С. М. Сергеев
Русская нация. Национализм и его враги
Поражение России и условия Парижского мира произвели на декабристов самое тягостное впечатление. «Постыдное пятно на величие и славу России» (Волконский)[88]. «Ты уже знаешь, какой это мир! Едва ли после него можно будет, не для завоевания, но для возвращения уступленного, скоро приняться за меч, ибо вороты для нас закрыты со всех сторон. <…> Так сердце и разрывается! <…> видно, долго нам еще склонять голову свою перед иноземною гордынею! Жаль Карса, жаль пашлыков, которые пришлось отдать, – влияние России упадает на Востоке, как оно уже упало на Юге и Западе!» (А.Н. Муравьев – Н.Н. Муравьеву-Карскому)[89]. «Как ни желаю замирения, но как-то не укладывается в голове и сердце, что будут кроить нашу землю. Что-то похожее на Тильзит и чуть ли не хуже» (Пущин)[90]. «Камнем лежит на сердце событие, что мы лишились силы на Черном море – плода вековых трудов и огромных жертв» (Батеньков)[91].
Из тех материалов, которые мне удалось изучить, можно сделать вывод, что только один декабрист занимал в период Крымской войны четкую пораженческую позицию – А.Ф. Бриген. Он мотивировал ее двояко: идеологически, с позиции последовательного либерализма («нынешняя война – война двух начал <…> это война варварства и с цивилизациею»; варварство – режим Николая I, кредо которого: «народы существуют для правительств»), и геополитически, с позиции крайнего изоляционизма: «<…> Европа <…> нам вколотит ума, которого мы сами иметь не хотим, и мы наконец будем вынуждены понять, что достоинство и благо внутри нас и что народ русский должен его искать в самом себе, а не пристраивать извне. Пора бы уже перестать морочить народ, без того уже оглупевший форменным православием да мыльными пузырями, называемым могуществом (чье?) и слава, тогда как два пятна: откуп и креп[остное] рабство срамит нашу Федору в глазах всего человечества. Крым и Польша не составляют отечества русского и, по моему мнению, не приносят пользы <…> И без этих наростов Россия может быть первостепенною державою и вместо того, чтобы быть ненавидима всеми, будет всеми уважаема <…>»[92] Но случай Бригена – классический пример того, что исключение лишь подтверждает правило.
Достаточно единодушно отреагировали оставшиеся в живых декабристы на польский мятеж 1863 г.[93] М. Муравьев-Апостол еще до начала восстания писал племяннику: «Ты говоришь, предоставить этих господ самим себе. Каким образом? Наших милых соседей с какой стати усиливать в ущерб России? Взгляни на карту так называемого Царства Польского, ты увидишь, что оно не [имеет] никаких средств, чтобы жить собственной жизнью. Никто больше России не делал для Польши. Одно несчастное прошлое царствование могло до того ее озлобить, что весь свой гнев за порабощение она обращает против нас. <…> Русская кровь проливалась для завоевания несчастной Польши, нельзя же забыть это. Дай ей попасть в руки Пруссии или Австрии, поверь, что заговорится тогда о Литве и пр. Дело, быть может, еще больше осложнится предоставлением Царству управляться] само собой, как знает»[94]. Назимов, возмущаясь «сумасбродством поляков», полагал, что они «вдались в пошлый обман» Наполеону III, но зато русские «получили урок, как следует управлять своими приобретениями»[95]. А.Н. Муравьев всецело одобрял меры своего брата М.Н. Муравьева-Виленского, пресловутого «Вешателя» (между прочим, бывшего члена Союза спасения и Союза благоденствия, одного из главных авторов Зеленой книги последнего) по подавлению мятежа в Западном крае: «Брат Михаил действует славно, как истинно русский»; «распоряжения брата Михаила великолепны»; «брату Михаилу, по мнению моему, надобно поставить памятник, не за одно только усмирение юго-западной России, но за спасение Отечества. Подобными мерами, думаю, что восстановить можно бы и царство Польское, то есть обратить его в русские губернии, с русскими правителями»[96]. Е.П. Оболенский предлагал в дальнейшем по отношению к полякам самые радикальные меры: «<…> если они не захотят слиться с нами в одну нераздельную семью, то мы должны поглотить их национальность и силою, и нашей численностью. <…> Неужели они должны исчезнуть с лица земли русской, – по весьма простой причине, – мы не можем в мире жить с ними? <…> Что же делать <…> самозащита есть одна из первых обязанностей всякого человека и гражданина»[97]. Не трудно заметить, что в вышеприведенных цитатах господствует «антипестелевская» точка зрения на польский вопрос, высказываний сторонников иного взгляда обнаружить не удалось.
