Сергей Рафаэлович Аванесян
Лучше, чем Чинаски
Один
Социологи, поэты и журналисты любят давать красивые определения возрастным группам, социальным классам и прочим критериям, помогающим загнать нас в определенные рамки и навязать нам модели поведения.
Мне повезло, я родился в трещащем по швам СССР в 1989 году…
Но эта писанина не о том. Сейчас четыре часа ночи. Я сижу на балконе просторной и богато, но со вкусом обставленной квартиры, арендованной за счет одной очень большой транснациональной корпорации в Праге, и допиваю остатки очень дорогого виски, марку которого я не назову по двум причинам – во-первых, они мне не заплатили за рекламу; во-вторых, я слишком пьян, чтоб выговорить это.
Если бы хозяева моей жизни услышали поток мыслей, которые мое пьяное сознание только что стошнило на вас, то я бы уже сидел в самолете, летящем в Москву, а оттуда реверсным шагом отправился бы по стопам Ломоносова (то есть из столицы в никуда).
– Я тебе еще нужна? – слышу женский голос где-то очень рядом со мной.
Я оборачиваюсь и смотрю на женщину лет сорока пяти, одетую броско и вызывающе. Это Марина (по крайней мере, она так представилась). Она проститутка, которую я подобрал по пути домой из бара. Она обычно стоит на углу площади недалеко от моего подъезда. Вы не подумайте, я очень даже привлекательный молодой человек двадцати семи лет (шесть кубиков, наличность и все атрибуты присутствуют), но… Последние три месяца у нас с ней пятничный ритуал. Сначала я отправляюсь на поиски той самой, что принесет покой и мир в мою больную душу поэта. Потом я постепенно нажираюсь и снижаю свои ожидания на просто приятно провести время. Потом, после продолжительного общения с чешками, русскими и туристками со всего мира, я впадаю в глубокую депрессию от их примитивности и тривиальности, до такой степени, что мне даже трахать их не хочется. Выпив еще немного, я решаю пойти домой пешком по Старому Городу, завидуя улыбкам и счастью мещан. Дойдя до дома, совершенно опустошенный морально, я встречаю Марину, которая стоит в поисках клиентов. Я честно не помню наше первое общение, и спрашивать Марину об этом смысла нет, ибо она правду не скажет.
Я обычно снимаю ее на всю ночь. Сексом мы занимаемся мало. Я ей плачу за ее уши (возможность выговориться обо всем наболевшем на моем опьяненном сознании, а не то, о чем вы подумали, грязные извращенцы). Я говорю много и занудно (когда проститутка сама предлагает вам заняться сексом – это верный сигнал того, что ваш сеанс психоанализа раздражает ее, и она лучше пустит вас в свою уставшую вагину, чем будет слушать дальше).
– Я думал, ты наслаждаешься моим молчанием, – я совсем не раздражен тем, что она прервала мой внутренний монолог.
– Дорогой, твое молчание – это второй по значимости элемент наших отношений.
– А что первый? Мой член?
– Твой бумажник.
– Ты разбиваешь мое сердце.
– Твое сердце – не в моей профессиональной деятельности. Сходи к кардиологу.
Честно, она мне очень нравится. Не в плане, что я испытываю к ней какие-то романтические чувства, а как человек. Общение с ней намного приятнее, чем с размалеванными курицами в ночных клубах. Мне не надо перед ней заискивать, а она и не умеет.
– Хочешь, я уложу тебя? Что-то ты совсем уж пьяный сегодня, – она нетерпеливо смотрит на меня. – Пошли в спальню.
– Нет. Я еще здесь посижу.
– Ну ты не против, если я пойду? Просто я завтра с сыном за город собираюсь. Было бы неплохо немного поспать.
– Да, конечно. Подожди, я закажу тебе «Убер», – я достаю свой телефон и открываю приложение. – Через три минуты будет здесь.
– Ну я тогда пошла. Больше не пей.
– Не могу обещать.
– До пятницы?
– Надеюсь, что нет.
– Что бы я делала, если бы твои надежды оправдались? Твое одиночество оплачивает мою ипотеку.
– Несчастье одного нужно для счастья другого. Эволюция жестока.
– Все я пошла, пока ты не разродился очередной тирадой.
– А можно я задам тебе личный вопрос?
– Смотря какой.
– Кто ты по образованию?
– Учитель русского языка и литературы. В Минске окончила.
– Твой «Убер» подъехал.
Она подходит, обнимает меня и целует в щеку.
