Сергей Павлович Сироткин
Путь. Часть 3. Последняя мысль
Квит виделся теперь Асу совершенно иным, вовсе не загадочным, а уставшим от вечного голода упырём в прошлом, обретшим покой, благодаря искре Света, что продолжала сиять в тёмной душе. Ночной гость наслаждался каждым мгновением бесценного умиротворения, и от того был счастлив. А теперь и он, послушник храма, терзаемый тревогой и гнетущими мыслями, получил право на покой, прикоснувшись в чертогах Света к кристаллу – изначальному вместилищу первой частицы светлого столпа Сущего.
Прикосновение к граням кристалла позволило разделить искру на две части по воле Творца, и она сразу уняла гнетущую тревогу монаха, ранее не дающую не то чтобы жить, а даже спать. Но Свет этого дара окутал Аса не только умиротворением, но и заставлял отныне своего носителя выполнить страшное предназначение, подаренное Творцом, во что бы то ни стало. И послушник, внимательно всматриваясь в частицу Света в душе Квита, пообещал самому себе, что обязательно сделает то, что обязан. Кому? Творцу, миру, людям – это было для него неважно. Важным виделось только одно – его уверенность в необходимости выполнить предназначение.
– Вот, ты и вручил свой дар, – произнёс Ас, отвлекая ночного гостя от созерцания ночного неба. – Не знаю, благодарить тебя за него или не стоит.
– Время покажет, но я не прощаюсь. Думаю, мы ещё свидимся, – ответил Квит и взмыл ввысь, скрывшись в темноте ночного неба.
Монах, переставший таковым быть с обретением искры, проводил взглядом ночного гостя и, повернувшись к храму, направился к наставнику.
Ас вошёл в храм, разулся и, ступая как можно тише, совершенно уверенно, словно знал заранее, где искать Евсея, направился в огромный зал, где находились образы богов. Как и всегда, старик сидел перед деревянным обликом Перуна. Монах посмотрел на спину наставника, и ему показалось, что тот не дышит, успев превратиться в ещё одно изваяние, только не из дерева, а из высохшей от печали человеческой плоти. Ученик осторожно сел в последний раз рядом со своим учителем и, положив руку ему на плечо, тихо произнёс:
– Прости, отец, за все мои проступки, которыми я обидел тебя.
Евсей не выдержал этих слов и впервые разрыдался, пытаясь сдерживать свои всхлипы, чтобы, не дай бог, кто-нибудь их услышал или, того хуже, увидел слёзы старика. Он сжал руку ученика на своём плече и сквозь безудержный плач ответил:
– Убьют они тебя, выродки проклятые! А мне останется только оплакивать бездыханное твоё тело! Молю! Пожалей старика! Не уходи!
– Они не выродки, – всё-таки, как обычно, возразил ученик. – Они заблудились во мраке лжи. Их надо вывести к Свету.
– Кому надо?! – вскрикнул старик, смахивая рукавом рубахи слёзы. – Я не знаю, кому надо! Вот, кому надо, тот пусть и идёт, выводит этих слепцов!
– Мне надо, отец, – тихим голосом произнёс Ас. – Это моя судьба.
– Судьба! Сидит там у своего озера, судьбы рисует! Чтоб её через пень колоду! – гневно бросил старик, глядя в ночную темноту зала.
– Не серчай, – пытался утешить Ас учителя. – Ей видней.
– Видней ей! Придёт Демон, всё равно сметёт всех с лица мира! Чего их выводить то? А?
– Так если получится вывести из мрака заблудших людей, то и сметать некого будет.
– Всех ото лжи не исцелишь! Такова природа человека! Всегда найдутся негодники, что вляпаются в дерьмо, а, вляпавшись, и остальных за собой потянут, чтоб не одиноко тонуть было! Это я тебе точно говорю! Можешь у своей всевидящей девы спросить, что судьбы рисует!
– Значит, необходимо нести людям Свет, чтобы не шли за тонущими во лжи глупцами.
