Сергей Ручко
Чтения по «Обломову»
Деактивизм Обломова есть по сути дела серьёзный критический элемент, отрицающий в самой своей основе любую теорию активности. Обломова можно вполне решительно утверждать предтечей другого критика активизма – нигилистического коммунизма, основной тезис которого гласит, что любая активность абсорбирована капитализмом (властью капитала). В интересах капитала добиваться от объектов любой вообще активности будь то критика, конформизм или откровенный саботаж. Все они льют воду на мельницу капиталистического распределения благ. Единственное к чему будут одинаково враждебны и коммунизм и капитализм – это дезактивизм на уровне тотального политического бойкота. Обломов по уголовному кодексу СССР есть трутень, тунеядец и согласно закону его место в тюрьме.
С другой стороны обмен мнениями Обломова со Штольцем составляют существо проблематики дезактивизма, которую возможно не принимать вовсе к сведению, но от которой невозможно избавиться. Вот, к примеру, теория Джеймса. Он утверждает, что, когда мы лежим в постели в холодной квартире, и нам не хочется вылезать из-под теплого одеяла в холод, то нужно вообразить себе, что хорошего принесет нынешний день и тогда подъём с постели произойдет сам собою. Обломов здесь бы возразил, зачем воображать что-то хорошее в будущем, которое неизвестно случится или нет, если само нынешнее состояние уже хорошо. Или вот граф Лев Толстой скажет, что самый хороший отдых это отдых после хорошей работы. Обломов и здесь возразит, что лучше хорошей работы всегда будет хороший отдых; так не лучше ли не уставать вовсе, а все время хорошо отдыхать?
Критика активизма не тождественна скептицизму. Она лишь элиминирует исход дела из-под власти автора дела; дуб ничтожит жёлудь, коммунизм ничтожит марксизм. Обломовская аннигиляция полагает, что все действия людей имеют в желании один только исход – платоновское благо в образе покоя. Покой как нечто ничтожащее тревожность, беспокойство, раздражительность и прочие нигилистические аттракции.
Читатель должен понимать, что мы не подвергаем аналитике определенный реальный человеческий тип. Мы анализируем произведение, в главном герое которого находим нечеловеческий объект. Все слова «люди», «человек» необходимо читать закавыченными. Публичный образ Обломова таким образом не является нигилистическим коммунизмом, а является коммунистическим нигилизмом, который аннигилирует всё и вся, ничего из аннигиляции не высвобождая.
Мереологический нигилизм утверждает, что нет обществ, а есть люди. Однако общество более, чем сосуществование людей. Общество – это и не-люди тоже. Общественное бытие, как доказывает объективно-ориентированная философия, определяется не только отношениями людей к вещам и друг к другу, но еще и отношениями объектов друг с другом, где сами эти отношения не предусматривают наличие человека в них. Прибавить к этому декорации человеческого существования, которые для последнего имеют серьёзный смысл лишь, потому что обставляют (ob_stant) человека, влияют на его собственнический инстинкт.
Обломов идет дальше этих всеобщих на середину 19 века антисобственнических настроений. Он утверждает, что, сам, будучи публичным образом, вступает в отношения с публичным образом окружающей среды. Не объекты с объектами, не люди с людьми, а исключительно публичные образы коммуницируют друг с другом. Перед нами “висит” публичный образ, а мы ошибочно предполагаем в нём человека.
У публичного образа Обломова, например, также есть и Обломовка – публичный образ окружающей среды публичного образа Обломова. У Штольца нет таких публичных образов. У него всё предельно конкретно и ясно. Его цели – распутывание тупиков эмпирической атмосферы той окружающей среды, в которую он погружен; вернее, он знает как применить в деструктивной окружающей среде свой собственный деструктивный характер. Первым делом – расчистка поляны от старого хлама, а после строительство на этой поляне нового хлама, который когда-то станет старым “публичным трупом” (Б. Гройс).
Субсистенциальная аналитика избегает проблем связанных с взаимоотношениями человека и общества. Её интересует производство публичных образов, включая образы и глобальных объектов оказывающих влияние на всю объективную архитектуру, а не только на человеческие проблемы человеческого социума. У этого человеческого бытия, к слову сказать, есть всего лишь одна проблема – как окончательно не уничтожить самое себя и радостно не организовать напоследок зачетный атомный апокалипсис. Относительно этой проблемы все другие кажутся ничтожными.
