверную ручку. Тонкую скорлупку черепа сотрясали враждебные вихри. На щеке ощущалось легкое вздутие. Проведя языком по десне, Голенков обнаружил, что у него недостает двух нижних зубов.
Неожиданно из-за двери донесся стук каблучков, и чей-то знакомый голос объявил:
– Слышь, Танька, малого в садик отведи, купи какой-нибудь жрачки, бухла и сюда подгребай. Вот тебе деньги… Можешь не спешить – твой папик еще часа четыре кочумарить будет.
Голенков долго и мучительно вспоминал, откуда ему знаком этот голос. И лишь когда в прихожей хлопнула входная дверь, он вспомнил: к Таньке (несомненно, его дочери) обращалась та самая беременная малолетка Лида, с которой, собственно, все в ресторане и началось.
Поднявшись, Эдуард Иванович критически осмотрел себя в зеркале. Оказывается, спал он в рубашке, пиджаке и носках. Брюки отсутствовали. Не было их ни у кровати, ни под кроватью, ни на стульях.
Резко скрипнула дверь, и Голенков обернулся. На пороге стоял жилистый дедок с впалыми висками и льдистыми голубыми глазками. Узловатые старческие руки сжимали детский пластмассовый автомат.
– Извините… – просипел гость, стыдясь своих казенных зоновских трусов.
– Ходют тут всякие… – безо всякого выражения оценил дедок; видимо, подобные сцены были для него не впервой.
Неожиданно из-за спины старика высунулась коротко стриженная девичья голова. Отодвинув странного дедушку в сторону, барышня вошла в комнату, хлопнув за собой дверью.
– Привет. Ну че, оклемался? Так ты, оказывается, Танькин папик? – спросила она и, не дождавшись ответа, протянула руку: – А я – Лидка…
Только теперь Голенков наконец-то вспомнил кличку этой девицы: Мандавошка. Вспомнил и давешнюю сцену у детского садика…
Плюхнувшись в кресло, будущая мать выпятила живот и, закурив, вопросительно взглянула на гостя.
– А почему ты мне сразу ничего не сказал?
– Где мои брюки? – простонал Эдик, стеснительно становясь к девушке вполоборота.
– Брюки я сняла. Ты их в кабаке кровью заляпал, Танька застирала, на балконе сушатся… А пиджак с рубашкой я с тебя снимать постеснялась.
Осмыслить эту фразу не хватало сил.
– Ничего, пока без штанов походишь. Мы люди привыкшие. Вот, я тебе пива на опохмел принесла. – Достав из карманов безразмерного сарафана две бутылки «Балтики», хозяйка поставила их перед гостем. – Ты уж извини, что так все получилось. Ну, в «Золотом драконе». Посиди, Танька скоро придет.
– А почему она меня не дождалась?
– Ты же спал, вот она и не хотела тебя будить. Ладно, натреплетесь еще… Слышь, а ты че – натурально в ментуре работал? А потом сел, да? А за что?
– Начальство критиковал, – просипел Эдик, подумав.
– А это правда, что Нгуен берет тебя директором кабака? А можно будет к тебе в гости приходить? А угощать меня будешь? – выстрелила Лида очередью вопросов.
Голенков хотел было сделать барышне замечание – мол, к старшим следует обращаться на «вы»… Но, взглянув ей в лицо, передумал. Воспитывать эту отвязанную девицу было столь же нелепо, как подвесить на стрелке барометра гирьку, чтобы она вела себя послушней…
…Эдик просидел в обществе Лиды почти три часа. Уже через минуту ему стало понятно, каких садов этот фрукт. Да и профессиональных навыков бывшего опера оказалось достаточно, чтобы исподволь выпытать всю ее подноготную.
В голове Лиды Ермошиной царил полный мрак, слабо разбавленный какой-то скабрезной чушью. Она презирала абсолютно все: хорошие манеры, воспитанность, образование, работу, чтение книг и даже элементарную человеческую порядочность. Мужиков, впрочем, она в свои шестнадцать лет тоже презирала. Но обходиться без них не могла. Вот уже третий год единственным источником существования малолетки была базарная проституция. Однако сама Лида не видела в этом ничего предосудительного.
