Сергей Вишняков
Пятый крестовый поход
© Вишняков С.Е., 2019
© ООО «Издательство «Вече», 2019
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019
Сайт издательства www.veche.ru
* * *
Я конквистадор в панцире железном,
Я весело преследую звезду.
Я прохожу по пропастям и безднам
И отдыхаю в радостном саду.
Как смутно в небе диком и беззвездном!
Растет туман, но я молчу и жду
И верю, я любовь свою найду…
Я конквистадор в панцире железном!
Н. Гумилев
Пролог. Рыцари Христа
Через узкую смотровую щель шлема топфхельма[1] было видно лишь узкую полоску голубого неба с одиночными далекими облаками и зеленые отроги горы Фавор, окутанные полуденным маревом. Хотелось скинуть шлем и во все глаза смотреть на эту гору и полной грудью вдыхать воздух этих мест, где произошло Преображение Христа. Но вершину Фавора уже много лет венчала крепость, построенная Саладином, а на равнине, перед горой, стояла двадцатитысячная армия сарацин, и потому религиозный экстаз Генриха фон Лотрингена графа Штернберга сменили возмущение и гнев.
За два месяца, что граф пробыл в Святой земле, он впервые участвовал в таком крупном военном деле, как осада крепости Фавор. Грабительские рейды крестоносцев в Верхней Галилее и Наблузской области, когда сарацины в страхе отступали перед огромной армией воинов Христа, кроме богатой добычи и нескончаемых толп пленных местных жителей, не приносили той славы, которой жаждал молодой Генрих фон Штернберг.
За двадцать шесть лет жизни ему много раз приходилось участвовать в междоусобных стычках, турнирах и дуэлях, но в бою, где сходятся тысячи против тысяч, чтобы помериться ненавистью и силой, ему еще не приходилось никогда. И как только по Европе разнеслась весть о новом крестовом походе, Штернберг не раздумывал. Сражаться против арабов в священной войне было его мечтой с детства, подогреваемой рассказами отца о его участии в крестовом походе вместе с императором Фридрихом Барбароссой. И когда, согласно постановлению Латеранского собора, летом 1217 года христианское воинство со всех концов Европы обратило свой взор и стопы на Восток, Штернберг вместе с братом и несколькими друзьями влился в этот могучий железный поток и с армией прославленного австрийского герцога Леопольда VI прибыл в Палестину.
Солнце, словно огонь сковороду, разогревало рыцарские доспехи, и граф чувствовал, как струйки пота бегут по его спине и животу, дышать через маленькие отверстия в шлеме становилось все труднее, и он с нетерпением ждал, когда дадут сигнал к атаке. Но пока Иерусалимский патриарх Рауль де Меранкур ехал на коне перед фронтом христиан, благословляя их небольшим ковчежцем, украшенным драгоценными камнями, в котором хранилась частица Честного Креста. Когда несколько дней назад патриарх привез в лагерь крестоносцев эту реликвию, брат Штернберга – Конрад фон Лотринген – иронизировал, как все удивляются чудесному спасению частицы Креста после поражения христиан при Хаттине, вместо того чтобы удивляться тому, как кусочек дерева сохранился со времен Христа.
Слушая благословения, граф созерцал армию противника.
Такого большого количества сарацин он еще никогда не видел. Расстояние до них было не менее трех полетов стрелы, но графу в смотровую щель казалось, что намного дальше. Впереди находилась конница, пестревшая разукрашенными арабесками круглыми щитами и флагами с полумесяцем. Граф предполагал, что за первой линией конницы, которую и было видно, стоит еще конница, глубиной в несколько колонн. А за конницей – пехота.
Штернберг пытался высмотреть, где же находятся военачальники вражеского войска. Граф очень хотел встретиться в бою с одним из этих эмиров и убить его. В детстве он думал, что если, даст Бог, представится случай, он первым понесется на врага, увлекая соратников за собой, первым врубится в ряды противника, непременно схватится с вражеским военачальником и убьет его, заслужив неувядающую славу. Теперь был именно такой шанс. Но воспоминание о детской фантазии вызвало у графа лишь презрительную усмешку. В фантазиях все было просто. Но в жизни оказалось иначе. Штернберг не хотел себе признаваться и гнал от себя любой намек на мысль о том, что страх закрадывается в его сердце, но это было так.
