Сергей Алексеев
Охотничьи байки
Я попятился задом до ближайших сосен, там развернулся и помчался к лесу – глухарям было не до меня. Все-таки весеннее утро на батю действовало – он не ругался, а только спросил выразительно:
– Каким местом думаешь? Наст распускается!
И мы понеслись со всех ног. В логу снег опять валился лишь под отцом, а меня держал, но когда забрались на увал, ближе к солнцу, и побежали по старым вырубкам, наст проседал даже у меня под валенками. А чем дальше, тем больше. Отец несколько раз увязал по грудь, однако не сердился, выползал из провала, лежал на спине и радовался:
– Весна! Мать ее яти!..
Потом мы пошли другим, более дальним путем – к дороге, по молодым борам, где наст еще держался, и все равно последний километр ползли, а больше перекатывались и громко хохотали – от того, что кружилась голова, было совсем тепло и впереди было ощущение теперь уж близкого лета. Когда выкатились на прохоровскую дорогу, долго отлеживались, а потом сидели на обочине. Батя курил махорку, щурился на солнце и отчего-то печально улыбался…
С той поры и стало для меня ощущением весны и отсчетом времени года – охота на глухарином току. Бывало, если не удастся вырваться на ток и послушать священный гимн солнцу, то вроде бы все еще зима до самого июня, а лето дождливое, слякотное, постепенно переходящее в осень – утрачивались краски времен года…
Адреналин и немцы
И все же настоящее испытание для начинающего охотника, особенно человека молодого, и своеобразное посвящение происходит на зверовой охоте. Можно всю жизнь стрелять птичек, натопом или из-под собаки, точно так же можно гонять зайчиков, и это все жутко интересно и увлекательно. Можно ловить капканами, кулемками и пастями пушного зверька и никогда не испытать истинного потрясения, добыв, например, крупного хищного зверя – волка, медведя или матерого секача.
В принципе, каждый охотник, будь то зайчатник, «легушатник» или благородный перепелятник, втайне жаждет такой охоты, другое дело, не у всех есть возможность купить лицензию на отстрел или попросту не каждый обладает необходимыми для зверовой охоты навыками и качествами. Но при случае мало кто из них удержится и не выстрелит по шумовому и в общем-то безобидному лосю и чаще только «испортит» его – самый большой процент браконьеров как раз среди таких «зайчатников». Каждую осень, в ноябре, с началом лосиной охоты каждый пятый отстрелянный зверь оказывается с дробовым ранением, потому что с сентября открывается охота на зайцев. А сколько таких подранков погибает?
Зверовая охота – это чаще всего в определенной степени поединок со зверем, а значит, требуется смелость, самообладание и хладнокровие. Сейчас, когда охота медленно превращается в развлечение, можно услышать, де мол, это своеобразный экстрим, выработка адреналина, собственно, для чего состоятельные и благополучные люди увлекаются этой забавой. Если он попер в кровь, сбивается дыхание, трясутся руки, туманится разум и возникают все прочие неудобства, вплоть до расслабления кишечника и мочевого пузыря.
Это мы проходили, когда в начале девяностых, дабы не умереть с голоду, областные охотуправления стали устраивать иностранные охоты. Американцы приезжали на глухарей, немцы – за медведем, или наоборот. И вот однажды мне пришлось вместо егеря водить одного сытого, с пивным животом и достаточно молодого доктора на овсяное поле. Лабаз там был высокий – метра четыре и по тем временам удобный: не на жердочке сидеть, а на сиденье из доски, и под ногами целая площадка, и упоры для карабина с трех сторон, только крыши нет. Посеянные егерями овсы на закрытом со всех сторон польке уже хорошо побиты вдоль опушки, кругом свежий помет. А винтовка у моего немца – только позавидовать: крупнокалиберный «манлихер» с цейсовской десятикратной оптикой. В общем, успех был гарантирован. Правда, доктору, весом в полтора центнера, оказалось трудновато забираться на лабаз, но он кое-как заполз по лестнице без перил на четвереньках и сел.