Поджио в своих письмах конца 1860-х гг. уделял большое внимание («мой конек») экономической политике России, проповедуя отказ от сырьевой модели развития и освобождение «от ига европейского, в смысле мануфактурного, промышленного его давления»: «Полноте торговать салом и пенькой – пора, пора дать самобытность России во всех отношениях; пора возвыситься до шелковых, шерстяных и бумажных тканей! Азия под боком, доставит вам и шелк, и хлопок, а шерсть ваша убивается австралийскою, и нечего ее посылать <…> за границу, а самим вырабатывать! <…> хочу <…> видеть Россию государством промышленным и потому независимым, самобытным <…>. Сбережение по всем отраслям, направить капиталы на развитие производительных сил; создать промышленность и довести до того, чтобы мы могли выдержать соперничество, которое нас теснит и вышибает со всех рынков, где мы затрачиваем последнее наше золото; возвести земледелие на степень науки для удешевления зерна; вот бегло отчасти наброшенные средства не то чтобы упрочить шаткость бедного нашего бумажного рубля, а чтобы осуществить великую цель независимости России от Европы в отношении ее превосходства в умственном и вещественном смысле»[98].
Наиболее поздние по времени из обнаруженных мной комментариев декабристов по поводу политики России принадлежат М. Муравьеву-Апостолу, успевшему одобрить войну за освобождение балканских славян в 1877–1878 гг.: «Кровь христианская пролилась потоками, она искупила освобождение славян от турецкого ига. Славяне наши единственные союзники в Европе, мы не можем не заступиться за кровь пролитую братьями нашими <…>. Я отказался от чтения французских газет, они осуждали Сербию, Черногорию за то, что объявили войну туркам. Чем это кончится, я уверен, как в 1812 г., что святое дело свободы и человечества восторжествует!»; «как наша Россия хороша умилительно своим заступничеством за угнетенных братьев!»; «наша молодец армия совершила суворовский подвиг, зимой перешла Балканы»; «1877 год начинает новую историческую эпоху <…> Бог предоставил России разрешить наконец» «восточный вопрос»[99].
Ксенофобия
Ксенофобия не составляет главного содержания национализма, более того, она – явление гораздо более обширное и к нему несводимое; с другой стороны, теоретически возможен национализм без ксенофобии. Но, как правило, ксенофобия – один из неустранимых элементов национализма, ибо утверждение своего на практике невозможно без отрицания чужого. Как и любая политическая идеология, национализм базируется на шмиттовском различении друга и врага. Декабризм вполне подтверждает это правило.
На всех этапах развития декабристского движения, в подавляющем большинстве его программных документов обязательно присутствуют пункты, направленные против иностранцев вообще. Это, во-первых, было вызвано предпочтением, которое оказывал последним Александр I в противовес русским дворянам[100], и их заметным присутствием на ключевых постах в государственном аппарате и армии. По свидетельству (кстати, весьма сочувственному) Ф.Ф. Вигеля, Н.И. Тургенев «в разговорах со мной сколько раз скорбел о том, что чужеземцы распоряжаются у нас как дома»[101]. П.Г. Каховский незадолго до казни в письме Николаю I все еще осуждал «явное предпочтение, делаемое Правительством всем иностранцам без разбору <…> простительно надеяться, что у нас, конечно, нашлись бы русские заместить места государственные, которыми теперь обладают иностранцы. Очень натурально, что такое преобладание обижает честолюбие русских и народ теряет к Правительству доверенность»[102]. Другой источник декабристской ксенофобии – опыт участия в войнах с наполеоновской Францией. А.Н. Муравьев на склоне дней вспоминал: «Ненависть к французам и к иностранцам вообще развилась во всей ее силе между русскими и оставила глубокие корни в современниках; многие из них, дожившие доныне, ощущают какое-то отвращение к иностранцам, и особенно к французам, которое умеряется только усилием над самим собою, но при первом удобном случае проявляется в различных видах. Глубоки и сильны впечатления юности!»[103]
Уже в проектах Ордена русских рыцарей, составленных М.А. Дмитриевым-Мамоновым, среди целей организации называются «лишение иноземцев всякого влияния на дела государственные» и «конечное падение, а если возможно, смерть иноземцев, государственные посты занимающих»[104]. По критериям, установленным Мамоновым, иноземцем «перестает почитаться <…> правнук иноземца, коего все предки, от прадеда до отца были грекороссийского исповедания, служили престолу российскому и в подданстве пребывали, не отлучаясь от России»[105]. Союз спасения также настаивал на необходимости «отстранения иноземцев от влияния в государстве»[106]. «Зеленая книга» Союза благоденствия запрещает принимать в общество нехристиан и «иноземцев», если только те не оказали важной услуги России[107]. Кроме того, одна из задач Союза состояла в том, чтобы «отвращать родителей от воспитания детей в чужих краях»[108]. Устав Южного общества требует «не принимать в общество никого кроме русских или тех, которые по обстоятельствам совершенно привязались к русской земле»[109].