Впрочем, крестоносцы тоже были сильны и по численности не только не уступали сарацинам, но даже превосходили их. Под крепостью Фавор собрались под единым командованием престарелого иерусалимского короля Жана де Бриенна немцы Леопольда VI, часть венгерской армии, пришедшей в Святую землю во главе со своим королем Андрашем II, и отряды палестинских христиан князя Боэмунда Антиохийского, хоть этот последний и был против штурма, ссылаясь на то, что крепость на горе неприступна и армия потеряет много сил и времени.
Не успели еще отзвучать последние благословения патриарха, а Жан де Бриенн еще не подал сигнал к атаке, как из рядов крестоносцев выехал госпитальер и, даже не оглядываясь, следует за ним кто-нибудь или нет, помчался один на армию мусульман. Штернберг подивился безрассудству рыцаря, тем более невероятному, что его совершал госпитальер, ведь орденские братья всегда славились строжайшей дисциплиной. Хоть контингент госпитальеров в христианском войске под Фавором составлял всего-то двадцать рыцарей и среди них не было магистра, который бы мог своей властью удерживать братьев от необдуманных поступков, однако же командир был, и он не давал приказа этому смельчаку нарушать строй. Как потом выяснилось, его звали брат Вальтер и слыл он одним из самых суровых и отчаянных воинов в ордене, не раз его наказывал магистр за своеволие и непослушание, но исключить из ордена не мог – брат Вальтер являлся примером храбрости для многих.
Госпитальер уже преодолел больше половины расстояния до арабов. За ним мчался какой-то венгерский рыцарь, а третьим был граф Карл фон Лихтендорф. Штернберг узнал своего друга по красного цвета сюрко и гербу с двумя золотыми львами.
Проклятие! Он будет только четвертым! Штернберг со всей силы врезал шпоры в бока дестриера и поскакал на врага. За ним двинулись его двадцать два вассальных рыцаря. Трубы заиграли сигнал к атаке, и все войско христиан пришло в движение.
Из-под мощных копыт дестриеров вырывались комья земли, плащи с крестами взметались от скачки, ветер трепал флажки на наклоненных копьях. Прикрывшись щитами, выкрикивая девизы и имя Господа, неслась рыцарская кавалерия, а за ней бежала плотной массой пехота.
Брат Вальтер врезался в арабов, сбив первых двух попавшихся на пути. Высоко подняв копье с флагом ордена, он словно подавал другим личный пример храбрости и гордости за свой орден. Арабы окружили его. Начался неравный бой. Неподалеку врубился в ряды противника Карл фон Лихтендорф, ловко работая длинным мечом, он крушил и людей и лошадей, не позволяя врагу сомкнуться вокруг него.
В это мгновение арабское войско пришло во встречное движение по всему фронту и крики «Алла!» чуть было не оглушили Штернберга.
Два войска сошлись… Грохот столкнувшихся и падающих всадников, лязг щитов о щиты, мечей о мечи. Все перемешались – и христиане, и мусульмане, окрашивая изображение и креста и полумесяца в красный цвет войны. Копья пронзали насквозь, мечи отрубали конечности, булавы плющили шлемы, а вместе с ними и головы. Те, кто потерял или сломал оружие, сцеплялись врукопашную с противником прямо в седле, стаскивая друг друга на землю – на верную смерть под копытами.
Штернберг таранным ударом копья выбил из седла одного из наступавших арабов. Второму, попавшемуся на пути, копьем пробил щит, плотно прижатый к телу. Наконечник вошел в незащищенную кольчугой грудь, и древко сломалось, ибо граф продолжал движение, а противник остался позади. Выронив теперь уже бесполезное копье, Штернберг схватился за меч. Вокруг него и на него мчались конные арабы, кто мимо, лишь задевая, а кто целенаправленно, схватываясь с ним. Граф отбивался мечом, прикрывался щитом, уходил от ударов, которые сложно отбить. Тут его оттеснили от противника около десятка венгерских рыцарей. Штернберг, получив минутную передышку, огляделся. В хаосе боя никого толком разглядеть было невозможно. Сцены перед глазами постоянно менялись – каждое мгновение кто-нибудь падал, обливаясь кровью, и на его место приходил другой. Одно было ясно – его рыцарей рядом нет. Штернберг страдал от жары, воздуха не хватало, но снять топфхельм было опасно для жизни. Впереди перед ним только что зарубили госпитальера. Граф подумал: уж не тот ли это смельчак? Удар топора, обрушившийся на его голову, тут же возвратил Штернберга к мыслям о своей собственной судьбе. Удар получился вскользь, так как здоровый широкоплечий сарацин свалился зарубленный появившимся невесть откуда Зигфридом Когельхаймом – старым рыцарем из отряда графа, бывшим также его учителем ратного дела в юности, а проще говоря, его дядькой. Топфхельм не раскололся, но Зигфрид знаком дал понять Штернбергу, что надо быть начеку.