Евсей, стараясь успокоиться, громко выдохнул, и, утирая с лица остатки слёз, посмотрел на лик Перуна.
– Тяжко на душе, хоть вой, – тихо обронил наставник и, сделав долгую паузу, погрузился в размышления. – Да понимаю я, что верно ты говоришь! – внезапно прервал он молчание, повернулся к ученику и посмотрел взглядом, полным решимости и непреклонной воли. – Только жертвы твоей я не приму! – жёстко заявил он. – Так и знай! И помни! Смертью своей торжества правды не добьёшься! Понял?!
– Я запомню, отец.
– Ты уж постарайся, сынок, – вдруг мягким голосом молвил старик, и из его глаз снова предательски потекли слёзы.
Так и сидели наставник и ученик молча, прощаясь друг с другом, перед тем, как расстаться. Возможно, навсегда. Казалось, мир перестал вращаться вокруг своей драгоценной жёлтой звезды, пытаясь продлить этот момент, когда люди могли побыть вместе… живыми. Даже сверчок замолчал, боясь невольно добавить людям печали заунывной музыкой. И лишь ветер изредка нарушал тишину, касаясь крыши храма. Но всё же мир продолжал вечный круг жизни, приближая рассвет, и Асу пора было уходить. Он не прощался. Не смог произнести этого горького и невыносимо трудного слова. А встал и, держа наставника за плечо, тихо сказал:
– Люблю тебя, отец. Спасибо за всё.
Затем решительно повернулся в сторону выхода и покинул храм. А спустя мгновения после ухода ученика зал вновь наполнился тихими всхлипами старика.
Глава 5
Верёвки врезались в руки сотника так, что он их почти не чувствовал. Кисти опухли и посинели. Сильно хотелось пить. От стекающего градом пота грязное и перемазанное чужой кровью тело жутко чесалось. Да и пищи во рту воина уже давно не было, отчего живот издавал временами громкое урчание.
На имперский лагерь уже успела опуститься ночь, а за Титом так никто и не приходил. Он сидел в клетке для преступников в ожидании военного трибунала, гадая о своей дальнейшей судьбе. Неопределённость томила, пытаясь, как будто нарочно по чьей-то указке, поселить в душе воина страх, но безрезультатно. Легионер не поддавался, контролируя эмоции, и, чтобы скоротать время, стараясь отвлечься от предстоящего судилища, считал удары своего сердца, которое умирать, не смотря ни на что, вовсе не собиралось, так как было полно сил и жажды жизни. Тит подполз к краю клетки и, прислонившись обнажённой спиной к уже успевшим остыть после жаркого дня прутьям, тихо вздохнул, испытывая короткое блаженство от слабой прохлады металла.
– Вот, и кончился путь великого сотника империи! – услышал Тит злорадный голос Клавдия, который вынырнул из темноты ночи, подойдя вплотную к решётке.
– Сбылась мечта лизоблюда! – усмехнулся сотник. – Жаждешь мести за выбитые зубы?
– Жажду! Жажду! – прошипел помощник трибуна, обнажая свою улыбку, невольно демонстрируя отсутствие пары зубов с левой стороны челюсти. – Очень хочу увидеть, как ты испустишь дух и отправишься в ад!
Помощник трибуна невзлюбил сотника с того самого дня, когда у них произошла пьяная стычка. Из-за чего произошла ссора во время празднования очередной победы, Клавдий не помнил, так как хмель затмил ему разум, что и привело к выбитым зубам, но обиду помощник трибуна всё равно затаил. Он, конечно, мог потребовать немедленного возмездия, по которому сотнику полагалась неминуемая смерть за нанесение телесных повреждений старшему по званию, но делать этого не стал по причине отсутствия свидетелей. Тит мог легко оправдаться, заявив, что помощник получил травму в бою, и теперь с помощью неё хочет свести какие-то давние счёты. Причём сотник был любимцем не только простых воинов, но и вышестоящего командования, и сумел бы с лёгкостью избежать наказания. Потому Клавдий затаил своё желание отомстить и терпеливо ждал удобного момента. И он настал, да ещё какой! Сотник своими же руками обрёк себя на казнь за невыполнение приказа, и от этого злорадству Клавдия не было предела. Потерявшему зубы легионеру даже не пришлось строить козни против своего обидчика, а осталось только взирать на его позорную для каждого воина смерть, утоляя жажду долгожданной мести.