В «Русской правде» иностранцам запрещается «иметь в России какое бы то ни было недвижимое имущество», «пользоваться в России правами политическими, предоставляемыми одним только российским гражданам», «вступать в государственную службу или какую-нибудь отрасль правления и продолжать оную, исключая министерства просвещения»[110]. В «Конституции» Никиты Муравьева «иностранец, не родившийся в России» имеет право «просить себе гражданства российского», лишь прожив в ней «7 лет сряду» и «отказавшись наперед клятвенно от правительства, под властью которого прежде находился». Быть избранным в местные законодательные органы страны он может только еще через 7 лет, а в центральные – через 9 лет. Иностранец же, не имеющий гражданства, «не может исполнять никакой общественной или военной должности в России, не имеет права служить рядовым в войске российском и не может приобрести земель». Гражданство аннулируется навсегда в случае вступления «в подданство иностранного государства» и принятия «службы или должности в чужой земле без согласия своего правительства», наконец, даже «если гражданин без согласия веча примет подарок, пенсию, знак отличия, титло или звание почетное, или приносящее прибыль от иностранного правления, государя или народа». Кроме того, «никакое иностранное общество не может иметь в России подведомственных себе обществ или сотовариществ»[111]. Н.М. Дружинин, комментируя эти пункты, отмечает, что запрет иностранцам занимать гражданские и военные должности, даже простыми рядовыми в армии, «не встречается ни в одной из существующих [во времена декабристов] либеральных конституций <…> В этом характерном дополнении сказался резкий национализм Н. Муравьева…»[112].
На фоне декабристской неприязни к иноземцам вообще ярко выделяется их почти повальная враждебность к немцам, точнее, к «русским немцам», немцам, находящимся на русской службе. Эта проблема весьма дотошно проанализирована в упоминавшейся выше статье К.Ю. Рогова, тем не менее на некоторых ее аспектах необходимо остановиться. Важно понять, что «немцеедство» декабристов не было этнофобией по кровному признаку, в противном случае невозможно объяснить присутствие в тайном обществе Пестеля, Штейнгейля, братьев Кюхельбекер и других этнических немцев (хотя, в общем, прав П.Н. Свистунов, указывая на «факт, что в списке членов его встречается так мало фамилий нерусских»[113]). Дело также не в конфессиональных противоречиях: Пестель и Кюхельбекеры были лютеранами[114]. Водораздел между «хорошими» и «плохими» немцами проводился по критериям политического и культурного национализма: стремится ли тот или иной человек «германского происхождения» к ассимиляции среди русских, к членству в (становящейся) русской нации[115], или же он ориентируется на влиятельную в верхах корпорацию своих единоплеменников, четко отделяющую себя от стержневого этноса Российской империи. Корпорация эта охотно служила самодержавию, гарантировавшему ее привилегии, и была для него надежной опорой. Таким образом, проблема «русских немцев» имела по преимуществу социально-политический характер: поддерживая «деспотическую власть» (которая, в свою очередь, поддерживала их в ущерб русским дворянам), они являли собой очевидных (и объективных) врагов национального государства, к которому стремились декабристы[116]. Характерный набор декабристских претензий к «русским немцам» содержится, например, в мемуарах В.С. Толстого[117].