Неподалеку, справа от графа, высоко над сражающимися вздымалось знамя герцога Австрийского с двумя красными и белой полосой посередине. Граф направил своего коня туда, а Зигфрид за ним. Рубя попадающегося навстречу противника, они с трудом добрались до немецкого отряда. Вопреки ожиданию, герцога Леопольда среди них не было. Штернберг очень надеялся, что их предводитель жив и бьется где-то на другом участке фронта. Немцев было восемь. Они встали кругом, держа в центре знаменосца и не давая врагам приблизиться, чтобы завладеть знаменем. На Штернберга налетели двое, и он был вынужден остановиться и ввязаться в бой. Когда граф расправился с ними, он увидел, что маленький отряд голландцев уменьшился ровно наполовину и они уже не держали круговую оборону, а бились каждый за себя. Весь израненный знаменосец отбивался штандартом. Штернберг пришел ему на помощь и отогнал сарацин. Подоспели копейщики. Поддевая холеных арабских скакунов на копья и выпуская им внутренности, они быстро очистили вокруг себя пространство, добивая раненых врагов. Знаменосец герцога Леопольда Австрийского передал знамя одному из соотечественников и умер, склонив голову на шею своего коня.
И тут Штернберг увидел впереди сарацина в богатых доспехах, разукрашенных арабесками. Лицо воина было скрыто личиной конусовидного шлема с бармицей. Вокруг него находились воины с такими же личинами, хорошо вооруженные, в отличие от многих других арабов, на красивых вороных конях. Граф подумал, что это один из эмиров и убить его – значит не только прославить свое имя, но и ускорить общий разгром противника, ибо без полководца, Штернберг был уверен в этом, враги побегут.
Он пришпорил коня, указывая Зигфриду мечом на эмира. Тот послушно следовал рядом, прикрывая правый фланг графа. Бой с гвардией эмира уже завели несколько палестинских рыцарей, поэтому до него самого добраться стало легче, но тут, отвлекшись на кого-то, Штернберг увидел в стороне от эмира рыцаря, на груди и плаще которого красовался герб – золотой цикламор, увитый розами. Это был брат Конрад фон Лотринген. Он попал в беду. Вражеские пехотинцы плотной массой окружили его, не давая ходу коню, и кололи Лотрингена копьями, мечами и ножами, куда доставало оружие и рука. Сюрко Конрада превратилось в лохмотья, кольчуга на шоссах уже не спасала, кольца ее разошлись, и по ногам сочилась кровь. Штернберг думал всего мгновение – атаковать эмира, убить его и прославиться или спасать брата. Зарычав, граф ринулся к брату. Какой-то конник ударил его дестриера ногой в морду и тут же получил от графа мечом в лицо. Трупы уже устилали все пространство под копытами коней, и двигаться было тяжело. Наконец арабы добились своего – Лотринген упал. Они занесли над ним оружие, чтобы под радостные крики добить, но Штернберг и Зигфрид Когельхайм были уже рядом. Они изрубили пехотинцев, и брат протянул руку брату. Лотринген пытался подняться, но израненные ноги не слушались. Штернберг наклонился ниже, дабы рывком поднять Лотрингена, но почувствовал сильный удар по голове, загудевшей тысячей колоколов, и провалился в черноту.