– Не боишься со мной встретиться в аду? – с ухмылкой на лице поинтересовался Тит.
– Уверен, если я и отправлюсь вслед за тобой в обитель вечных мук, тебе там будет не до меня! Ха-ха-ха! – разразился громким смехом Клавдий. Жутко смеясь, он был очень похож сейчас на беса, глумящегося над своей беззащитной жертвой. Смех доставлял ему невероятное наслаждение, и он никак не мог остановиться.
Сохраняя самообладание, сидя с хладнокровным выражением лица, Тит терпеливо ждал, пока помощник трибуна вдоволь насмеётся. Но не дождался, и с наигранной добродушной улыбкой на лице, соперничающей с искренней нескрываемой ненавистью во взгляде, громко произнёс:
– Ты не представляешь, как я счастлив оттого, что доставляю тебе столько радости! Если б я только мог обнять тебя в последний раз, то ты обязательно почувствовал своими благородными костями моё безграничное счастье! – намекнул сотник о причине их ссоры, о которой Клавдий так и не сумел вспомнить. – Но, к сожалению, друг, у меня связаны руки!
Клавдий услышал сотника и сразу осёкся, перестав смеяться. На его лице заиграли желваки, вещая, что их обладатель невероятно сильно злится.
– Вот, теперь ты мне нравишься! – продолжал наигранно улыбаться Тит. – Злоба тебе к лицу! Надеюсь, от неё ты и сдохнешь, потому что смерти от руки воина на поле битвы ты, благородный выродок, не достоин! – и сотник, перестав внезапно улыбаться, посмотрел на помощника трибуна с такой лютой ненавистью, что, если бы у неё имелись руки, то Клавдий немедленно был задушен.
– Может, оно и будет так, как ты говоришь. Время покажет. Только вот, тебе пасть в битве точно не суждено! И в отличие от тебя, я увижу, как ты сдохнешь позорной смертью! Скоро тебя отведут к трибуну на суд, где будешь приговорён к долгой, мучительной смерти. А на рассвете тебя казнят, и я с удовольствием посмотрю, как ты медленно подыхаешь! – прошипел помощник трибуна и, резко развернувшись, скрылся в ночной темноте.
«Жду, не дождусь!» – с усмешкой мысленно бросил Тит то ли себе, то ли Клавдию и поник головой, понимая: смерть уже стоит за спиной в нетерпеливом ожидании своего долгожданного трофея.
Клавдий был прав – вскоре пришла охрана трибуна и, освободив Тита из клетки, повела его через весь лагерь к главной палатке. Легионеры, увидев связанного сотника, умолкали, сопровождая его грустными взглядами не сомневаясь в том, что, пожалуй, лучший воин империи идёт сейчас на оглашение своего смертного приговора. Все, кто сидел, встали. Из палаток вышел почти весь имперский легион. Лагерь погрузился в полную тишину, словно Тит уже умер, и собратья по оружию провожали легендарного воина в последний путь, на погребальный костёр.
Процессия остановилась у роскошной красной палатки. Часть охраны осталась у входа, остальные вместе с сотником вошли внутрь. Тита ввели в покои трибуна, а легион продолжал стоять неподвижно в ожидании смертного приговора, но в надежде, что трибун проявит милосердие и, учтя все заслуги сотника, оставит ему жизнь. Только в это мало кто верил, так как закон дисциплины был строг и безжалостен для всех, не взирая ни на какие высокие награды и заслуги перед империей.