«Германофобия» царила среди участников преддекабристской Священной артели (братья А.Н., М.Н. и Н.Н. Муравьевы – по словам И.Д. Якушкина, «враги всякой немчизне»[118]; И.Г. Бурцов), «атмосфера ревнивого соперничества с “немцами”[119] <…> становится <…> одним из основных сюжетов их службы в Генеральном штабе, на Кавказе и в других местах, периодически ставя некоторых из них на грань отставки <…> настоящий культ Ермолова и близость многих артельщиков к П.М. Волконскому, – известных противников “немецкой партии” в армейском руководстве, превращают эти настроения в нечто большее, чем в патриотическую экзальтацию молодых людей, и определяют <…> их положение и статус в армейской среде»[120]. Бурцов в 1815 г. объясняет отсрочку своего перехода из Генерального штабы в гусарский полк следующим образом: П. Волконский «сказал мне, <…> что нет его благословления, <…> что он старается усилить нас на будущий год 40 русскими свитскими офицерами, которые под нашими знаменами пойдут на штурм немецкой династии»[121]. Довольно характерно, что «пробным предложением» А.Н. Муравьева, с которого началась история Союза спасения, стало создание тайного общества «для противодействия немцам, находящимся на русской службе»[122].
Антинемецкие настроения сохранялись и на самых поздних этапах существования декабристских организаций. Так, П.А. Вяземский свидетельствует, что причиной его отказа вступить в Северное общество был прежде всего «немецкий вопрос»: «Пропагандисты и вербовщики находили, между прочим, что я недостаточно ненавижу немцев, и заключили, что от меня проку ожидать нечего. Мне говорили после, что Якубович и Александр Бестужев были откомандированы в Москву, чтобы меня ощупать и испытать. Они у меня обедали. Разговор коснулся немцев в России. В продолжение споров я сказал наотрез, что не разделяю этих lieux communs [общих мест], которые в ходу у нас»[123]. Завалишин вспоминал, что незадолго до 14 декабря, при обсуждении «манифеста о перевороте» «были и такие», которые требовали в нем «выразиться резко и громко против немцев и даже требовать от них перемены фамилии на русскую. Замечательно, что из числа самых горячих защитников подобного мнения были именно обрусевшие немцы»[124]. Можно также вспомнить агитационную песню Рылеева и А. Бестужева «Царь наш немец русский / Носит мундир прусский». На юге немецкую тему использовал для пропаганды среди солдат рядовой Григорий Крайников, объясняя, что «все русские офицеры, собираясь на маневрах, согласились освободить и себя и нижних чинов от мучений начальников, кои по большей части все немцы и презирают русских, что впредь начальниками будут из российских помещиков»[125]. П.И. Фаленберг на следствии дал показания, отдающие бредом, но, видимо, в искаженном виде отражающие остроту «немецкого вопроса» в декабристской среде: якобы «все немцы, замешанные в сем конституционном обществе, будут жертвы сего тайного общества», после того как они были бы «употреблены как машины для приведения в исполнение тайных замыслов»; на это Фаленбергу открыли глаза «генерал-квартирмейстер Хоментовский» и «штабс-капитан Менд», сообщившие ему, «что эти конституционалисты хотели зарезать всех немцев, что и мне бы с Мендом было…»[126]. Любопытны эти показания еще и тем, что Фаленберг явно хочет смягчить свою вину, акцентируя свою принадлежность к немцам, вкупе обреченным «конституционалистами» на геноцид[127].
Другой объект декабристской ксенофобии – поляки, что легко объясняется остротой польского вопроса, о которой подробно говорилось выше. Одной из причин возникновения Ордена русских рыцарей было стремление М.А. Дмитриева-Мамонова и М.Ф. Орлова противодействовать «восстановлению Польши»[128]. «Русские рыцари» планировали «конечное и всегдашнее истребление имени Польша и королевства Польского и обращение всей Польши, как прусской, так и австрийской, в губернии российские»[129]. Дарование «конституции почитаемой за непримиримого врага России, побежденной и завоеванной Польше прежде, нежели она была дана победительнице ее, самой России»[130] только усилило резкую ревность к «сарматам», многие из которых сражались на стороне Наполеона. Орлов в письме П.А. Вяземскому возмущался даже тем, что Карамзин в своей «Истории» «дает Киеву польское происхождение <…> это не простительно в нынешних обстоятельствах, когда каждый россиянин должен с римским мужем заключать всякую речь свою сими словами: Delenda est Carthago (Карфаген должен быть разрушен)»[131]. Н. Тургенев, надеявшийся на то, что вскоре конституция распространится и на Россию, тем не менее недоволен, что «сия благотворная вода течет к нам из источника нечистого – из Польши»[132]. Лунин дрался на дуэли (за которую его исключили из гвардии) с поляком, оскорбительно отозвавшимся о России, и считал этот поединок единственным, где он был прав[133]. Дошло дело до дуэли с поляком и у Волконского, подчеркивавшего «народное начало» этой «распри»[134]. При слиянии Южного общества и Общества соединенных славян «южане» потребовали (правда, безуспешно) от последних исключить из своего состава всех поляков[135].