Штернберг закрыл глаза и зевнул, но, несмотря на усталость трудного боевого дня, сон никак не шел. Наплыв мыслей и воспоминаний не давал графу расслабиться и забыться. Вот и сейчас, воскрешая в памяти тот день битвы под горой Фавор, случившейся месяц назад, он все думал о превратностях судьбы. Брат Вальтер, который один поскакал на целое войско арабов и какое-то время бился в одиночестве, остался жив, а сколько славных рыцарей, бившихся бок о бок со своими товарищами, погибли. Нет, Штернберг уже не завидовал славе этого госпитальера, он был рад, что остался жив. Когда его ударили сзади по голове и он лишился сознания, Зигфрид Когельхайм с помощью нескольких рыцарей графа, оказавшихся по чистой случайности рядом, и нескольких копейщиков крестоносцев вырвали двух братьев из круговерти смерти и вынесли с поля боя. Христиане тогда разгромили мусульман, а два эмира погибли. Один из них должен был достаться Штернбергу, но граф понял, что на все воля Божия. Все, что ни делается, все к лучшему. Кто знает, был бы сейчас жив, атакуй он тогда эмира, или пал смертью храбрых? И был бы сейчас жив его брат Конрад? Но, черт возьми, находиться все время на краю бездны, рисковать всем и никогда не смиряться, продолжая борьбу, искать новых приключений и подвигов – в этом и есть прелесть жизни, вот когда остро чувствуешь ее вкус. Когда знаешь, что завтра ты можешь легко погибнуть на турнире, дуэли, войне или на охоте, именно тогда и любишь еще сильнее и крепче, будто в последний раз, и глоток простой воды из лесного ручья кажется лучше любого рейнского вина, а дружбу и верный меч ценишь больше, чем золотые побрякушки и милость государя.
Граф потер глаза и поднялся. Он был роста выше среднего, крепкого сложения, с русыми волосами и серыми глазами. Давно не бритая щетина уже обрела подобие бороды. Белые шелковые подушки, на которых он лежал, испачкались кровью. Штернберг обратил на это внимание, но тут же махнул рукой. Не жалко. Жалко стальные башмаки, на которых густо налипла кровь, – они могут заржаветь, а отчищать их от ржавчины трудновато.
Два часа назад закончился третий по счету штурм сарацинской крепости на горе Фавор. И опять неудачно. Двухтысячный гарнизон за мощными стенами, усеянными высокими башнями, держался стойко и нес весьма незначительные потери по сравнению с атакующими. Возвращаясь в лагерь, Штернберг видел, какое удручающее действие произвело на крестоносцев очередное поражение. Очень многие роптали, считая, что пора бы уже двинуться на Иерусалим или еще раз попытаться овладеть Дамаском, а некоторые вслух подумывали о возвращении домой. Граф и сам был не в духе. Мало того, что сегодня большой камень, пущенный со стены, чуть не угодил ему в голову, так еще и его оруженосец погиб, заживо сгорев, облитый кипящей смолой.
Поворочавшись на шелковых подушках, добытых Зигфридом в разграбленном сирийском селении, граф поднялся и стал снимать с себя кольчугу, шоссы и железные башмаки. Без посторонней помощи снимать доспехи было тяжело, но Штернберг кое-как справился сам, не зовя никого. Ему хотелось побыть одному.
Раздевшись, он снова лег. Наступала ночь, и бледная луна заглянула в круглое вентиляционное отверстие в крыше палатки. Глядя на луну, он вспомнил мать и тот вечер перед отправлением в Крестовый поход, когда она плакала, прижимая сына к себе. Тогда это проявление материнской любви казалось Генриху неловким и даже смешным, он постарался скорее освободиться из ее объятий и уверенным голосом, ободряя мать, обещал, что с ним ничего не случится и он вернется невредимым. Обязательно вернется. Сейчас, видя смерть и сам сея ее вокруг себя, граф до боли в душе пожалел, что не дал тогда матери подольше подержать его у своей груди, не сказал ей важных слов, все равно каких, ведь перед расставанием все слова кажутся важными.
К матери он был привязан больше, чем Конрад. Он наследовал ее родовое графство – Штернберг, там ему нравилось больше, чем в Лотрингене, где он родился и вырос. Земли отца наследовал Конрад, и, словно бы зная, что достанется ему по решению родителя, Генрих при каждом удобном случае в детстве выезжал в Штернберг. Оба графства находились во Франконии, и через их территории протекал Рейн.