Когда же отпыхался и успокоился, то стал меланхоличный и даже какой-то полудремлющий. Ну, думаю, это хорошо, психика нормальная, не дерганый – переводчик сказал, будто он в Африке охотился чуть ли не даже на слонов. Сидим полчаса, и тут немец заерзал, достал из рюкзачка гремучий, как жесть, пакет с остро пахнущими копчеными колбасками, банку пива и со щипящим щелчком открыл крышку. Я ему сказал «нихт тринкен» и показал на пальцах, что делать этого нельзя и лучше все спрятать, – он понял, но пожестикулировал, что, мол, я без пива не могу. В конце концов, он же отдохнуть приехал, получить удовольствие. Тогда я погрозил пальцем. Доктор отодвинулся от меня, однако пиво выпил и стал сдирать с колбаски шкурку – треск на все поле! Пришлось поднести к носу кулак. Немец посмотрел, как на партизана, и стал шепотом ругаться, верно, полагая, что я ничего не понимаю. Тогда я послал его по-русски и добавил, мол, сейчас «геен нах хауз», а ты сиди тут один.
Рассориться мы не успели, поскольку в лесу послышался легкий, повторяемый треск – прежде чем выйти на поле, зверь нарезал круг, дабы вынюхать пространство. Но тут в низкорослом овсе замелькали любопытные мордашки медвежат – целых три! Немец их узрел, а поскольку был насмерть заинструктирован и запуган штрафами, то, когда на поле вышла медведица, торопливо, хотя со знанием дела, затараторил: «Муттер-киндер – найн!» И стал с любопытством наблюдать за семейством через узенький, чуть ли не театральный бинокль – фотоаппарата у него почему-то не оказалось.
Звери паслись всего в сорока метрах – мы сидели с подветренной стороны, и зрелище было редкостным, так что дыхание остановилось само по себе: ведь перед тобой целая семья диких зверей! Олицетворение истинной живой природы – чуткой, осторожной, но ты замер и буквально наслаждаешься недолгим контактом, пусть хотя бы зрительным. Не знаю, я до сих пор ощущаю некое очарование, когда вижу подобное сакральное зрелище.
Детеныши овса не ели, резвились возле матушки, как всякие ребятишки, а она, матерая красавица с узкой хищной головкой, торопливо хапала колосья, загребая лапой, и иногда вдруг вздымалась в свой трехметровый рост, настороженно озиралась и встряхивалась словно от озноба, отчего ее сытое, лоснящееся тело колыхалось и поблескивало в заходящем солнце. Кажется, машинально немец вынул из рюкзака банку пива и оглушительно пшикнул крышкой – семейство будто ветром сдуло! Ветка не треснула в лесу, заросли зрелого кипрея на опушке лишь чуть шелохнулись, испуская пушистое семя.
На сей раз я ничего не стал говорить немцу, который обескураженно озирался и одновременно вливал в себя пиво, однако решил отомстить ему тем же, как только придет срок, устроить ему эдакий Сталинград. А он опустошил одну банку, затем вторую, и в это время в лесу опять защелкали сухие сучья под медвежьей лапой, и еще сорока стрекотнула – везет же немцу! Я подумал, возвращается многодетная мамаша, однако через минуту звук сместился в сторону лабаза, что было невероятно для спугнутой медведицы – зверь всегда точно определяет место источника звука.
Доктор слышал треск, глядел на меня, ждал команды.
– Муттер-киндер? – спросил он настороженным шепотом.
– Гросфатер, – мстительно пошутил я и узрел, как расширяются его зрачки.
Немец поднял карабин, положил ствол на упор и глянул в прицел. И тут я без прицела увидел зверя, который вывалил на поле без всякой опаски, встал в двух десятках метров от лабаза и начал жадно пожирать овес. Это и в самом деле был дедушка – лет эдак на двенадцать! Причем самчина почти черного цвета, отчего шерсть блестела и переливалась, а огромная голова, как у человека, с густой желтоватой проседью – воистину дедушка!
