Сергей Юрьевич Борисов
Кого-то надо убить

– Всякое бывает, – не торопя собеседника, сказал Кочергин.

– Они потому начали штангу тягать, что заявить о себе хотели. Ну, в школе, во дворе. Раньше-то как было? Вот тебе школьная форма, ее и носи. А теперь ходи в чем хочешь. Но семьи-то разные, и одежка разная. А что в итоге? Расслоение! На тех, у кого есть плейер в ушах, и на тех, у кого его нет. Эти парни – из «бедных». И не слишком к учебе способных. Как таким среди сверстников утвердиться? Выбор-то всего ничего: оборотистость и сила! Но они и ловчить, ну, торговать по мелочи, тоже не умеют. Вот и пошли мускулы подкачать, чтобы в драках не пасовать. Потом уж загорелись… Мальчишки, одним словом. Но вот незадача: спорт, конечно, дело благородное, а все же подвернулась возможность прибарахлиться – и не устояли ребятки.

– Из вас хороший адвокат получился бы, – заметил следователь.

– Какой из меня адвокат… – Участковый снял фуражку и пригладил волосы. – Адвокат снисхождения просит, оправдания, я же объяснить пытаюсь. И не вам даже – себе. Я их утром встретил. Бегут голые по пояс, в кроссовках разношенных, а в руках шмотки. Я, понятно, спрашиваю: «Откуда вещички?» «Нашли», – говорят. А глаза так и шныряют, так и шныряют. Короче, раскрутил я их, это у меня запросто, тогда и позвонил куда следует, доложил, значит. Странное все же дело.

– Уж куда странней, – согласился Кочергин. – Давайте их сюда.

«Мальчишки» были на полголовы выше следователя, вдвое шире в плечах и, конечно же, слыхом не слыхивали о подагре.

– Рассказывайте.

– Чего рассказывать-то? – один из «мальчишек» перестал разглядывать траву под ногами и опасливо покосился на следователя.

– Все.

– Все? Ну, у нас по утрам пробежка. До березы и обратно. Бежим. Сделали ускорение. Он, – последовал кивок в сторону приятеля, – первым на поляне оказался. Выскочил на нее и ка-а-к грохнется на землю! И шары по семь копеек. Глаза то есть. Очканул. Перепугался, в общем.

– Ничего я не испугался, – обиженно сказал второй «мальчишка» писклявым голосом, никак не вязавшимся с его габаритами.

– Что же тогда землю носом рыл? Брось, я сам чуть не обделался. А потом посмотрели, а это и не человек вовсе! Манекен. Как в магазине. Подошли мы, рассмотрели все толком, хотели участковому сообщить, но передумали.

– Потому что закатилась вам в головы мыслишка поживиться за чужой счет, – вмешался тот.

– А мы не крали! Здесь лес, а не завод. Здесь хозяев нету. Какое же это воровство? А раз ничье – значит, наше. Зачем добру пропадать?

– Что же вы сам манекен не умыкнули?

– А на фига он нам? Мы только джинсы и кроссовки взяли.

– Во время пробежки никого не встретили? – спросил Кочергин.

– Никого! – хором ответили «мальчишки».

Следователь поморщился. В призраков он не верил. Профессия не позволяла. Само собой из воздуха ничего не материализуется. Кто-то посодействовать должен.

– Отойдите-ка в сторонку, – сказал Кочергин.

«Мальчишки» отошли.

– Как мне теперь с ними? – спросил участковый.

– А никак. Они же правы. Кто-то бросил, они подобрали.

– Но небольшая взбучка все помешает. Для профилактики.

– Вам виднее. Не переусердствуйте только.

– А я о чем? Парни-то неплохие.

Кочергин улыбнулся:

– Говорите, не получится из вас адвокат… А вот учитель получился бы!

– Поздно переучиваться.

– И не надо.

На поляну выскочил запыхавшийся Максим.

– Собака… только до дороги… до автобусной остановки… там след потеряла.

– Что ж, – Кочергин окинул взглядом поляну. – Тогда будем грузиться.

Никитин и участковый понесли куклу к «уазику».

На кукле были изношенная до дыр рубашка в клетку, трусы и носки.

* * *

В машине Никитин пристроился рядом со следователем.

– Михаил Митрофанович, куклы-то – как две капли воды.