Сейчас граф вспомнил, как Зигфрид Когельхайм учил его плавать в пятилетнем возрасте. Мать стояла на берегу и зорко следила, чтоб с сыном ничего не случилось. Вообще чаще с детьми находилась мать, а не отец – Людвиг фон Лотринген, хотя на воспитании это никоим образом не отразилось. И Конрад, и Генрих с детства большую часть времени проводили в обучении военному делу и рыцарским навыкам.
Людвиг фон Лотринген постоянно где-нибудь отсутствовал. Только вернувшись из Крестового похода, он увидел своего первенца – трехлетнего Конрада. Он постоянно рассказывал сыновьям о великом Фридрихе Барбароссе – покорителе Италии, наводившем ужас на сарацин. Людвиг говорил громко, выразительно жестикулируя, тем самым подогревая интерес к своим историям. Генрих слушал его, раскрыв рот, а Конрад часто позевывал. Особенно часто старший Лотринген рассказывал о том, как был свидетелем гибели императора в реке Селеф. Со слезами на глазах он подробно описывал сцену, в которой участвовал сам, – извлечения тела из бурного горного потока. Именно отец и разжег в Генрихе интерес к Крестовым походам и мечту самому отправиться отвоевывать Иерусалим.
Людвиг фон Лотринген жил дома набегами. После Третьего крестового похода начался Четвертый, и он участвовал в штурме Константинополя, но был ранен и вернулся на родину. Поправившись, отправился к родственнику в Австрию, там поучаствовал в междоусобице между двумя соседями-феодалами. Потом начался долгий конфликт за императорский трон Германии, и Лотринген поддерживал Штауфенов – потомков его кумира Фридриха Барбароссы, против Вельфов. И лишь три года назад, упав с лошади на охоте и оставшись хромым, угомонился и более из замка не выезжал, стесняясь своего увечья. Отец всегда был примером для Генриха своей неутомимостью. Генрих хотел именно такой жизни, полной подвигов и приключений.
Нет, сейчас, глядя на сгущающиеся сумерки в окне, он не грустил о доме. Он просто любил его вспоминать. Так душа отдыхала от крови и насилия этого дня.
Колокольчик, подвешенный у полога палатки, зазвенел.
В палатке было душно, с улицы доносились стоны раненых, пьяные окрики и жужжание мух. Их было много – черных и жирных. Штернберг отмахнулся от нескольких, залетевших внутрь и упорно кружащих вокруг него.
– Что, смерть почуяли, твари? – пробурчал он и усмехнулся. – Да, их не обманешь. Чувствуют того, кто сеет смерть, и идут по его следу, чтобы потом и с ним расправиться. Рано! Рано, мерзкие создания! Пошли вон отсюда!
Штернберг взял мех и глотнул вина.
Колокольчик снова подал о себе знать.
– Кто там еще?
– Это я, господин граф, Ганс, – послышался в ответ неуверенный голос.
– Ну ладно, входи, раз уж пришел. Все равно заснуть не могу.
В комнату вошел парень лет двадцати, в рубашке, еще носившей следы недавно снятой кольчуги, и холщовых штанах. Худощавый и веснушчатый, с копной золотистых волос, еще полгода назад он был миннезингером, которого Штернберг повстречал в лесу во время охоты. Честность и простота парня привлекли графа, и он пригласил его в замок. А потом позвал с собой в Крестовый поход. Ганс Рихтер и мечтать не мог попасть в свиту высокородного сеньора, а тут такая удача. Конечно, он согласился. Вместе с ним в замок пришли его мать и отец – бродячие артисты. Они в душе погоревали, что сын покидает их, но все же новая судьба, ожидающая Ганса на службе у графа, обрадовала родителей. Они верили, что сын, добившись чего-то в жизни, не забудет их на старости лет. И лишь война, на которую отправится Ганс, омрачала родительскую радость. Ганс за полгода службы показал себя ловким, смелым и физически крепким молодым человеком.
– Ну чего ты встал у дверей? Проходи сюда, на вот, выпей со мной вина. – Граф протер глаза, зевнул и попытался улыбнуться.
Ганс, стесняясь, подошел.