Полонофобия не исчезла у многих декабристов и в ссылке, где их товарищами по несчастью оказались повстанцы 1830 г. Конечно, общая участь сближала русских и поляков, но огонь «распри» продолжал тлеть. Тот же Волконский жаловался в письме И. Пущину (1855), что в доме С.П. Трубецкого «всегда нашествие сарматов, а у меня сердце больно к ним не лежит и боюсь взрыва моих убеждений. Пусть они высказывали явно свою вражду к нам, я бы сносил это, но из-за угла метать камнем – не снесу и не прощаю»[136]. «Влиянию, научению поляков здешних» Волконский приписывал сепаратистские настроения в Сибири («борьба сибиряков против начала русского»)[137]. Завалишин разоблачал стремление ссыльных поляков «вредить России, под предлогом вражды к правительству <…> Привлекая сочувствие русских либеральными идеями, они пустились извлекать себе выгоду даже из всех возможных административных злоупотреблений и сделались сознательными орудиями людей, наиболее угнетавших народ <…> они дошли до того, что один из них <…> стал делать и сбывать фальшивые ассигнации»[138]. В.Л. Давыдов и его супруга А.И. Давыдова с удовлетворением пишут старшим детям про их маленького брата Ваню, что он уже «очень любит Россию», «только не жалует Польши и поляков»[139]. Пущина раздражали его соседи-поляки, и, когда они получили амнистию, он был «больше рад за себя, нежели за них. Чувство дурное, но не умею его скрыть <…>»[140]. Якушкин так описывал своих польских знакомых: «Преславные молодые люди, и я не знаю за ними никакого другого недостатка, как только то, что они поляки, но, к сожалению, недостаток этот немаловажный, и трудно им от него избавиться»[141].
События 1860-х гг. дали новый стимул для антипольских настроений оставшихся в живых декабристов. В.Ф. Раевский с раздражением писал Батенькову (1861): «Народ этот не знает сам, что делает <…>. Оставь их на собственный произвол, и они друг друга вырежут <…> они даже не поймут своих выгод и всегда будут недовольны»[142]. Для Е.П. Оболенского повстанцы 1863 г. – «это звери – не люди»[143]. «Поляки – враги» (Поджио)[144]. В качестве любопытного курьеза стоит также привести мнение М. Муравьева-Апостола по поводу гибели М.А. Милорадовича: «В России только поляк Каховский мог хладнокровно убить нашего героя, любимого солдатами»[145]. Матвей Иванович ошибался, Каховский не был поляком, но показательно желание списать неприятный для декабристов эпизод на недругов-»сарматов».
Завершением сюжетов о «немцеедстве» и полонофобии декабристов может служить обобщающая цитата из Волконского: «От остзейцев, от ляхов нет радушного прислужения русскому делу»[146].