В этот миг я чуть ли не до слез, до обиженного бессильного скуления пожалел, что такого редкого красавца возьмет немец. Но что делать – удача есть удача, а эта охотничья богиня лучше нас знает, какого зверя и кому посылать…
Я тронул доктора за плечо и показал пальцем нажатие спускового крючка. И в тот же миг узрел, как могучее сердце доктора, словно осьминог чернила, выплеснуло расплывчатое облако адреналина; сначала от него запахло мускусным запахом пота, затем дрожь пробежала по тучному телу, и лабаз вместе с деревьями содрогнулись от крупного мандража. И наконец, доктор задышал, как загнанный конь, – часто, громко и с нутряным подвывом! Этот меланхоличный человек, еще недавно с полным спокойствием наблюдавший за медвежьей семьей, вдруг настолько перепугался, что полностью утратил самообладание. Стало понятно, что выстрелить в таком состоянии, тем паче попасть в зверя он просто не способен.
Зверь же с треском рвал пастью овсяные колосья, громко чавкал и пока что ничего не слышал и не чуял – должно быть, истосковался на ягодах по белковому, хлебному корму. Или просто глуховат был от старости.
– Шиссен. – Я еще раз толкнул его в плечо и понял, что сделал это зря.
Карабин у него был заряжен, следовало только свернуть почти бесшумный предохранитель, нажать шнеллер, положить упитанный пальчик на спусковой крючок – и всю жизнь гордись трофеем! Немец же попытался передернуть затвор, и я едва удержал его прыгающую мокрую и скользкую руку – малейший механический звук, и зверь в два прыжка уйдет в лес.
– Шиссен! – в ухо пробубнил я. – Фойер!
Пусть выстрелит! Все равно промажет, и зверь не уедет в Германию!
Он в ужасе покосился на меня – я увидел глаза безумца, на мгновение ослабил руку, и доктор все-таки клацнул затвором, выбросив патрон из патронника.
Медведь, словно черный шар, дважды подпрыгнул, не касаясь земли, и в мгновение пропал в густом опушечном подлеске. Немец все еще трясся, дышал и хлопал глазами, пялясь на пустое поле. Зверь был перед глазами всего около минуты, и от этого, должно быть, доктору теперь казалось, что «гроссфатер» ему привиделся. Он озирался беспомощно и все никак не мог справиться с адреналином. Когда же наконец пришел в себя и увидел у ноги выброшенный из ствола патрон, начал хлопать себя по голове и ругаться, так что пришлось заткнуть ему рот банкой пива. Лишь вкусив его, немец замолчал, потускнел и потом сбивчивым шепотом стал мне что-то горестно рассказывать. Позже переводчик объяснил, что привези доктор подобный редчайший трофей – черную шкуру «гроссфатера» с седой головой, не только поездка на охоту в Россию обошлась бы для него бесплатно, но он бы еще на такую же сумму получил всяких наград и призов.
От расстройства у доктора развился аппетит, и он с моего молчаливого согласия молотил свои вонькие колбаски, закусывал их ломтиками ветчины, нарезая ее острейшим золингеновским ножом, и выпил одну за одной банок шесть пива. И какой гад – хоть бы что-нибудь предложил своему «егерю»! Было понятно, что охоты сегодня уже не будет, – дважды такое счастье не подваливает, однако светлого времени оставалось еще часа полтора, и я решил сидеть дотемна, чтоб не было потом лишних разговоров, что я до срока снял немца с лабаза и не дал ему поохотиться. Прошло около получаса, и пиво сделало свое дело, пришел срок наказания за непослушание. После адреналина и стресса гордыня с доктора слетела, он как-то виновато поглядел на меня и шепчет:
– Пи-пи. – Фразу по-немецки, что-то о мочевом пузыре и снова: – Пи-пи.
Я сделал зверское лицо и конкретно поднес кулак к носу – стоит сделать пи-пи с лабаза и можно дня три на это поле не приходить. Однако на пальцах этого объяснить не мог, поэтому сказал мстительно и то, что он понимал:
– За пи-пи – штраф. Сталинград.