– Лицо одно, – согласился Кочергин. – И что это значит?

Максим помедлил с ответом, как на экзамене, потом сказал.

– Действия кукольника теперь можно расценивать как упорно не прекращающиеся и классифицировать как злостное хулиганство. Ответственность другая, срок другой. И никаких штрафов. Также просматривается определенная повторяемость, персеверация.

Никитин замолчал, словно предлагая следователю оценить его познания, потом заговорил снова – и опять, точно отвечал хорошо заученное:

– Ночь, вокруг ни души… И все же, мне кажется, говорить о modus operandi, то есть о «почерке», еще рановато. Два случая – это недостаточно для выявления закономерностей. Завод и парк, кран и береза – что общего? Но с другой стороны: куклы – близнецы, как мы с Игорьком. И их вешают! И находят сразу… Может быть, именно это кукольнику и надо. Я вот что думаю, Михаил Митрофанович, а не укрывался ли он где-нибудь поблизости? Может, ему только и надо было – понаблюдать за поведением ребят? А на заводе – за теми, кто сбежится к крану? Может, его интересовала реакция людей на его выходку? Или на творение? В лесу спрятаться нетрудно и на завод попасть легче легкого – через забор перемахнуть. Или того проще: надень спецовку и иди себе через проходную – никто внимания не обратит. Хотя, конечно, переговорить со сторожами надо.

– Я это сделал, – сказал следователь.

– Когда?

– Вчера.

– Нас домой отослали, а сами… И что сторожа?

– Ничего не видели.

Никитин вдруг просветлел лицом:

– А если это кто-то из них?

– Нет. Они только о себе думают: один – о своем прошлом, другой – о будущим. И никто из них не носит фамилию Виноградов. Его-то мы и будем искать, десантника из 2-й роты. Вот что, Максим. Ты сдай куклу Крапивницкому и отправляйся в военкомат. А я прогуляюсь немного. Часа через два буду в Управлении. Там и встретимся.

«Уазик» вильнул к обочине. Следователь открыл дверь.

– Напоследок задачка. Почему у кукол, при одном лице, волосы разные: у первой – короткие, а у этой – до плеч? Зачем «отрастил»?

– Не знаю.

Кочергин вылез из машины.

– И еще. Найди Путилина и все ему расскажи. Кстати, наш кукольник не из пациентов дурдома. Велизарий Валентинович проверил.

Максим покраснел: опять старики все сами да сами, не доверяют, значит! Он хотел что-то сказать, но Кочергин уже захлопнул дверь.

11

В вестибюле Дворца культуры, в углу, были свалены транспаранты. Стены пестрели плакатами. Из-за тяжелых портьер, прикрывающих вход в зал, сочился нестройный гул голосов.

По мраморным ступеням Кочергин поднялся на второй этаж и толкнул дверь, на которой было написано: «Директор».

– Опаздываете. На вас непохоже. – Высокий полноватый человек пожал руку следователю. – Сейчас кофейку сообразим.

– Рад тебя видеть, – сказал Кочергин, устраиваясь у журнального столика. – А за опоздание, Петя, извини. Дела.

– Можете не извиняться. Понимаю. На что и прежде, при мне еще, работенки хватало, а сейчас вообще ни дня, ни ночи, угадал?

Кочергин следил, как снует по кабинету Петя Балашов, в прошлом классный опер, сейчас – директор Дворца культуры. Последнего в городе, пока еще не отданного на откуп магазинам и салонам, дворца. В смысле – культуры. Двигался Балашов быстро, уверенно, давно свыкшись с негнущейся правой ногой.

– Как нога, Петя?

– А что с ней сделается? Лучше не будет, хуже – не должно, так что хромаю потихоньку.

Он достал из кармана связку ключей. На цепочке болтался брелок – деформированный кусочек металла.

– Пулю с собой ношу. Как память. Не жалел Пчельник патронов. Вот же дурацкая судьба мужику выпала!

Электрочайник щелкнул кнопкой. Балашов взял за спинку стул, переставил его к столику, сел.

– Мне на стуле удобнее. – Насыпал в чашки кофейный порошок, залил кипятком. – Пейте, Михаил Митрофанович, сахар берите, печенье.

– Спасибо.