Мне не нравится запах ее духов. Я думаю, что стоило бы сделать ей подарок на трехмесячную годовщину наших деловых отношений, что наступит через недели, но я прекрасно понимаю, что, протрезвев утром, я забуду об этом. Мысль записать это в свой iPhone, который я держу в руках, мне, конечно, не приходит.
Я сажусь обратно в свое кресло на балконе и изучаю спящий исторический центр, освобожденный от силуэтов типовых кирпичных и панельных коробок эпохи расцвета коммунизма.
Упоминание коммунизма наводит меня на мысль, что я пытался что-то сказать ранее в моем монологе.
Ах да! Мне повезло: я родился в 1989 году и рос в эпоху, детей которой социологи, поэты и журналисты называли потерянным поколением. Только мы не терялись – на нас все тупо забили. Взросление в качестве не культивированного социумом сорняка – это самый большой подарок, который я получил в жизни. Обстоятельства неконтролируемого созревания моего мозга в окружении бедности, грязи и упадка российской провинции позволили мне сформировать мое уникальное мировоззрение; они дали мне возможность понять, что все идеологии – это мусор; они научили меня не доверять никому; они позволили мне стать тем, кем я стал; и в итоге привели меня к знакомству с Ней.
Я чувствую тупую боль в моем животе. Там, где когда-то порхали бабочки. Сейчас же их забальзамированные в алкоголе трупы царапают своими крыльями стенки моего сердца.
Я бы заплакал, но все слезы давно выплаканы.
Ком подступает к горлу и продолжает напирать.
Я подбегаю к краю балкона, и меня тошнит. Благо я живу на втором этаже, и на улице безлюдно. Интересно, дворник, убирающий под моим окном, уже сложил два плюс два: следы свежей блевоты на асфальте и я, покупающий ему кофе каждый раз, как я вижу его?
Я сажусь на холодный пол. Мне легче. Интересно, как долго еще протянет моя печень?
Мне хочется пожалеть себя, но я знаю, что жалость – это удел слабых. Мне хочется напиться до смерти, как один из этих ничтожных американских писателей, и наслаждаться своей ничтожностью, подыхая на полу в метре от спасительного телефона. Но я не могу. Потому, что я обещал Ей быть сильным, обещал радоваться жизни и дышать полной грудью. Поэтому я поднимаюсь с холодного пола и вдыхаю относительно свежий городской воздух.
Краем глаза я вижу неоновую вывеску «макдака» рядом со станцией метро. Очень хочется есть. Очень хочется жить.
Я иду в ванную, быстро чищу зубы и направляюсь к символу доминирования примитивной американской культуры над более развитыми цивилизациями. Это все ради Нее. Мужчина, даже такой ничтожный, как я, должен держать свое слово.
Два
– Если бы дети в утробе своих матерей знали, что их жизнь будет состоять из бесконечных счетов, скучных семейных вечеров, ненавистной работы, которая нужна для оплаты этих счетов и уважения гостей тех вечеров, и ничего более, то многие бы решали не рождаться, – я перекрикиваю громкую музыку и голоса в баре. Напротив меня мой лучший друг – Майкл. Кто может быть лучшим другом русского экспанта в Праге? Конечно, американец из Техаса. Между ним и мной всего три общие черты – ненависть к своей работе, любовь к алкоголю и последующие за ней философские беседы.
Если бы мы жили в семидесятые, то мы вполне могли бы стать героями хорошего кино. Но так как в две тысячи десятых алкоголики и распиздяи больше не лирические герои, а хорошее кино никто не снимает, нам суждено остаться никем.
– А почему, ты думаешь, младенцы плачут после рождения? Они понимают, что их наебали, – заключает Майкл.
– Моя мама говорит, что я улыбался, когда родился.
– Значит, ты был долбоебом уже при рождении.
– За это стоит выпить.
Мы чокаемся нашими пивными кружками.
– Извините, – я слышу голос с ирландским акцентом, обращающийся к нам. Что мне очень нравится в этом городе, так это его многонациональность. Я больше чем уверен, что коренные жители ненавидят нас, и их сложно в этом винить.
Я оборачиваюсь и вижу высокого рыжеволосого парня, пьяного вдрызг.
– Да? – Майкл смотрит на него.
– Могу ли я потревожить ваш покой этой замечательной ночью? – еле выговаривает он.
– Ночь действительно замечательная, – соглашаюсь я.
Ирландец шатается в ожидании нашего позволения быть потревоженными.
– Что вас интересует? – спрашивает Майкл, которому ситуация доставляет так же, как мне.
– А вы случаем не немцы?