Он взглянул дико и чуть ли не за карманы схватился. И в этот момент случилось невероятное – видно, богиня охоты Удача решила до конца испытать немца: снова треск в лесу, теперь с другой стороны, и на поле выходит еще один зверь, бурый, года на четыре, судя по большой голове, самец, и начинает кормиться сразу же от края поля. Расстояние полста метров, причем медведь сидит на заднице левым боком к нам, как в тире, правда, для того чтобы стрелять, немцу надо сделать полоборота в мою сторону. Показываю ему пальцем – наконец-то увидел, запыхтел, опять затрясся, кое-как развернулся, а в прицел поймать зверя не может, поскольку карабин в руках пляшет и даже стучит по упору. И вдруг его тряска как-то смикшировалась, доктор отнял глаз от окуляра и совершенно трезвым голосом произнес: – Кляйне, – мол. – Нихт шиссен.
Дескать, мне нужен «гроссфатер»! А за такого маленького, до ста пятидесяти килограммов, медведя его могут в немецком клубе оштрафовать – это потом переводчик объяснил.
Тем самым он окончательно меня достал: надо же как устроено у них на Западе – вспомнит про свои деньги и от нежелания расставаться с ними даже страх проходит, переполненный мочевой пузырь успокаивается, адреналин прекращает поступать в кровь!
Ладно, кое-как досидели мы до сумерек, медведь покормился и ушел, стало тихо до звона в ушах, и только доктор уже ерзает от нетерпения. Спустились с лабаза, и тут он пристраивается к дереву делать пи-пи. Я ему опять кулак под нос – «геен нах хауз», нельзя в пределах кормовой площадки! Идем по полю наискосок, немец катится вприпрыжку так, что в рюкзачке пустые банки брякают: аккуратный, мусор с собой забрал. Все время отставал, но здесь обгоняет меня, чешет впереди, видно, невмоготу уже, боится не донести до леса. И надо же такому случиться – из темной, непроглядной кромки вдруг ломанулся медведь: тот ли, что пасся, другой ли, но так зарюхал и затрещал, что от неожиданности и я-то вздрогнул.
А немец остолбенел и под ним откровенно зажурчало.
Три дня на это поле мы потом не ходили…
Другой случай произошел с американцем, да не простым – олимпийским чемпионом по стендовой стрельбе, который приехал в Россию на глухариную охоту. Каждую весну я старался освободиться от дел, вырваться и хотя бы послушать глухаря. Покуда не проводили иностранных охот, все было проще, даже условно «свой» ток был, а тут приезжаю, а мне егеря говорят, мол, извини, американцы приехали, сначала они, а потом ты. Или, говорят, тебе-то все равно как, лишь бы на ток сходить: присоединяйся к егерю с иностранцем и топайте. Дескать, тебе интересно будет с американцем покалякать, он даже немного русский понимает. И вот мы отправились втроем: егерь Валя Лысков, ныне покойный, невысокий и крепкий такой парень, американец – этот самый олимпийский чемпион и я. Вышли вечером, километров восемь по тающим снегам пехом, остановились на ночлег уже в темноте, потому на подслух я в одиночку пошел. А токовое болото водой залило, и среди этого озера сосновая грива, где и собрались глухари. Наслушался их всласть, вернулся к костру и объясняю чемпиону, что на ток ему не пройти в ботинках, воды выше колена, и бродни свои предлагаю. Он примерил – не лезут, лапа тоже чемпионская, у Валентина же еще на два размера меньше – хоть назад возвращайся. Я ему говорю, мол, давай я утром сбегаю, добуду петуха тебе и домой пойдем. Но американец ни в какую, дескать, я заплатил деньги за удовольствие и потому сам должен отстрелять и получить его, да еще расхрабрился, поскольку к бутылке приложился и маячит, мол, выпью виски и вброд пойду: видно, не понимает, что вода ледяная и воспаление легких обеспечено.