– Да, судьба… Я в больнице, да и потом, здесь уже, все голову ломал… Вот скажите, насколько мы вольны своей судьбой распоряжаться?

– Сложный вопрос.

– То-то и оно. Мы решаем, за нас решают… Иногда думаю: да кто посмеет без меня меня женить? Никому не позволю! Но фокус в том, что никто у меня этого позволения и не спрашивает. И получается, что все мы – слепцы, а ведет нас по жизни злой поводырь, куда ему, а не нам, нужно. Может быть, к пропасти. Скинет там руку с плеча – и в сторону. Красиво говорю, да? Но не красуюсь. Честно! Вот я когда сюда пришел, думал: тихая гавань, очаг культуры! Не сам, так другим помогу сеять доброе, мудрое, вечное… Может, раньше и была – обитель, храм. Кружки там, самодеятельность, театр мимики и жеста. В прошлом все это. Денег нет, выживать надо. Хоть как-то! И я своими руками ту заводь – в омут. В котором черти водятся. И сам чертом стал… А что делать? Ремонт нужен – а завершить не на что. Персоналу кой-чего подбросить надо: разбегутся – с кем останусь? Ну и открыл я видеозал. Купил технику, отобрали фильмы. Ждем. Пусто! Мне говорят: «Репертуар у тебя не тот». «Как же не тот? – удивляюсь. – Золотой фонд мирового кинематографа». «Чихать они хотели на мировой фонд. Ты дай народу эротику, ужастики, боевики – тогда он к тебе валом повалит». Я повозмущался, поупрямился и… дал. И ведь соображаю: осторожно здесь надо, чтобы дров не наломать. Там, на Западе, они уже это прошли, может, для них это и впрямь возможность пар стравить. Но у наших-то слюни текут, руки чешутся, они норовят друг на друге приемчики увиденные разучить. Или на прохожих.

– Ну ты даешь… – Кочергин отставил пустую чашку. – Видеозалы! Кто их помнит?

– Это я для примера! Были – кончились, да. Но дело сделали… Приучили.

– К чему?

– Что это – нормально. Что именно это – нормально. Телевизор, наверное, смотрите, наши сериалы, ну, вроде «Бригады», тогда понимаете, о чем я.

– Нет, Петя, не понимаю. Ты что же, во всех бедах себя обвиняешь?

– А что? Сколько у нас наркоманов было десять лет назад? Может, человек десять по сусекам наскребли бы. А убийства? Раньше каждое – ЧП, а сейчас – норма, будни. А грабежи? Что такое рэкет, мы вообще не знали, так ведь? Вот я и говорю: откуда это все взялось? Не из воздуха, не только из нищеты, из беспросветности, но и с моей помощью. Таких, как я. Тех, кто лишь о сегодняшнем дне думает, как уцелеть, а завтра хоть трава не расти. И не будет расти!

– Ты что же, совсем руки опустил?

– Почти. А что делать прикажете? На кого надеяться? На государство? Слов много, а реальной поддержки, тех же денег – крохи, слезы. На спонсоров? Это в Москве с ними попроще, там деньги крутятся, кое-что на культуру обламывается. А у нас с этим туго.

– Как же ты выживаешь?

– А вот так.

Балашов дотянулся до пульта, вмонтированного в крышку письменного стола, щелкнул тумблером, и кабинет содрогнулся от громоподобных раскатов.

– Отдать Россию на поругание иноземцам? Никогда!

Динамик захрипел, не справляясь с рукоплесканиями.

– Разбазарить богатства не только нам, но и предкам нашим принадлежащие? Не допустим!

И снова шквал аплодисментов.

– Превратить свободного русского человека в раба? Глумиться над памятью нашей, историей, святынями, традициями, обычаями? Не позволим!

Все потонуло в овациях.

Балашов переключил тумблер. Тишина, казалось, была осязаема.

– Слышали? Такое несут – уши вянут. Что «левые», что «правые».

– Ты что же, никакой линии не придерживаешься?