– Ну что ты как не свой, Ганс? Садись рядом. Пей и рассказывай, где был, что видел. А! Что видел, я и сам знаю! И чувствую. Вон как с улицы смердит.
– Истинно так, господин граф. Ужас, что творится!
– И я не одобряю подобную жестокость. Да, штурм опять был провальным, но зачем же нужно убивать этих пленных крестьян, которые и знать ничего не знают о передвижениях сарацинской армии, к тому же безоружные, голодные и оборванные, кому они могли показаться подозрительными? Кто первый отдал приказа убивать их? Зачем вообще надо было их захватывать? Вместо того чтобы основательно готовиться к штурму, многие крестоносцы просто грабят окружающие гору селения, приводят сюда этих несчастных пленников, и все для чего? Чтобы потом вымещать на них свою злость из-за неудач! Отвратительно! Какой позор для рыцарства!
– Я никогда такого не видел… – растерянно проговорил Ганс, делая глоток вина. – Зачем такая жестокость? Пусть это неверные, но все же? До сих пор перед глазами стоит резня, что я видел неподалеку отсюда. Несколько мадьяр заставили одного крестьянина танцевать перед собой, по очереди нанося ему мечами легкие раны на руках и ногах. Тот человек плакал, но продолжал танцевать, пока не истек кровью, ибо все конечности у него были изрезаны. Он упал и стал молиться. Мадьяры не дали ему сделать это до конца и прикончили.
– Ты пришел, чтобы рассказать мне об этом, Ганс? Или у тебя что-то другое? – И не успел миннезингер вымолвить ни слова, как граф добавил: – Впрочем, ты правильно пришел. Я сам хотел тебя звать. Сегодня погиб мой оруженосец Морольд, и я хотел бы, чтобы ты занял подле меня его место. Что скажешь?
Ганс растерялся от неожиданного предложения. Радость от столь высокой чести, оказанной ему, мешалась с тем делом, по поводу которого он пришел к графу, но теперь уже не смел о нем говорить.
– Я недостоин, господин граф, – пролепетал Ганс, – есть другие, которые…
– Конечно, есть, Ганс! – перебил его Штернберг. – Достойных сколько угодно, но ты такой один, а я предлагаю только один раз. Согласен? Вижу, что да! Вот и славно. Так ты мне что-то хотел сказать?
– Да, благодарю за честь, господин! Я постараюсь быть достойным вашего герба и оружия, которое понесу в бой. А я хотел просто спросить про письма. Возможно, вы что-то написали домой и…
Ганс густо покраснел и замолчал.
– Нет, писем я не писал, – ответил Штернберг, прекрасно понимая, куда клонит Ганс. – Мы еще не так давно прибыли из Германии и недолго пробыли здесь, так что письма пока подождут. Теперь это уже точно не твоя забота. Когда напишу, отошлю их домой со слугой. Слишком много сегодня насилия и неудач, правда, Ганс? Хочется забыться, подумать о чем-то другом. Спой мне ту песню о любви.
– Какую? У меня их много!
– Много-то много, но только одна мне больше всех нравится. Ту, что ты пел, когда я тебя в лесу повстречал. Помнишь день нашего знакомства?
– О, как не помнить, господин граф! И день помню, и песню!
– Ну так спой, Ганс. Очень хочется сейчас чего-нибудь светлого.
Ганс, откашлявшись, запел:
Свети мне, мой ангел, высокой звездой,
Сквозь годы всегда мне свети…
Навек сохрани мой душевный покой,
От ложных дорог защити.
Тебя я восславлю в бессмертных стихах,
Пусть даже ты светишь другим.
Дыханье твое сохраню на щеках
И в смерти останусь твоим.
Генрих фон Штернберг печально улыбнулся и, закрыв глаза, откинулся на подушки. Когда Ганс спел про дыхание на щеках, Генрих вспомнил свою единственную возлюбленную. И спустя годы словно бы вновь почувствовал ее ароматное дыхание рядом с собой. Когда ему было семнадцать лет и он служил пажом у герцога баварского, там, при его дворе встретил совсем юное создание, просто ангела, как ему показалось. Ее звали Анна. Их бурный роман так же бурно и закончился. В свои неполные пятнадцать она была не по годам умна и расчетлива. Когда ее отец подыскал для дочки хорошую партию – какого-то старика-князя из Богемии или Польши – Генрих уже не помнил, – она вышла за него, лишь только молодой граф уехал по поручению герцога Баварского. Этот князь был знаменитый покоритель языческих племен, отпетый бабник и богач. Поначалу Генрих хотел было вызвать его на дуэль, но потом все улеглось само собой. Он понял: это была вовсе не любовь, а юношеское увлечение.