До утра просидели у костерка, подремали, чуть свет подходим к болоту, чемпион воду потрогал и глаза вытаращил. Я остался на берегу, а Валентин – вот же проклятая егерская работа! – посадил американца на плечи и стал подходить с ним к поющему глухарю. Поднес, пальцем указал, а олимпийский чемпион – промахнулся! С тридцати шагов по сидячему не попал! Валя его чуть в воду не сбросил от злости, и хорошо, что глухари привыкли к иносказательной русской речи, а американец не понимал ее, а то бы в ООН нажаловался. А так лопочет, мол, стресс, стресс – впервые увидел такую птицу, взволновался и рука дрогнула. Конечно, это не по глиняным тарелочкам палить. Егерь говорит, чемпиона наверху так затрясло, что у него внизу аж зубы зачакали.
Поставил его Валентин на сухую гриву и показывает на пальцах, дескать, ты тут можешь охотиться, а мы домой пошли – чтоб напугать. Тот сел на камень у воды, как Аленушка, и сидит. Егерь приходит ко мне, матерится, столько времени убил, на плечах возил и в результате ничего не заработал: за каждого отстрелянного глухаря им по 50 долларов платили. И тут у нас созрел замысел, как вернуть Валентину деньги, не зря же извозчиком работал. Я зашел с другой стороны тока, отстрелял глухаря и бросил его на гриве, а Валентин растолковал чемпиону, что тот промахнуться никак не мог, значит, точно ранил, дескать, пошли искать. Повел его по гриве и нашел – все довольны, американец же по этому случаю и дабы стресс снять так принял на грудь своей самогонки, что потом под руки вели.
Я вовсе не хочу сказать, что охотники-иностранцы все такие недотепы. Встречаются вполне достойные, стреляют метко, и уезжают с трофеями, и потом даже книжки пишут, как охотились в России. Речь совсем о другом: наша страна для них, после того как поднялся «железный занавес», нечто таинственное, непознанное, отстало-таежное, где живут дикие, злобные люди. Западная пропаганда забила в их подсознание определенный и весьма стойкий стереотип мышления, повинуясь которому они испытывают легкий шок уже потому, что находятся на территории российских городов, а когда приезжают в глухомань, этот градус заметно повышается – природа дикая, люди непривычные! И вот на этот достаточно высокий уровень непроходящего стресса накладывается другой, охотничий, когда надо стрелять, и в сумме получается многовато. Кстати, однажды я наблюдал потрясающую картину общения наших детей 10–12 лет из деревни Сметанино с приехавшими туда на охоту американцами. Пошли граждане свободных США на прогулку без переводчика, встречают босых пацанов на улице и, видимо по опыту подобных контактов где-нибудь в Африке, достают металлические доллары и дают каждому. Те подачки берут, говорят «спасибо» и тут же достают из карманов кто сто, кто двестирублевые купюры (неденоминированных рублей, а коробок спичек стоил сто пятьдесят) и подают американцам. Те ошалело принимают, разглядывают и стоят с разинутыми ртами, не зная, как к этому относиться. Пацаны уходят своей дорогой, а эти скорее к переводчику, спрашивать, что это значит. После этого случая отношение к русским у американцев резко изменилось – в положительную сторону, однако для них все равно осталось загадкой, почему босоногие деревенские ребятишки ходят с такими деньгами.
Переизбыток адреналина на зверовой охоте, впрочем, как и пива, ни к чему, кроме паники и беды, не приводит. Скажу больше – и бывалые охотники это подтвердят – адреналин и охота вещи не совместимые, хотя одного без другого не бывает. Значительная доля подранков, «испорченных» зверей получается исключительно по этой причине; и только на втором месте стоят неопытность стрелка, недостаточная убойность оружия и боеприпасов. Когда я работал геологом, мой маршрутник Толя Сергиенко, по совместительству охотник (зимой занимался пушным и зверовым ловом), на моих глазах стрелял лося из мелкокалиберной винтовки – в шейные позвонки. И зверь падал как подрубленный. У опытных промысловиков есть такое понятие, как «выстрел по месту». А для того чтобы точно выцелить эту убойную точку, требуется абсолютное хладнокровие. В конце концов, если уместно говорить о гуманизме на охоте, это не гуманно – бить не наповал, доставлять мучения животному, и хуже того, делать подранков, которые уходят и впоследствии обречены на болезнь и чаще гибель.