– Я всех пускаю. Лишь бы платили. У клуба крыша – решето, тут не до жиру. «Правые», «левые»… Все за собой зовут! Идейки свои прямо в рот пихают – разжеванными, проглотить только. И глотают люди, не отрыгивают. За кого особенно обидно – это за молодых. Особенно за тех, кто в Афгане побывал, в Чечне. Эти друг за друга горло перегрызут, но во всем прочем – дети. Вот и тянут их из стороны в сторону, вербуют, на патриотизм «давят». А ребята такое испытали, такого навидались – и грязи, и крови, что если поверят человеку, готовы за ним в огонь и воду. Себя не сберегут, его защитят. И все ищут, ради чего жизни клали. Вот внизу у вас документы проверили, так? Это – заслон, контроль. А неделю назад здесь другие заседали, со взглядами самыми либеральными. Либеральней некуда! Однако и тогда – охрана, заслон, «чеченцы» бывшие. Жалко мне их. Ведь обманут, въедут на их горбах в рай, а потом с ухмылочкой выбросят на свалку, как надоевших, ненужных кукол.

Балашов витиевато выругался, а Кочергин – вздрогнул.

– Петя, я ведь к тебе за помощью.

– О чем речь! Вы простите, Михаил Митрофанович, разговорчивость мою. Сам не пойму, и чего завелся? Видно, наболело.

Балашов двумя руками приподнял больную ногу и, точно вещь, подвинул ее.

– Все нормально, Петя. А я вот тебя спросить хотел… Есть ли у нас в городе мастера, которые кукол делают. Только не матрешек-неваляшек, а муляжи в человеческий рост и так с виду, что от человека не отличить.

– А что случилось-то? Или секрет?

– Отчего же…

Кочергин рассказал все, что знал, и о вчерашней находке на ДСК, и о сегодняшней в лесу. Говорил он минут пять, не больше, потому что и сам знал не слишком много. И догадок у него не было. Никаких.

Бывший опер слушал не перебивая. Машинально брал с блюдца печенье и отправлял в рот, брал следующее. Крошки сыпались на брюки и зеленый джемпер из ангорки. Когда следователь умолк, Балашов поскреб ногтем край опустевшего блюдца и принялся стряхивать крошки.

– Дела… Если ничего в военкомате не обломится, я вам не завидую. Но я так понимаю, что вы от меня не сочувствия ждете. Но помощник из меня аховый. Вообще-то, как человек культурный, – он усмехнулся и развел руки, словно приглашая к осмотру кабинета, – я на разных совещаниях бываю – городских, областных, даже республиканских, в Москву езжу, вернисажи посещаю, мастерские художников и скульпторов. Не только занимаюсь выкачиванием денег из этих, – он показал на пульт, – но и журналы специальные почитываю, по профилю. Но сказать вам, Михаил Митрофанович, мне толком нечего! В Москве – да, там балаганов хватает, где восковые копии актеров, политиков, спортсменов выставляют. Но чтобы у нас в городе кто-то такие штуки делал – не слышал.

– Жаль. – Кочергин встал, прошелся по кабинету, пригибаясь при каждом шаге.

– Как здоровье-то? – В голосе Балашова не было и намека на сарказм, который нередко окрашивает слова больного человека при общении с кем-нибудь, тоже страдающим от недуга.

– Подагра. Помнишь, еще при тебе вцепилась. Ну и не отвяжется никак. А идти надо. Пойду я.

– Провожу.

У лестницы Балашов остановился.

– Заходите, Михаил Митрофанович. С поводом и без. Мне приятно… А историю вы мне рассказали жутковатую. Прямо сюжет для фильма. Из тех, что когда-то у меня в видеозале крутили. Ох, глядите, доберутся до вас газетчики!

– Эти нафантазируют. Со свету сживут. Уйду на пенсию – к себе примешь?

– Эх, Михаил Митрофанович! Я тут брякнул ненароком, что не завидую вам. Еще как завидую. Моя бы воля – все бросил, вернулся. Но вот она, стерва, – Балашов зло шаркнул прямой, как палка, ногой, – не пускает. Если бы оттяпали ее тогда, сделали бы мне протез, носил бы я его и не терзался попусту, а то вроде есть нога, а вроде и нет ее.

– Побойся Бога! – Глаза следователя вдруг стали пустыми, а потом также неожиданно вновь наполнились теплотой. – Ну, счастливо.

– И вам.

У входа охранник окинул Кочергина цепким взглядом. Михаил Митрофанович посмотрел на орденские колодки на груди парня и вышел на улицу. Остановился, оглянулся. Новенький, с иголочки, фасад Дворца культуры сверкал хромом и зеркальными стеклами. В стеклах плыли облака.