А Ганс все продолжал петь, и песня эта о вечной любви звучала очень странно и нелепо в военном лагере, где над кровью, пролитой ранеными, и над трупами летали мухи и уже подкрадывались голодные псы. Но голос певца, на короткие минуты забывшего все виденные им сегодня ужасы, был тверд и звонок. И звучал правдиво, без всякого оттенка фальши, словно под окном девушки.
Пусть в жизни земной я как будто чужой,
Но крест донесу до конца.
Как нимб вознесу я твой образ святой,
Когда разобьются сердца.
Любовью своею, как славой, горжусь,
Горит она вечным огнем.
И грешной душою тебе поклонюсь
Я в храме хрустальном твоем.
Ганс закончил петь и посмотрел на графа, словно готовясь ему что-то сказать. Штернберг открыл глаза, и их взгляды встретились.
– Спасибо, Ганс, – тихо промолвил граф. – Есть песни для войны и для мира, и все они хороши. Люблю песни. Ты еще что-нибудь хочешь спеть?
– Я? Да нет… – Новоиспеченный оруженосец смутился, видимо, передумав говорить то, что хотел. – Я просто… Можно мне пойти отдохнуть?
– О! Конечно, Ганс, иди, ложись спать, день выдался не из легких. Да будь рядом, а утром разбуди меня песней.
– Хорошо, господин граф. Доброй ночи.
Ганс вышел из палатки и со злости на самого себя ударил себя по голове. Ему было стыдно. Стыдно за то, что он пошел к сеньору не для того, чтобы спеть ему песню или развлечь разговором, а, поддавшись минутной слабости, просить графа отпустить его домой, якобы с письмами. Но песня о любви погрузила его в воспоминания о своей возлюбленной – пастушке Марте из замка Лотринген. Он познакомился с ней, как только граф фон Штернберг привел его в замок отца. Чувство, вспыхнувшее между ними, как казалось Гансу, было вечным, и он, отправляясь в поход, хотел прославиться, а вернувшись – жениться на Марте. И вот, впервые увидев ужасы войны, он струсил и захотел сбежать! А граф по доброте своей сделал его своим оруженосцем. Ганс мысленно пообещал себе: если возникнут подобные мысли, постоянно вспоминать Марту и родителей, взывая таким образом к своей совести.
– Ты чего себя по голове лупишь? – спросил подошедший к палатке Конрад фон Лотринген. – Ты сдурел, что ли?
Ганс, смутившись, не нашелся, что сказать, и, невнятно промямлив приветствие, поспешил скрыться.
Штернберг отмахивался от мух, донимавших его, когда в палатку вошел Лотринген. Он был старше Генриха на четыре года, но внешне они так сильно походили друг на друга, что казались почти близнецами. И только выражение лица, говорившее о многом, у братьев резко различалось. У Генриха – почти всегда непринужденное, веселое, восторженное, мечтательное, вдохновленное. А у Конрада – почти всегда холодное и надменное.
– Ты не ранен, Генрих? – спросил он с порога. – Я слышал, твой оруженосец погиб.
– Да, храбрец Морольд пытался вскарабкаться на стену, но его камнем, как червяка, расплющило. Нам бы осадных машин, а в этой голой местности ни деревца не растет. Без катапульт и требуше сарацин из их гнезда не достать.
– Так ты цел?
– Да, все в порядке, Конрад. А ты где был во время штурма? Мы же вместе вели наши отряды из лагеря, но, когда поднимались на гору, тебя рядом уже не было?!
– Я не повел своих людей на гибель.
– О чем ты, брат? Мы пришли на войну, а не на прогулку! То есть, пока другие крестоносцы карабкались в гору, а потом штурмовали сарацинские стены, ты преспокойно на все это смотрел?