– Мужикам «разгружаться» надо, а мне – бабло. Я с шестого класса гуляю и всегда на косметику и колготки имею, – с подкупающей искренностью сообщила девушка и деловито рассказала, как делала школьные уроки в перерыве между «палками» и как почтенные отцы семейств, глядя на это, просто кончали.
– А… как же школа? – ужаснулся Голенков.
– Да ну ее в жопу! – лениво отмахнулась Ермошина. – Все, что мне от жизни надо, я и так умею.
– А папа с мамой?
– Мамку прошлой зимой грузовик переехал. Бухая была, – равнодушно сообщила Мандавошка. – А папка… Хрен его знает, где он теперь. Вернулся с зоны лет шесть назад, братика Димку забацал – и опять сел.
– А… старик с игрушечным автоматом… он кто?
– Мой дед. Полный придурок, бля. Когда-то вертухаем в лагере служил. Во время бунта на зоне по голове получил, вот его и комиссовали. Когда трезвый, так еще ничего. А когда пенсию получит и накатит, почему-то думает, что он опять зоновский вертухай. Садится у открытого окна с игрушечным автоматом и давай по прохожим хуярить: тра-та-та-та! Это, мол, зэки в побег намылились.
– М-да… – только и сумел вымолвить недавний арестант.
– Слышь… Ты за свою Таньку не переживай. Целка она еще, отвечаю в натуре, – успокоила Лида, словно угадывая ход мысли собеседника. – С мужиками не гуляет, хотя ей сто раз предлагали. Она ведь большой и светлой любви, бля, ждет. Я это точно знаю. Сама говорила. Танюха мне не только подруга, но и типа домработницы. Мне-то самой за домом смотреть некогда. Ну, малого из садика забрать, в квартире убрать, за покупками сходить, за бухим дедом присмотреть. Я ей за все это плачу. В месяц где-то полторы тыщи набегает. Нехило, да?
– А сама-то ты сколько зарабатываешь? – не удержался от вопроса бывший мент.
Ермошина наморщила лоб.
– Раньше, пока не обрюхатилась, по шесть-восемь тыщ в месяц имела. Я-то без сутика работаю, ни с кем не делюсь. А теперь… Кто на меня, пузатую, позарится? Знаешь, какая в нашем городе конкуренция? На блядоходе по вечерам телок, как грязи! Только за счет «микрофона» и выживаю.
– А что это?
– Ну, минет – лучше для мужчины нет! – глупо хихикнула Лида. – Триста рэ – и все дела.
Только теперь Голенков наконец-то сообразил, почему Лидино лицо такое белое и чистое. Несомненно, этому способствовала ежедневная белковая диета.
– А как родишь, тогда что?
– Тогда – полный голяк, – опечалилась маленькая проститутка. – Месяца четыре придется в завязке сидеть. Как говорится – ни капли в рот, ни сантиметра в жопу. Что мне – на фабрику идти, швеей-мотористкой? Тяжелее хера в руки не беру!
– Папа хоть кто?
– Ты этого имеешь в виду? – хмыкнула барышня, небрежно ткнув пальцем в свой упругий живот. – А хрен его знает! И с абортом, бля, как назло, опоздала. А он все растет и растет. Через три месяца рожать надо. Может, в роддоме ребенка оставлю, может, нет. Не знаю еще…
– Вот оно что… – медленно проговорил бывший опер. – А не боишься мужиков, с которыми трахаешься, под статью подвести?!
– Это которая по «мохнатке»? Да ты че, кто мне тут поверит?! Меня и участковый знает, и все базарные менты, и опера, которые по рынку слоняются… Да у меня и заяву не примут! А потом еще и мужики те… звездюлей навешают! Запросто.
Допив пиво, Голенков аккуратно поставил пустую бутылку под стол и цепко взглянул на собеседницу.
– Значит, у тебя шесть месяцев сроку? – вновь уточнил он, задумавшись.
– Где-то так. В октябре – ноябре залетела.
– В октябре – ноябре, говоришь? Это хорошо. И не помнишь, от кого?
– Не-а, – Лида отрицательно мотнула головой. – А что? Усыновить хочешь?
Неожиданно бывший мент ощутил в себе настоящее озарение. Это было чувство сродни тому, которое испытывает гроссмейстер перед красивейшим многоходовым эндшпилем. Случайное знакомство неожиданно раскрывало замечательные перспективы. Словно из тумана, выплывал план полного уничтожения врага номер один…
План этот, зародившийся абсолютно спонтанно, полностью вписывался в ту самую сто тридцать первую статью, которую Голенков когда-то и собирался повесить на Жулика.