Другие этнонациональные фобии декабристов были более или менее локальны. Скажем, антисемитизм среди них не имел массового характера, ибо еврейский вопрос не приобрел еще в ту пору остроты, свойственной пореформенному времени. Правда, «русские рыцари» предполагали «переселение половины жидов из Польши в ненаселенные губернии России и обращение их в [православную] веру»[147]. Пестель в «Русской правде» уделяет евреям некоторое место, отмечая в качестве их главной особенности то, что они «неимоверно тесную связь между собою неизменно сохраняют, никогда друг друга не выдают ни в каких случаях и обстоятельствах и всегда готовы ко всему тому, что собственно для их общества может быть выгодно или полезно», особенность эта вредная, ибо «дружная связь между ими то последствие имеет, что, коль скоро они в какое-нибудь место допущены, то неминуемо сделаются монополистами и всех прочих вытеснят. Сие ясно видеть можем в тех губерниях, где жительство свое они имеют. Вся торговля там в их руках, и мало там крестьян, которые бы посредством долгов не в их власти состояли; от чего и разоряют они ужасным образом край, где жительствуют». Таким образом, «евреи составляют в государстве, так сказать, свое особенное совсем отдельное государство и притом ныне в России пользуются большими правами, нежели сами христиане. Хотя самих евреев и нельзя винить ни в том, что они сохраняют столь тесную между собою связь, ниже в том, что пользуются столь большими правами, коих даровало им прежнее правительство, не менее того не может долее длиться таковой порядок вещей, утвердивший неприязненное отношение евреев к христниянам и поставивший их в положение противное общественному порядку в государстве». Пестель предлагает два варианта решения еврейского вопроса (и оба, надо сказать, весьма туманные). «Первый состоит в совершенном изменении сего порядка. <…> Паче же всего надлежит иметь целью устранение вредного для христиан влияния тесной связи, евреями между собою содержимой ими противу християн направляемой и от всех прочих граждан их совершенно отделяющей. Для сего может временное верховное правление ученейших рабинов и умнейших евреев созвать, выслушать их представления и потом меропринятия распорядить, дабы вышеизъясненное зло прекращено было и таким порядком заменено, который бы соответствовал в полной мере общим коренным правилам, имеющим служить основанием политическому зданию российского государства. Ежели Россия не выгоняет евреев, то тем более не должны они ставить себя в неприязненное отношение к христианам. Российское правительство хотя и оказывает всякому человеку защиту и милость, но однако же прежде всего помышлять обязано о том, чтобы никто не мог противиться государственному порядку, частному и общественному благоденствию. «Второй способ зависит от особенных обстоятельств и особенного хода внешних дел и состоит в содействии евреям к учреждению особенного отдельного государства, в какой-либо части Малой Азии. Для сего нужно назначить сборный пункт для еврейского народа и дать несколько войска им в подкрепление. Ежели все русские и польские евреи соберутся на одно место, то их будет свыше двух миллионов. Таковому числу людей, ищущих отечество не трудно будет преодолеть все препоны, какия турки могут им противупоставить, и, пройдя всю европейскую Турцию, перейти в азиятскую и, там заняв достаточные места и земли, устроить особенное еврейское государство». Впрочем, добавляет Пестель, «сие исполинское предприятие требует особенных обстоятельств и истинно-гениальной предприимчивости, то и не может быть оно поставлено в непременную обязанность временному верховному правлению и здесь упоминается только для того об нем, чтобы намеку представить на все то, что можно бы было сделать»[148]. Н. Муравьев предлагал дать евреям гражданские права, но только в пределах черты оседлости, вопрос же о существовании последней должен был решаться общероссийским законодательным органом[149].
У других декабристов развернутых комментариев по еврейскому вопросу практически не встречается. Изредка проходится по евреям Н. Тургенев[150], да М. Муравьев-Апостол в поздних письмах с неприязнью поминает «перекрещенного жида» Дизраэли[151].
Можно отметить также пренебрежительные высказывания декабристов по поводу тех или иных народов Азии, лежащие в русле типичного европоцентризма и «колониального дискурса». А. Бестужев, например, пишет в одном из писем с Кавказа о местных жителях, что они – «самые несносные, самые прозаические существа, какие только можно себе представить: чувственные, самонадеянные, ленивые до крайности, безгранично невежественные ханжи; это – конечный идеал нравственного и политического застоя»[152]. С явным презрением о «полудиких народцах» отзывался Лунин[153]. Практические выводы из такого дискурса известны. Пестель полагал, что нахождение плодородных земель в руках «народов полудиких» «никакой пользы не приносит», поэтому вполне оправдано их завоевание[154]. Более глобально видел бремя белого (русского) человека Н.В. Басаргин: Россия, «усваивая и распространяя успехи европейской цивилизации и правила учения внутри своего государства», должна «служить вместе с тем проводником этих правил и этой цивилизации для грубых непросвещенных народов Азии, смежных с ее границами, и, следовательно, сделается некоторым образом преобразователем большей части азиатского материка. Для этого, конечно, ей случится, может быть, прибегать иногда к силе вещественной, к оружию и распространять свои владения, но таких завоеваний никто не поставит ей в вину потому, что они будут оправданы необходимостью и основаны на справедливости, на благе самих завоеванных стран»[155].