У книги есть судьба, она завершена. У текста есть судьба, он поддаётся анализу. Книга как тело с текстовым содержанием – это физический артефакт, носитель смысла. Но! Произведение более, чем книга с текстом. Книга может быть охарактеризована количеством слов, знаков с пробелами, дизайном обложки. Это продукт маркетинга. Произведение не может быть маркетинговым продуктом, и потому для произведения окружающая среда является иррелевантной. Следовательно, у произведения имеется своя собственная субсистенция, и тогда говорится, что произведение субсистирует за пределами текста и книги, да и даже за пределами писательства.
Современный мир с его Интернетом, социальными сетями, сайтами, приложениями решительно противостоит традиционному письму. Твиты, лайки, дизлайки, смайлы – вот знаки с пробелами и слова современного письма, включая сюда и вообще бесписьменные фото и видео публикации, которые походят на то, что раньше называлось эпистоляриями. Различие состоит в том, что первые адресованы, выражаясь юридическим языком, «неограниченному кругу лиц», а последние имеют конкретный адресат.
Глава 2
Произведенный публичный тип оказывается окружающей средой автора произведения. Субсистенциальная аналитика именно утверждает отсутствие отношения с чуждой автору окружающей средой, которая является единственным привилегированным условием, без которого невозможна субсистенция произведения. Однако мы должны понимать, что и от своей собственной окружающей среды автор также отдален. Он сам отдаляет себя от неё.
Ничего нового мы здесь не говорим. Аутопоэтические системы являются подробно разработанными темами. Да и литературоведение исследует собственную реальность произведений. Публичному образу здесь отводится место пребывания за пределами и сюжета, и текста, и произведения, и, кажется, даже самого архаичного замысла его.
В замысле Обломова нет замысла показать Обломова. В публичном типе «Обломов» показывается не Обломов, а глобальный гиперобъект (Мортон) – нечто брутальное, глобальное, грандиозное, – не умопостигаемое.
Как автор сживается с проклятием свободного замысла? Ведь ему для производства замышленного контента необходимо все время обращаться к вещам, которых не было в исходнике замысла. Может автор забывает о том, что сначала замышлял? Может он в одном произведение реализует множество замыслов? Может замыслы сменяют друг друга по ходу развития публичного образа? Автор однозначно не может знать наперед, чем выйдет его публичный образ. Во-первых, публичный образ со временем становится чем-то определенным – типовым. Но что такое типовой замысел? Типовой замысел – это публичный образ, замышленный неограниченным кругом лиц.
Современный мир – это мир субсистирующих публичных типов. В нём нет прежнего противоречия между природой и культурой. Субсистирующие публичные типы образовали инклюзивные миры, в которых всё включено во всё или, лучше сказать, всё обращается во всё – природа в культуру, культура в природу.
Субсистенциально, означает, опубликовано. Опубликовано, значит, было; не опубликовано, значит, не было. Это относится уже не к коммуникации автора с текстом и не совсем к тексту, а к субсистенциальной ангажированности, даже обязательности. Природа, обращенная в культуру – это мартышка, публикующая что-то, что и называется контентом.
Обломов, в этом смысле, не является счастливым обладателем публичного образа, потому что он не производит его. Он для него – «публичный труп» (Б. Гройс). Мир поделен не две части. Первая (позитивная) часть производит контент, формирует продукт, опубличивает их в публичных образах. Вторая (негативная) часть потребляет контент, который произвела первая часть. Современный Обломов, отнесенный ко второй части, ничего не потребляет не потому, что этого требует негативность его образа, а потому что само потребление обратилось в производство контента. Современное потребление – это уже продукт, который возможно опубличивать, тиражировать, поддерживать спрос на него.
Обломов ничего не производит и ничего не потребляет. Он за пределами капиталистического механизма существования. Он – российский sub_sist_puro. В нём отсутствуют итерации лени, потому что он тотально неспособен к массовому производству вещей. Обломов может быть гениален в производстве чего-нибудь для себя и благодаря самому себе. Но этого производства незаметно. Подковавший блоху гениален, потому что никому, кроме него самого, результат работы невидим.
Неспособности производить контент не бывает; бывает контент, который произведен, но не имеет смысла. Позы, жесты, взгляды, мимика доступны практически любому субъекту, а технология опубличивания просто имеет свой прейскурант, стоит определенных денег. Они (деньги) позволяют человеку иметь доступ к Интернету, к виртуальной реальности. Философская проблема доступа к вещам обратилась в субститут проблемы доступа в Интернет. И в первом, и во втором случае слово “проблема” необходимо закавычивать.