Лида Ермошина забеременела где-то шесть месяцев назад, в октябре – ноябре. А ведь последний раз Сазонова видели в этом городе в то же самое время! Лида решительно не помнила, от кого залетела. А почему, собственно, она не могла забрюхатеть от Жулика? Ведь он был тогда в бегах и потому наверняка не имел никакого алиби. Какое еще алиби у беглого зэка?
Версия «изнасилования» выглядела вполне правдоподобно. О страсти Сазонова к бабам было известно и братве, и ментам… Все красавицы этого города через одну с ним спали, а остальные ограничивались духовной связью – за невозможностью чего-то иного. Правда, прямых улик «изнасилования» пока не было… Но их вполне можно было организовать.
Главное, что косвенные улики напрашивались сами собой. Как и отягчающие обстоятельства.
Шесть месяцев назад маленькой проститутке было всего пятнадцать. Нежный возраст жертвы позволял применить к фигуранту ту часть уголовной статьи, в которой идет речь об изнасиловании малолетней. Срок подачи заявы по подобным делам – год. Значит, время еще есть. В случае чего Мандавошка всегда может сказать следаку: мол, меня запугали физической расправой, потому раньше не заявляла. Изнасилование относится к делам частного обвинения, и будет правильней, если под заявлением Лиды подпишется и ее дедушка – уважаемый человек, заслуженный ветеран конвойных войск МВД.
Рано или поздно Сазонова «закроют»: сколько веревочке ни виться, а для уголовников она всегда свивается в петлю. Беглеца могут арестовать во Франции – с последующей экстрадицией на родину. Беглеца могут арестовать и в России, куда он вполне может вернуться добровольно. Ведь в этом городе осталась его старенькая мать… На следствии к многочисленным статьям обвинения прибавится еще одна, очень, кстати, позорная. С суммарным грузняком профессиональный аферист и отгребет путевку сроком в несколько пятилеточек на хороший северный дальняк. И тогда – прощай, авторитет, и здравствуй, «петушатник»…
Чем больше размышлял бывший оперативник над своим планом, тем более многогранным его находил. Во-первых, Сазонова можно было запросто спровоцировать на возвращение домой. Во-вторых, обвинение по позорной статье сулило для Голенкова не только моральное удовлетворение, но и коммерческую составляющую. Частный дом, в котором жила мать Жулика, тянул не меньше чем на десять тысяч долларов. Да и у профессионального афериста наверняка были припрятаны какие-то сбережения! Например – из ограбленного «Сайгона»… Так почему бы ему не поделиться с человеком, которого он незаслуженно отправил на зону?
– Лида, тебе бабки нужны? – вкрадчиво спросил Голенков.
– Спрашиваешь…
– Слушай. Давай встретимся сегодня вечером, – заговорщицки предложил Эдуард Иванович. – Есть возможность заработать.
– Триста рэ, – отрубила малолетка, интимно облизав губы острым розовым язычком. – А зачем вечером? Можно прямо сейчас. Только я в кредит не работаю. Бабло с собой?
– Да я не о том… – поморщился бывший сыскарь. – Я тебе другое предлагаю. Надо написать две-три странички текста. И кое-куда сходить. За все про все – пятьсот долларов. Устроит?
– Полштуки гринов? – уточнила барышня, явно не веря. Усвоив информацию, она тут же посыпала вопросами: – А куда я должна сходить и что написать? А ты меня не кинешь?
– Пятьсот долларов ты получишь, если ты под мою диктовку напишешь одно заявление в горотдел и выполнишь все, что я тебе скажу, – доверительно подхватил Эдик и тут же поманил собеседницу дальше: – И еще столько же получишь через несколько месяцев. Только если поведешь себя правильно… Ты абсолютно ничем не рискуешь. Отвечаю. Короче, созвонимся. Только сразу: никому никогда ничего не рассказывай. Даже моей Таньке. Договорились?
* * *
Ослепительно-желтое солнце медленно поднималось над огромным Марселем, окрашивая в пастельные тона старинные портовые кварталы, серые эсминцы на рейде и огромную золоченую статую Мадонны, венчающую купол собора Notre Dame de la Grade.