12

Игорь отложил скальпель и раздвинул пластик. Василий Федорович Крапивницкий погрузил руку в грудную клетку, пошарил там.

– Есть!

Путилин принял из рук криминалиста сердце куклы. Обычное человеческое сердце. Только из гипса.

* * *

В кабинете следователя Максим не задержался, спустился во двор. Там сел на скамейку, подставил лицо солнцу и закрыл глаза. Улыбнулся, вспомнив, как гладко все прошло в военкомате. Миловидная девушка в форме мигом отыскала целую дюжину Виноградовых. Из них в военно-воздушных войсках служил один – Алексей Николаевич, проживающий на Первомайской, дом 4, квартира 18.

Переписав необходимые данные, Максим взглянул на девушку и подумал, что, пожалуй, стоит заглянуть сюда еще разок – в свободное время. Как ему показалось, – нет, он был в этом абсолютно уверен! – девушка с должным уважением относилась к его профессии и была крайне заинтригована его визитом. Неплохо для начала.

Но где же Кочергин? Он хотел звякнуть следователю на мобильный, так его распирало, насилу сдержался. Нетерпение – это слабость. Так же как торопливость.

– Эй, служивый! Солдат спит, служба идет? Учти, за сны деньги не платят.

– Так точно! – Никитин вскочил. – Только за дела. Поэтому ходатайствую о премии или награждении ценным подарком, можно именным оружием.

– Нашел?

– Нашел, Михаил Митрофанович. Я поехал?

– Не гони лошадей. Ты обедал?

– Да не хочу я.

– Пойдем.

В кабинете Кочергин одарил Никитина бутербродами, которые утром дала ему супруга, исходившая из соображения, что если все равно сухомятка, то пусть она будет «домашней». Максим для приличия поломался, потом выбрал бутерброд, который поменьше, и впился в него зубами, что не помешало ему поведать о своих успехах.

Следователь выслушал не перебивая, потом снял трубку телефона.

– Игорь? Что там у вас?.. Давай быстренько. Крапивницкому привет.

Минуту спустя дверь распахнулась, и в кабинет вошел Игорь. На нем был белый халат, заляпанный бурыми пятнами. Левый карман оттягивало что-то тяжелое. В руке он держал пачку фотографий.

– Хвались! – разрешил следователь.

– Нечем. – Игорь стал раскладывать на столе фотоснимки.

Кукла. На тросах крана. В кустах. На лабораторном столе. Голеностоп. Еще голеностоп. Крупно лицо первой куклы. Крупно лицо второй. Анфас. Профиль.

Кочергин просмотрел фотографии, собрал их в пачку.

– Что «пальчики»?

– У них там, в картотеке, всегда запарка, так что быстро не выйдет. И еще. Крапивницкий просил особо подчеркнуть. Хотя я и сам… Короче, второй муляж выполнен весьма небрежно, с первым не сравнить. Только лицо с тем же тщанием. А вообще-то, – Игорь опустил руку в карман и достал сердце, – сбрендить можно! Шеф пошутил: «У этого симпатяги и сердце, наверное, есть». Сунулись – есть! Как настоящее. И зачем ему это надо?

– Вот об этом мы его перво-наперво и спросим, – сказал Кочергин. – Пойдем, Максим, пора нанести визит Алексею Виноградову.

* * *

Вернувшись в лабораторию, первое, что услышал Игорь, был радостный возглас Крапивницкого:

– Ну надо же, у кукол-то и мозги есть!

13

Жил Виноградов на дальней окраине. А прокурорские машины все оказались в разгоне. Никитину любое расстояние было нипочем, он и пешочком мог запросто, на Кочергин решил за двоих – вчерашний обход заводских сторожей его совсем доконал: будем дожидаться автобуса. Однако дожидаться не пришлось: пять минут – не в счет.

Народу в салоне было много, но Никитин не обращал внимания ни на давку, ни на судорожные рывки автобуса, ползущего по вспученному, зимой уложенному асфальту. Он был возбужден и говорил без умолку, хотя и вполголоса.

– Игорь молодец, не то что я…

Кочергин машинально кивал.

– А вы как думаете, Михаил Митрофанович, дежурные группы в полном составе – это надолго?