– Нет, я – американец, а эта пьяная рожа – русский.
– Я благодарю вас, господа, за ваш ответ. Могу ли я набраться наглости и продолжить наш разговор?
– Без сомнения, – Майкл копирует его стиль общения.
– А вы не знаете, есть ли в этом великолепном заведении немец?
– К моему глубочайшему сожалению, я не смогу предоставить исчерпывающий ответ на ваш вопрос. Но позвольте мне тоже задать вопрос вам?
– К вашим услугам.
– А для чего вам немцы?
– Вон те джентльмены и я, – он показывает на группу ирландских парней (человек шесть, все пьяные в хлам), стоящих в стороне и с нетерпением наблюдающих за нашим разговором, – выпили немного и хотели бы начистить жопы немецким свиньям.
О, смена стиля! Интересно.
– А почему немецким? – это единственное, что смущает Майкла во всей логической цепочке действий ирландцев.
– Ну как? – недоумевает ирландец. – Мы же против них воевали.
– И правда. Как американский еврей, я не могу не воспользоваться такой ситуацией. Вы не возражаете, если мы к вам присоединимся на вашем квесте? Я знаю место, где они постоянно зависают, – говорит Майкл. – Устроим им новую Нормандию!
Улыбка еле помещается на лице ирландца.
– Русские не высаживались в Нормандии, – говорю я, допивая свое пиво.
– Ты не с нами? – спрашивает меня Майкл.
– С чего это?
– Ну ты вот сейчас сказал.
– Я просто хотел напомнить тебе, насколько ты невежественен.
– Я – американец, мне можно.
– Ну так что? – ирландец не может устоять на месте от предвкушения предстоящих событий.
– По пиву и в путь? – предлагаю я.
Мы идем к толпе ирландцев. Наш новый друг объясняет своим друзьям план. Нас угощают пивом, и мы отправляемся в путь.
Кстати, я считаю важным упомянуть, что я каких бы то ни было ксенофобских чувств ни к немцам, ни к кому-то еще не испытываю. Просто сегодня суббота.
Я не знаю, откуда Майкл знает это место, но тут действительно полно немцев. Даже флаг немецкий висит над барной стойкой. Мы в явном меньшинстве.
Прямо с порога ирландцы заряжают какую-то песню, слова которой я разобрать не могу из-за нескладности пения и нетрезвости исполнителей. Майкл издает какие-то нечленораздельные звуки, пытаясь попасть в ритм исполнителей.
Реакция немцев такая же, как у меня.
Я смотрю вокруг. Публика явно не из тех, что дерется в барах.
Мой взгляд цепляет длинные черные волосы, белую кожу и нежные черты лица.
Девушка сидит у барной стойки и записывает на телефон балаган, частью которого я являюсь.
Я откалываюсь от группы и подхожу к ней.
– Извините, вы говорите на английском? – я обращаюсь к ней.
– Конечно, – она отводит свой телефон в сторону.
– Тут такое дело… Это группа молодых людей настроена достаточно агрессивно и планирует устроить драку. Я бы посоветовал вам уйти отсюда.
– Как здорово!
– То есть?
– Ну как же? Я никогда не видела драку в баре! А вы разве не часть этой группы?
– Косвенно.
– И какова причина, приведшая к решению применить насилие? Я так понимаю, какие-то персональные мотивы не могут быть применены к сложившейся ситуации, – ее спокойствие и рассудительность заставляют меня сделать два вывода – она умная и трезвая.
Краем глаза я вижу, как ирландцы и Майкл шастают по бару, ища достойных оппонентов.
– Ну как вам сказать, алкоголь и старые обиды.
– Обиды?
– Ну, Вторая мировая, – я перевожу взгляд на немецкий флаг.
Она следует за моим взглядом.
– То есть бытовая ксенофобия?
– Я все-таки настаиваю на том, чтоб вы покинули этот бар от греха подальше.
Появляется охрана бара.
– Вы очень заботливы, – она улыбается мне.
– Что происходит? – к нам подходит какой-то напыщенный урод и кладет руку на плечо девушки по-хозяйски, помечая территорию.
– Ирландцы ищут повода подраться с немцами, – она отвечает ему.
– Я имел в виду, что происходит здесь, – он смотрит на меня.
– Этот молодой человек любезно посоветовал нам покинуть бар, пока не завязалась драка.
– Пошел отсюда со своей любезностью! – обращается он ко мне.
Я не могу удержаться и расплываюсь в улыбке.