На мой взгляд, начинающим звероловам и особенно тем, кто в охоте ищет экстрим, острые ощущения, тот самый кайф от опасности и переживаний, прежде чем выдавать лицензии на отстрел крупного и особенно хищного зверя, следует сдавать не только охотминимум, а проходить специальную (разумеется, платную) подготовку и обязательное соответствующее тестирование. Физиологию не обманешь, есть люди с организмами, просто истекающими адреналином по любому поводу. Психологически они не способны в нужный момент усилием воли подавить сильное волнение, остановить действие того самого адреналина, вернуть самообладание. В основном это весьма эмоциональные индивиды, много чего хотящие от жизни, в том числе любящие развлечения и охоту. Они-то чаще всего оказываются в лесу с ружьем да еще с возможностями добывать или покупать лицензии – бессмысленная гибель животных в этом случае обеспечена. Я лично знаю десяток таких охотников, после стрельбы которых мы по два-три дня добивали подранков.
Но даже не в этом основная причина: прежде всего «адреналинщики» опасны для людей. Воспитанный на законах и скупой немец хоть как-то еще контролировал ситуацию, пусть даже под угрозой штрафа мог отличить крупного медведя от мелкого. Наши, слишком взволнованные, утратившие самоконтроль, вооруженные искатели приключений ежегодно отстреливают десятки (если не сотни!) своих товарищей по оружию и просто граждан, случайно оказавшихся на месте проведения охоты.
Лет двенадцать назад в Тарногском районе Вологодской области председатель охотобщества Григорий П. проводил охоту с итальянцем. А в это время к нему приехал гость из Москвы, профессор, и тоже за медведем. Гриша посадил его на лабаз, а сам повел макаронника по овсяным посевам, чтобы стрелять «с подхода» – такая охота занимает меньше времени, более продуктивна, особенно на больших колхозных полях. Но при этом достаточно рискованная, ибо нужно подойти к кормящемуся зверю на расстояние верного выстрела, не подшуметь, не спугнуть (часто ходят в одних шерстяных носках) и положить с одного патрона, поскольку от подранка не удерешь, и будут тебе острые ощущения.
Так вот, ведет Гриша итальянца по полям, в бинокль посматривает, а профессор тем часом посидел на одном лабазе – нет медведя, и самовольно перешел на другой, что строго запрещается. А уже сумерки, и видит что-то такое чернеется в овсе. У ученого мужа адреналин в кровь, руки дрожат, но все равно – бах! И ведь попал: пуля просадила Грише область таза навылет и попала макароннику в бедро. Упали оба, но итальянец тут же вскочил, заорал и, сильно хромая, убежал прочь. Профессор же спускается с лабаза и идет к добыче, будучи уверенным, что положил зверя. И обнаруживает Гришу, который лежит без сознания. Хорошо, быстро сообразил, утащил его в машину и отвез в больницу.
А итальянец ковылял и истекал кровью всю ночь, бродя по полям и лесам, заблудился и лишь к утру выбрался на дорогу. Машины-то идут, но кто остановится при виде окровавленного человека с карабином, который еще кричит – рашен мафия! Моего камрада убили! Наконец догадался макаронник, спрятал в лесу оружие и лег посередине дороги. Подобрала какая-то «Волга», привезла в районную больницу, а он там рассказать пытается, что его друг на поле лежит, мол, спасти надо – рашен мафия! Ему объясняют, что Гриша уже там, наверху, в операционной второго этажа, а итальянец по жестам понял – на небесах и вовсе устрашился, что придут и его дострелят, потребовал консула и охрану.