– Мне до пенсии хватит.

– Так вам осталось-то… – Максим осекся.

Кочергин поморщился, но лишь потому, что опять дали знать о себе ноги. И под лопаткой колет.

Никитин внимательно посмотрел на него и наклонился к девчушке, как на жердочке, примостившейся на сиденье. Шепнул что-то. Девчушка метнула недовольный взгляд на пожилого дядьку, сползла с сиденья и скользнула к выходу. Кочергин сел, отвернулся к окну.

За стеклом проплывали дома, большей частью неотличимо похожие друг на друга. Плановая застройка. Поточный метод. Смотреть не на что и хвастаться нечем. Бросить чужака ночью, так и будет блуждать, как в лабиринте. Без провожатого – не выйти.

А вот для него, следователя Кочергина, большинство этих домов – наособицу. Потому что он знает, что творится, что происходило за этими стенами, за этими стеклами. Вон в том доме мать утопила в ванной дочь-малолетку, которая мешала родительнице устраивать свою судьбу. А вот в этом двое сначала поженились, через полгода подсели на иглу, а еще через полгода умерли в одну ночь от передоза. Вот в этом подъезде, на третьем этаже, обитал Василий Пчельник, дурак, беглец и убийца. А вот отсюда, с этого балкона, кинулась вниз головой старуха, которую обобрали мошенники, прикинувшиеся сотрудниками щедрого до невозможности пенсионного фонда. А тут осенью 91-го открыл вентиль и сунул голову в духовку коммунист, ветеран Великой Отечественной, кавалер высшей солдатской награды – Ордена славы, не захотел жить в поруганной стране. А здесь Костя-Деревяшка живет, на весь город знаменитый безногий нищий, побиравшийся еще при прежней власти и каким-то загадочным образом избегавший отправки в дом инвалидов. А в этом подвале гости из солнечного Азербайджана разливали паленую водку, которой в городе потравились сорок шесть человек, и это лишь те случаи, что удалось доказать.

А там… А тут… А здесь… Экскурсии можно водить. Скучно не будет. И с каждым годом «примечательных» все больше. Ему ли этого не знать?

Кочергин закрыл глаза. Век бы этого не видеть…

– Приехали, – наклонившись, сказал Никитин.

Следователь привычно поморщился – на этот раз оттого, что позволил себе задремать. Хотя в этом-то никакого криминала и не было.

Они сошли на Первомайской и задами вышли к панельной четырехэтажке. В подъезде было на удивление чисто, даже кошками не воняло. Поднимаясь по лестнице, они обозревали полустертую-полусмытую настенную роспись, автор которой явно переживал период полового созревания.

На четвертом этаже Кочергин шагнул к двери, с которой свисали лоскутья черного дерматина. Из прорех торчали клоки грязной ваты.

Открыли сразу. Женщина, прикрывающая худую морщинистую шею отворотами ситцевого халата, с недоумением смотрела на них.

– Здравствуйте, – сказал Кочергин, предъявляя удостоверение.

Недоумение в глазах женщины сменил страх. Она попыталась что-то сказать, но не смогла, только глухой клекот вырвался из горла.

– Позвольте, мы войдем.

В комнате, обставленной бедно, но содержащейся в образцовом порядке – ни пылинки, ни соринки, женщина прошептала:

– Слушаю вас.

– Вы, наверное, мать Алексея Виноградова?

– Что… что с Алешей?

Женщина подалась вперед, отпустила отвороты, и халатик распахнулся, выставив напоказ ключицы, обтянутые пергаментной кожей.

– Простите, как вас зовут?

– Ольга Тимофеевна.

– Успокойтесь, Ольга Тимофеевна. Не надо волноваться, – сказал Кочергин, заботясь о том, чтобы голос его звучал убедительно и твердо.

– С ним ничего не случилось?

– Насколько нам известно, нет.

– Господи, слава тебе! – перекрестилась женщина на образок в углу. – Довольно мальчику бед.

– А почему вы подумали, что с ним что-то случилось?

– Но вы же… оттуда. Вы с добром не ходите.

Следователь покачал головой, но был вынужден согласиться:

– Обычно не ходим. Но вас и без того что-то тревожит. Я прав, Ольга Тимофеевна?