– Я, честно признаться, никак не могу понять, почему такая милая девушка, как вы, уделяете свое внимание этому пещерному человеку. Единственное, что приходит мне на ум, – это то, что ваше доброе сердце не может не проявить акт гуманизма, – обращаюсь я к ней, игнорируя ее спутника.
Мне в лицо летит кулак. Я слишком пьян, чтоб увернуться. Но моя интоксикация помогает мне не быть «ушатанным», как говорили у меня на районе.
Я наношу ответный удар. Майкл и ирландцы, почувствовав кровь, налетают тоже, втягивая в драку случайных людей и охранников, которые, в принципе, тоже не прочь выпустить немного адреналина.
Я пытаюсь найти взглядом девушку. Она стоит в стороне и снимает на телефон происходящее вокруг нее с огромной улыбкой на лице.
Я расплываюсь в улыбке тоже, что не позволяет заметить мне кулак Майкла, который в пылу драки, отправляет меня в нокаут. Я слышу сирены.
Мы с Майклом сидим в полицейском участке в обезьяннике вместе с ирландцами.
Лед возле моего уха позволяет сбить боль.
– Брат, прости! Я честно не видел, что это был ты. Ты никогда не улыбаешься.
– Да забей ты! Подумаешь!
– Вы, парни, – молодцы. Хорошо деретесь, – один из ирландцев обращается к нам, выдавливая слова между своих распухших губ.
Я показываю ему большой палец.
Полицейский подходит и отпирает дверь:
– На выход.
Мы дружно и молчаливо выходим из камеры.
Уже рассвет. На улице свежо и прохладно.
Я вижу ту самую девушку, сидящую на скамейке и курящую сигарету. Она видит меня и машет мне рукой.
– Я что-то пропустил? – Майкл тычет мне в спину.
– Иди проспись, – я отшиваю его.
– У тебя презервативы есть?
– Иди, говорю.
Он хлопает меня по плечу и машет девушке.
– Будь осторожна, он – русский.
Она смеется.
– Пошел вон!
Он уходит.
– Какая неожиданная встреча, – я подхожу к ней. – Можно я присяду рядом с тобой?
– Да.
Я подхожу к кустам за скамейкой и осматриваю их.
– Что ты делаешь?
– Проверяю, прячется ли твой парень там. А то мало ли, он ждет, чтоб напасть на меня.
– Не волнуйся, он давно спит уже.
– А ты что тут делаешь? Неужели меня ждешь? Добро побеждает!
Она смеется и достает пачку сигарет и предлагает мне.
– Спасибо, я не курю.
– ЗОЖ?
– Да. У меня очень строгая диета: виски на завтрак, виски на обед, виски на ужин.
– С такой диетой курение не сильно тебе навредит.
– Мне уже надежды нет. Но после моей смерти все, кроме моей печени (и теперь еще уха), может пойти на донорские органы.
– Какой ты заботливый.
– Да я прямо душка.
– Карла.
– Дима.
– Я, собственно, зачем сюда пришла… Я запечатлела момент, когда тебя отправили в нокаут, и думала, ты захочешь копию. Кстати, если я не ошибаюсь, это был тот парень, что покинул полицейский участок с тобой.
– Да. Вот такие у меня друзья.
– Тебе нужно менять друзей.
– Я принимаю заявки. Можешь записаться.
Она смеется.
– Ты не подумай, я смеюсь не потому, что твои шутки смешные, а потому, что они такие же глупые, как выражение твоего лица, когда ты пропустил удар.
– Покажи!
Она включает видео. И действительно, я улыбаюсь, как последний идиот, смотря на Карлу.
– Какой у тебя номер телефона? Я пошлю тебе ссылку, когда загружу видео.
Я даю ей свой номер телефона.
– Ну все, я пошла.
– Куда? Зачем?
– К себе. Надо разбудить Маркуса. У нас самолет через четыре часа.
– Маркус – это…
– Да.
– А самолет куда?
– Во Франкфурт.
– А у тебя место в багаже есть? Возьми меня с собой.
– Я надеюсь, твоя работа не связана с тем, чтоб быть смешным.
– К моему сожалению и радости окружающих, нет.
Она встает и обнимает меня.
– Было приятно с тобой познакомиться.
– Мне тоже. Если будешь в Праге, пиши!
– Хорошо.
Я внаглую целую ее в губы. Она меня не отталкивает.
– Говоришь, у тебя еще четыре часа до вылета есть?
– Хорошая попытка!
Она подмигивает мне и уходит.
Я заказываю «Убер» и еду домой в свою просторную, но пустынную квартиру.