Если Обломов ничего не производит, то возможно ли производить самого Обломова (или то, что само не способно производить)? Нулевая активность в вопросе воспроизводства – вот апофеоз обломовщины.
Очень интересное дело получается, когда мы обращаем внимание на самую основную особенность публичного образа Обломова, как его представляли первые критики-современники его и как до сих представляют эту особенность учителя в школах и литературоведы. Я имею в виду классовую принадлежность Обломова. Интересна она в том смысле, что предполагает убеждение революционеров-демократов, в котором они вменяют в вину правящему классу то, что он не может (неспособен, несостоятелен) произвести СЧАСТЬЕ ДЛЯ НАРОДА.
Вот это номер! Оказывается, крепостные – это не те, кто куют счастье своих хозяев, а наоборот те, кто существует для того, чтоб хозяева делали их счастливыми. Не эту ли вековечную русскую народную идею, составляющую существо родовой сущности русского человека, пестовала Великая Революция?
Русский ждун – это бытие благодаря другим, – тем, кто придёт с дарами, кто одарит, – т. е. пришлым немцам-штольцам. Публичный образ обломовского ждуна в народе предполагает представление о счастье народа (персонифицированного определенным частным типом), которое с необходимостью должно прийти из внешнего мира и благодаря другим.
Обломов, – устойчиво субсистирующий благодаря самому себе, – является аутентичным врагом тех, кто существует благодаря другим. В этом ключе нам следует далее рассматривать обломовский субсистенциальный дуализм, свойственный, как выясняется, не только лишь Обломову, но и народным массам.
На самом деле никто не желает отказываться от настоящего комфортного покоя, для того чтобы искать нового будущего комфортного покоя. Кажется сам здравый рассудок руководит мышлением Обломова. Но он не рассматривал здесь другой вариант социального здравого смысла, а именно почему бы обломовскому правящему классу не принести в жертву настоящий свой комфорт в угоду будущему комфорту других – например, народных масс? Папа римский Павел VI, в этом смысле, оказывается высочайшим примером для подражания. Он вернул папское титулование «раб рабов Божьих» и удалил титулование «царствующий во славе». Поэтому эти самые рабы Божьи и ответственны за его комфорт, к которому он сам как их раб решительно непричастен.
Обломов – обладатель здравого смысла. Современная эпоха – это эпоха аберраций здравого смысла. Новый помешанный Запад против старого традиционного Востока. Могу ли я написать «Восток-Запад»? Ведь, для этого нужно было бы определиться с каждым по-отдельности. Но этого в данном случае делать не следует. Аберрации здравого смысла придуманы не для того, чтобы с ними определялись, а для того, чтоб их бессознательно принимали/признавали в качестве подлинного смысла – естественного положения дел. Открытие олимпиады в Париже 2024 года – конкретное дно любого вообще смысла, оно – для камерного вертепа/шабаша, а не для презентации мероприятия международного масштаба, ибо понять, что хотели сказать этим перформансом французы, могут только французы.
Однако суть дела состоит в том, что и Обломов современного мира может рассматриваться негативно. Особенно в духе противопоставления деятельного активизма бездеятельной пассивности. Потому что масса современного деятельного активизма лучше бы и не являлась миру.
Действия объекта, может быть, и являются его существованием, но они не скрепляют его с другими объектами. Субсистент Обломов действует своим особенным эксклюзивным методом – методом внешнего бездействия. У него мысль о действии равна действию, о котором мыслится. Два действия решительно аннигилируют друг друга, потому что мыследействие должно быть не про то, что будет активно действовать. Это радикальное различие, где мы мыслим не о том, что делаем, и делаем не то, о чем мыслим, для того чтоб вообще просто что-то делать и что-то мыслить.
У Обломова вся эта феноменальная куча переселяется во сны. Обломовские сны – это национальные скрепы русского народа. Они – сновидения, – объединяют его, скрепляют изнутри. Сновидения могут даже вытолкнуть русского человека из комфорта, погружая в тотальный экзистенциальный хаос. Недавно наткнулся на блог для тех, кто собирается переехать на ПМЖ в Германию. Тема поста – пособия, бесплатное жилье и как в Германии прожить какое-то время с бездомными. Весь этот далеко неполный перечень элементов новой будущей жизни, с которыми будущий эмигрант обязательно скоро повстречается, призван для преодоления на путях к еще большему комфорту. Чем, спрашивается, этот блог отличается от сна в руку?