– Как же мне не тревожиться? Вспыльчивый он, а ну как не совладает с собой? И что, опять тюрьма? Не хочу! Боюсь!

– Когда он освободился?

– В июне.

– За что срок отбывал?

– Вы не знаете? Тогда зачем пришли? Что у вас к нему? Дело какое?

– Дело, – кивнул Кочергин. – Ваш сын был десантником.

– Вспомнили… Да, был. Сначала под Воронежем служил, я к нему туда ездила, когда он присягу принимал. Потом их в Чечню послали. Ввыжил, вернулся.

– Для вас тот день, наверное, праздником был?

– Конечно! Я ночи не спала, глаза проплакала, писем ждала как манны небесной.

– Значит, помните тот день?

– Как сейчас вижу: идет Алеша мне навстречу, смеется, а у меня будто ноги отнялись. И слезы ручьем. Подходит, обнимает и говорит: «Радоваться надо, мама! Вот он я, живой-здоровый!» А я гляжу и наглядеться не могу. Красивый, ладный такой – берет голубой, тельняшка, китель, а сапоги так начищены, аж сверкают! На груди медаль. Но мне, матери, не это важно. Живой!

– А на сапогах шнуровка была? Вот здесь? – показал Максим.

– Была, – удивленно посмотрела на него женщина. – Чудные такие сапоги…

– А где они сейчас?

– Сапоги-то? Сносились. А как им не сноситься? Он же первое время из них почти не вылезал. После армии ему все мало сделалось, а в тот год осень холодная была, снег рано пал. Ботинки же приличные сразу справить ему не смогли. Я ведь без отца его растила, а работаю уборщицей, подъезды мою, так что денег никогда густо не было, а уж в последние годы и вовсе плохо стало. Я хотела было в долг взять, ну, на ботинки, да Алеша воспротивился. На работу устроился, на железную дорогу, грузчиком на складе. Еще смеялся: «Там сапогам самое место». Каждое утро их щеткой полировал. Все старался, чтобы поновее казались. Да что вам сапоги эти дались?

Максим переступил с ноги на ногу.

– К слову пришлось.

Виноградова по-своему истолковала замешательство Никитина.

– Что же я вас на ногах держу? – всплеснула она руками. – В них правды нет. Вы садитесь, садитесь,

Они расселись вокруг стола, покрытого штопанной скатертью.

– Ольга Тимофеевна, – сказал Кочергин, – так что же случилось с вашим сыном?

– Вы про то, давнее? Да что случилось… – Виноградова вытянула из рукава халата платок, высморкалась. – Алеша, он же несправедливости не терпит. Возвращался с работы, поздно уж было, видит, четверо одного бьют. Он разнимать. Ударили его. Сюда, – женщина коснулась пальцем виска. – Шрам остался… На землю повалили. Но он всегда жилистым был, да и в армии их всякому обучали – поднялся. В общем, одному он руку сломал, а еще одного так отделал, что тот три месяца в больнице лежал. Тут милиция откуда ни возьмись. А он и не думал запираться, рассказал как было. Только не поверили ему, потому как те на него показали: мол, сам пристал. И даже тот, кого били, туда же: он, он! Выходит, все они одна шайка были, между собой разбирались, может, не поделили чего. И посадили Алешу. Я к следователю ходила, Черников его фамилия, может, знаете такого?

Максим хотел что-то сказать, но Кочергин упреждающе быстро взглянул на него.

– Просила я за сына, объясняла, а Черников этот и слушать не захотел. Я бы сына не выгораживала, будь он в чем повинен, но ведь не было за ним вины, не было! Алеша на том же стоял. Но не поверил следователь. И суд не поверил. А я верю! Потому что мать! Кому верить, как не мне?

Виноградова снова спрятала нос в платок, потом продолжила:

– Годы эти, что он в заключении пробыл, мне вечностью показались. Бывало, проснусь утром, а уж думаю: скорей бы вечер – еще на день к сыночку поближе. Когда невмоготу становилось, то церковь шла: помолюсь – и легче. Воротился он. Худой, и седина в волосах, но бодрится: «Ничего, мама, все у нас хорошо будет».

– Сильный он у вас, – сказал Кочергин.