Пока консул не приехал и не объяснил ему, как все произошло, не верил, что стрелял в них профессор и друг Гриши, поскольку ничего подобного даже предположить не мог. В итоге Григорий перенес несколько операций, два года лежал, потом ездил в коляске и, слава Богу, встал на ноги. Для макаронника же это ранение на охоте неожиданно стало судьбоносным: для того чтобы не было международного скандала, к нему прикрепили самую симпатичную медсестру. Как и всякий раненый и немощный, он влюбился и, когда поправился, увез сестричку в Италию, где на ней и женился – добыл-таки трофей в России…
Несчастные случаи на охоте – и это подтвердят опытные люди, на девяносто процентов происходят по причине сильнейшего возбуждения, сопряженного с временной утратой самоконтроля, то есть в определенной степени нездоровой психики. А когда пресыщенные, самодовольные люди начинают испытывать удовольствие от подобного состояния, это уже явное заболевание. И нужно ли разрешать им охоту на крупного зверя да еще с нарезным оружием?
Для всех остальных, жаждущих добыть зверя, но испытывающих на первых порах откровенный мандраж, не все так смертельно. Есть несколько способов, своеобразных тренингов, которые позволяют остудить кровь и перебороть любое, даже самое сильное волнение. Один из них годится для многих – «перегореть» задолго (хотя бы за две-три минуты) до выстрела, как перегорает молодой, неопытный любовник. Для этого, например, едва забравшись на лабаз, нужно сидеть тихо, неподвижно и не высматривать, а выслушать подход зверя. Долго, внимательно и настороженно вслушиваться во все звуки окружающего пространства и ждать. И нужно устать от ожидания. Приступ взволнованности, уже не такой сильный, появится в тот момент, когда вы отчетливо услышите крадущуюся поступь медведя – редкое, но достаточно ритмичное и движущееся потрескивание. И пока он выйдет на поле, вы уже достаточно попереживаете, адреналин перегорит, а ваши почки сделают свое дело – выведут его из крови.
Но если это не помогает и волнение только возрастает, начинайте ругаться, только не вслух, а мысленно: в адрес зверя осторожно, ласково и нещадно костерите себя. Обзывайте, хулите собственную персону самыми распоследними словами, можно и нецензурно, и почувствуете, как волнение незаметно исчезнет, поглощенное приступом самокритики. Если же и это не поможет или вы такой хороший, что не за что себя ругать, то вспомните о своей матери. Только не зовите ее вслух, а всего лишь думайте о ней – память о матери непременно успокоит вас, независимо, жива она или уже в мире ином.
Все эти способы, кстати, вам пригодятся потом не только на охоте, но и в обыденной современной, переполненной стрессами жизни. Ну а коли и мама вам не подсобит в нужный час, есть последний способ: стреляйте вверх для острастки, не забудьте включить предохранитель, после чего осторожно спускайтесь с лабаза и с оглядкой, бегом домой. Не ваше это дело – зверовая охота.
Мне повезло, и я под управлением отца однажды случайно, в двенадцать лет, раз и навсегда вылечился от избыточного адреналина. А было, к утке подползаю – трясет, в белку целюсь – руки ходуном, азарт захлестывает. Тут же отец еще с осени нашел берлогу, судя по следам, с крупным медведем и пообещал взять меня с собой. Я ждал, считал дни, но пришла зима, а добывать его было не с кем, ибо не так-то просто найти опытных медвежатников среди односельчан, а у других штатных охотников капканный сезон в разгаре, некогда. Тут самое главное не отстрелять даже, а вытащить битого зверя из берлоги, загрузить в сани и привезти. В войну отцу женщины помогали, но в мирное время на это дело их уже не брали. Желающие сходить на берлогу, конечно, были – среди знакомых и родственников, но отец всячески от них увиливал. А я из школы одни пятерки приносил и ныл чуть ли не каждый день, мол, возьмем берлогу вдвоем – батя лишь ухмылялся.