– Да, смотрел, но совсем не спокойно. Мне горько было видеть, что погибает столько христиан, славных рыцарей, а все почему? Потому, что поход наш плохо организован. Посмотри внимательно, Генрих! Армия крестоносцев большая, но, как ты правильно заметил, без осадных машин даже самой большой армии в мире хорошо укрепленную крепость на горе не взять. Кто должен был позаботиться об осадных машинах? Конечно, король Иерусалимский! Но что делает этот старикан? Он с важным видом обходит наши позиции, ругает тех, кто пьянствует или разбойничает по округе, но на этом все. Своей властью короля Иерусалимского Жан де Бриенн должен был наладить жесткую дисциплину, но он не может этого сделать, так как немцы и венгры ему не подчиняются, а герцог Австрийский и король Венгерский сами чувствуют себя ровней королю Иерусалимскому. Так вот, мы пришли сюда, к горе Фавор, случайно, без должной подготовки, разведки, только потому, что под Дамаском нас могли окружить сарацины. Нам указал это место Рауль де Меранкур. Его святейшая особа только и мечтает, что об освобождении святынь, и все слушают его, вместо того чтобы не тратить здесь попусту время и силы, а идти на неверных, пока у нас еще есть большая армия. Нам просто необходимо крупное сражение. Султан ловко избегает его, уходит от нас, а мы, вместо того чтобы упорно идти за ним, стоим под этой горой, а он со всех своих земель собирает войска, а потом окружит нас, и мы побежим.
Штернберг видел, что в душе у брата накипело и ему очень хотелось высказаться, затем он и пришел к нему.
У Лотрингена был свой сложный внутренний мир, полный критического отношения ко всему окружающему. Основной чертой характера Конрада с детства был дух противоречия, подчас доходящий до абсурда. Он не соглашался ни с чем, что принималось на веру другими людьми. Он на все имел свое собственное, чаще всего отличное от всех, мнение. И отстаивал его как мог. Когда детьми Генрих и Конрад упражнялись во владении мечом, младший из братьев доводил себя занятиями до изнеможения, тщательно выполняя все указания Зигфрида Когельхайма, а старший бросал оружие и уходил, если ему это надоедало. За своеволие его часто наказывали, в том числе и физически. Отец не церемонился, если его не слушались. Все же, несмотря ни на что, Конрад стал хорошим воином, выучился немного читать и писать. В семье его все любили, но никто не понимал, даже Генрих, с которым они проводили большую часть времени. Когда Конрад объявил, что женится на Хельге – дочери друга его отца, – все вздохнули с облегчением, думая, что именно нехватка внимания со стороны женского пола была причиной неуживчивости Лотрингена. И любовь их была взаимной. Но, несмотря на рождение сына Фридриха, Конрад вскоре охладел к Хельге. Он все реже посещал ее спальню, на людях был вежлив, но не более, меньше времени стал проводить с сыном. Хельга, безумно любившая его, очень страдала. И главная причина ее страданий была в том, что она не находила причины, по которой Конрад так изменился. Хельга старалась во всем угодить мужу, но этим только раздражала его. Она подумала, что после родов подурнела и муж завел любовницу, но ее люди, следившие в течение нескольких месяцев за каждым шагом Конрада, не обнаружили ни одного факта измены. Хельга плакала, умоляла Конрада сказать, что не так, но он молчал, замыкался в себе и всегда уходил. Единственное, что ее радовало в этой ситуации, что хоть он ее не бьет, как остальные мужья своих жен. Но Конрад сам страдал не меньше ее, хоть и старался поначалу не признаваться себе в этом. Он понимал, что так дальше продолжаться не может, но не знал, что делать. С каждым днем становилось только хуже. Он стал безразличен ко всем родным и вообще ко всему окружающему, стены замка, казалось, давили на него своей глыбой и не давали свободно дышать. Ему хотелось поменять все. Все вокруг и в себе. И когда Штернберг пришел радостный и сообщил о том, что герцог Австрийский собирается в Святую землю, он немедленно принял решение, хоть пока и не во всеуслышание. Даже здесь он не изменил своему характеру, дав возможность Генриху уговаривать его в течение часа, и лишь потом нехотя согласился, приведя массу оговорок, чтобы его не считали фанатиком, каковыми, по его мнению, были отец и брат.