– Оно конечно… Да только хватит человеку, хватит! Он же опять в грузчики пошел, на склад этот. Приняли по старой памяти, не посмотрели на судимость. А может, как раз потому и приняли. Я ему говорила: «Ни во что не вмешивайся. В случае чего тебя, не их, к ответу призовут». Куда там! Месяца не прошло, а он уж поцапался. Со складов-то этих «гаманитарку» тащат, от фондов зарубежных, для детских домов присылают. Ему сначала намекнули, чтобы не совался не в свое дело, потом купить хотели – не вышло, плохо они Алешу знают. Тогда увольнением пригрозили, но не уволили, наверное, испугались, что разговоры разговаривать станет, вроде как в отместку, а так – на глазах, вдруг опомнится, тоже замажется. Ну и постращали на всякий случай: обивку ночью на двери порезали – видели? Они это, больше некому.

– Кто – «они»? – попробовал уточнить Никитин.

– Да со склада! Чует мое сердце, выживут они его – не мытьем, так катаньем. А ведь с его прошлым работу найти нелегко, он сейчас будто меченый. В институт теперь навряд ли пробьется. Он ведь в институт хотел поступать! Особый такой институт. В Москве. Литературный, так, кажется, называется, по-простому. Талант в Алеше к писательству.

– К писательству? – переспросил Кочергин. – А мы полагали, что к рисованию у него склонность. И к технике.

– Что вы! Он сам про себя говорит, что у него руки – крюки. К технике… Да Алеша ее за версту обходит! Я как-то осерчала на него: как же так, мужик в доме, а замок сломается – починить некому? А он в ответ: я, мама, только один механизм хорошо освоил, автомат Калашникова, и тот забыть хочу. Крепко в нем война сидит эта проклятая! – Глаза Ольги Тимофеевны затуманились. – Он мне такие письма писал – и из армии, и из колонии. Я на своем веку мало читала, не до того было, а соображаю: не письма это. Нет, письма, конечно, мне письма, но и еще что-то… Не могу объяснить, – она беспомощно пожала плечами и неожиданно улыбнулась: – А написано, как курица лапой. И кто вам такое сказал – рисовать! Никогда за ним этого не водилось. Истории разные сочинять – это он и в детстве был горазд. Соберет во дворе пацанов и ну рассказывать про пиратов разных, про благородных разбойников, а те и рады: рты разинут, слушают. И в школе по литературе пятерка за пятеркой. Я так думаю, ему всегда приятнее с книжками было, чем с людьми. Люди, они на злые слова щедрые и посмеяться могут, да хотя бы над заплатками. А книги – друзья верные. Может, потому он так в этот институт поступить хочет. Хотел…

– А где он сейчас, Алексей? – спросил следователь и вдруг вспомнил худощавого юношу с девичьими ресницами, будущего филолога Николая Климовича. У каждого свое призвание: кто-то делает и кто-то оценивает, кто-то пишет, а кто-то судит – и топчет.

– Он, часом, не на склад пошел разбираться? – вмешался Максим. – Ну, из-за двери?

– Нет, тут другое. Два месяца назад Алеша с девушкой познакомился. Любой зовут. В дом ее привел со мной познакомить. Девушка мне понравилась, хотя соседки тут же уши прожужжали: непутевая, без царя в голове, погулять любит. А мне без разницы. Главное, сыну по сердцу, а он в людях редко ошибается. И Алеша ей глянулся. У них это серьезно, – заверила Виноградова, хотя никто не пытался убедить ее в обратном. – Люба мне позже призналась, что поначалу уверена была: поматросит он ее – и на все четыре стороны. Но не такой Алеша человек! Он у меня надежный, обстоятельный. Это сразу видно. – Ольга Тимофеевна посмотрела на стену, где висела в безвкусном паспарту фотография парня в берете десантника. – И красивый, правда?

– Правда, – согласился Кочергин.

– Мне потом кумушки донесли: изменилась Люба, с компанией прежней порвала, гулянки-вечеринки бросила. А я и не сомневалась. Я как посидела с ней тут, за жизнь потолковала, сразу поняла, что основа у нее хорошая, крепкая. А кидало ее… Так со всяким может случиться! Молодая еще, неопытная, ей мишура глаза застила. Знаете, наверное, исстари считается, что в человеке стержень должен быть. Есть стержень – человек все переможет. Нет его – погорел: одно название, что человек, проверить – внешность одна, обман, мишура и есть.