Ночной портье отеля «Бельвю» только что проснулся. Постояльцы еще спали, а это означало, что у портье было время, чтобы выпить кофе на свежем воздухе.
Пластиковые столики под матерчатыми тентами белели в десяти метрах от гостиничного входа. Бармен уже возвышался за стойкой. Степенно кивнув портье, он поставил перед ним дымящуюся чашку и по-приятельски подсел рядом. Мужчины обменялись несколькими ни к чему не обязывающими фразами о погоде, туристах и ценах на вино: серьезные темы здесь не приняты, разговор должен быть легким и непринужденным.
Закурив «Галуаз», бармен со смехом поведал, как русский мсье с бородавкой на подбородке опять обожрался вчера своим варварским коктейлем и как другой мсье, тоже вроде бы русский, тянул его на себе в гостиницу.
Допивая вторую чашечку кофе, портье обеспокоенно зашмыгал носом. Ему показалось, что со стороны отеля потянуло едкой гарью. Это был явно не запах сигаретного дыма: «Галуаз», который курил собеседник, имел совсем другой аромат.
Попросив бармена обождать, портье спешно вернулся в холл. Здесь, в замкнутом помещении, резкий запах ощущался намного явственней, постепенно приобретая дымную видимость и аварийную концентрацию.
Пока портье размышлял, что следует предпринять, его слух резанул истошный вой сирены. За окнами промелькнул силуэт пожарной машины. Через минуту в фойе ворвался офицер муниципальной спасательной службы. Даже не поздоровавшись, он помчался на второй этаж. Обескураженный портье направился следом. Длинный коридор, устланный алым бобриком, был по-утреннему пуст. Ровный ряд одинаковых дверей с латунными ручками и цифрами номеров выглядел из-за дыма размыто, словно на акварели. От гари першило в горле и резало глаза. Из-под двери номера «27» сочился серый дымок. У портье померкло в глазах – в этом номере обитал тот самый мсье Точилин, о котором он только что говорил с барменом уличного кафе. Видимо, склонный к пьянству мсье заснул с тлеющей сигаретой в руке…
К счастью, все обошлось относительно благополучно. Пожарные, подогнав машину к фасаду, выставили лестницу и, разбив окно горящего номера, сунули вовнутрь брандспойт. В темное задымленное помещение повалила густая белая пена. Пожар оказался не столь серьезным, как могло показаться. Сильное задымление давал тлеющий пластик. Непротрезвевшего, залитого пеной постояльца спешно эвакуировали на свежий воздух. Спустя несколько минут подоспевшая карета «Скорой помощи» отвезла его в госпиталь.
Точилин отделался малой кровью: отравлением угарным газом и незначительными ожогами. Зато интерьер гостиничного номера был безнадежно испорчен. Паркет обуглился и вздулся пузырями, драпировка стен свисала бесформенными тяжелыми клочьями, мебель и потолок почернели от копоти.
Огонь и брандспойтная пена не пощадили личных вещей постояльца. Когда на следующий день в «Бельвю» позвонили из госпиталя и попросили привезти паспорт пострадавшего, хозяин отеля, уже подсчитавший убытки, злорадно заявил, что все документы мсье алкоголика сгорели. Хозяин не врал: огромный кожаный саквояж, с которым Точилин заселялся в гостиницу, превратился в бесформенный обугленный остов в ошметках подсохшей пены.
Перспективы погоревшего отеля выглядели незавидно: дорогостоящий ремонт, вынужденный простой, запятнанная репутация. Мсье Точилина ожидало куда более печальная участь: судебная тяжба, возмещение ущерба по иску и, возможно, арест. Впрочем, даже это казалось ему не самым большим злом. Следователь Генпрокуратуры панически боялся сообщать о произошедшем в Москву: огонь уничтожил не только личные документы, но и абсолютно все материалы уголовного дела вместе с вещдоками, которые он опрометчиво хранил в своем номере…
…Ни пожарный расчет, ни диспетчеры муниципальной спасательной службы Марселя, ни хозяин «Бельвю» так и не установили, кто же сообщил о пожаре в отеле. Правда, диспетчеру, принимавшему сообщение, показалось, что звонивший говорил с акцентом, характерным для выходцев из России…