И вот наконец пообещал, что сразу после Нового года, на каникулах, пойдем, и созвал желающих – дядю моего, Семена, дядю Колю Косачева и еще одного молодого, здорового и веселого мужика по прозвищу Буря. Он мне сразу понравился, поскольку узнал, что я уже покуриваю, и дал мне пачку сигарет «Южных», которые у нас из-за их малого размера называли «швырок». Берлога была на Митюшкине, где мы раньше жили, в высокой кедровой гриве посередине огромного голубичного болота. Рано утром первого января мы взяли ружья, патронташи, мороженых пельменей, мужики, разумеется, водочки, а батя зачем-то прихватил гармошку, дескать, праздник, погуляем. Люди тогда весело жили и даже работу превращали в праздник. И вот запрягли лошадь, сели в сани, завернулись в тулупы и поехали.
А накануне метель была, санную дорогу перемело, и мы тащились до Митюшкина целый день и больше прошли пешком по убродному снегу – кобыле давали роздых и грелись заодно. В деревне оставался один багаевский дом, который батя использовал как охотничью заимку, в него под вечер мы и вселились да затопили сразу две печи – русскую и буржуйку. Ну и за стол, пельменей наварили, водочку разлили, и начался, как обычно, охотничий треп про медведей – кто да как стрелял, да как убегал, да как с одним ножиком в атаку на косматого ходил. А богатырь Буря поведал, как однажды на лесоповале он трактором на берлогу наехал, а оттуда вылез медведь и на него! Но Буря не растерялся, схватил чекер, размахнулся и убил медведя – крюком по голове. Я замирал от страха и верил, но отец почему-то ухмылялся и все больше про Митюшкино рассказывал. Эта деревня и впрямь считалась углом медвежьим: когда там один дядя Митя Багаев остался жить, звери у него овец подрали, и однажды зимой объявился шатун, который корову задавил и чуть в избу не ворвался. Дядя Митя одного зверюгу у себя в огороде, на пасеке, застрелил прямо из окна.
В общем, изрядно друг друга попугали, пожгли керосину часов до десяти, пока ели да чаи гоняли, а поскольку мужики притомились от дороги, мороза и выпивки, то улеглись спать. А отцу никак неймется, ему погулять хочется, поиграть на гармошке – праздник же! Но сморенные охотники храпят, если же кто встанет, то хлопнет рюмку, выскочит на улицу по малой нужде (чаю выпито было!) и опять на бок. Я же не сплю – завтра на берлогу! – лежу на печи, мечтаю и тут гляжу, батя снял все патронташи с гвоздей и спрятал себе в мешок, а сам сел на лавку и наяривает на гармошке плясовую да ногами притопывает. Потом смотрю, встал Буря и сразу на улицу – приспичило. Отец же дверь за ним закрючил и как заорет:
– Медведь! Шатун!
Дядя Семен с дядей Колей вскочили, глядь, а с той стороны кто-то дверь рвет так, что крепчайшие багаевские косяки шатаются! Они за ружья, мол, сейчас через дверь шарахнем! Давай патроны искать – нету! А батя держится за ручку двери и громче блажит, медведь, мужики, не удержу! Буря же за дверью все слышит да еще сильнее рвет – вот-вот за зад прихватит! Дядя Семен патронов не нашел, бросился отцу помогать, и в это время Буря так дернул, что вырвал дверь вместе с косяками и даже одно бревно в стене вышло из паза! Растолкал мужиков и прямым ходом под кровать, а она низкая, так залез, поднял ее на себе и замер.
А говорил, чекером медведя свалил…
Батя от души хохотал, а мужики наконец-то узрели розыгрыш, но на него даже не ворчали, поскольку сами перепугались, чувствовали смущение и все пинали и вытравливали Бурю из-под кровати, заставляя его вставлять косяки. Потом сами вставили, а то уже изба выстыла, и уселись за стол.
Я уснул под гармошку и пляску, поэтому не видел, как Буря выбрался из своей берлоги.