Сотник стоял посреди палатки, выпрямившись, не давая даже намёка на обречённость своего положения, и смотрел прямо перед собой, словно находился сейчас не на суде, а в строю. Такую непреклонность духа своего подчинённого трибун, конечно же, заметил. Одетый в пурпурную тогу, он встал со своего ложа и неспешно подошёл к Титу вплотную. Военачальник заглянул в глаза сотнику, но взгляд легионера был устремлён вперёд, в мнимую даль, будто он не замечал командира.
– Уверен, ты знаешь, почему связан и стоишь предо мной, – тихим голосом произнёс трибун. Его гладко выбритое лицо было каменным, скрывающим все эмоции, но взгляд серых глаз командира легиона выражал некоторое восхищение и расположенность к преступнику.
– Да, – коротко, звонко и чётко ответил Тит, как и полагается легионеру при разговоре с командиром.
– Ты слышал первый сигнал к отступлению во время битвы? – спросил трибун.
– Да, – честно ответил сотник.
– Но решил, что твой трибун сошёл с ума! Так?! – повысил интонацию военачальник, давая понять: оставшиеся в живых воины сотни уже с пристрастием опрошены, и трибун знает обо всём, что говорил и делал во время битвы Тит.
«Вот, почему меня так долго держали в клетке! – подумал сотник. – Наверное, моих легионеров допрашивал лично Клавдий, который стоит сейчас в дальнем углу палатки и тихо наслаждается моим безвыходным положением. А, выведав у воинов, что я слышал сигнал к отступлению и умышленно ослушался приказа, прибежал ко мне позлорадствовать. Гнида! – на лице Тита появились желваки, но трибун их не заметил, так как повернулся к легионеру спиной. – Надеюсь, после допроса легионеры выжили. Хотя, их всё равно казнят».
– Я был уверен, что мы сможем одолеть врага! – громко заявил сотник, продолжая смотреть вперёд, не моргая.
– То есть тебе, сотнику, видней, чем трибуну, когда наступать, а когда отступать, – рассуждал командир легиона, медленно расхаживая из стороны в сторону перед Титом. – Ты ведь самый умный, смелый, достойный воин империи, и должен быть на моём месте, а мне, по твоему разумению, остаётся возглавить жалкие остатки сотни, так как практически всё вверенное тебе империей подразделение погибло. Я правильно тебя понял? – тихим, вкрадчивым голосом спросил трибун.
– Никак нет! – чётко ответил Тит.
– А как тогда?! – остановился трибун возле Тита и, приблизившись, спросил его на ухо громким голосом.
– Не знаю, – голос сотника дрогнул.
– Вот, по причине того, что не знаешь, ты – сотник, а я – трибун. И на рассвете ты будешь казнён за нарушение дисциплины. Пятьдесят плетей!
На лице Клавдия проскользнула лёгкая улыбка, которую он немедленно сдержал, дабы никто не заметил его злорадства.
Пятьдесят плетей – серьёзное наказание. Никто не выдерживал и двадцати, а значит, большую часть ударов получит бездыханное тело сотника, и наказание будет представлять собой не столько казнь, сколько измывательство над трупом воина, нарушившим дисциплину в назидание остальным легионерам. Затем голову казнённого отрубят, насадят на копьё, и она ещё какое-то время, пока её череп не отполируют птицы и насекомые, послужит напоминанием о неотвратимости наказания за неисполнение приказов командира.
– Мы, конечно, не одержали сегодня победу, – продолжил неожиданно для всех присутствующих трибун, снова расхаживая из стороны в сторону. – Но по невероятному стечению обстоятельств не потерпели и поражения. И это благодаря тебе, сотник, – командир остановился и посмотрел на Тита. – Потому двадцать пять плетей, и тебе не отрубят голову после порки! Если выживешь после двадцати пяти ударов, будешь жить. Пусть решают твою судьбу боги, – трибун словно снимал с себя ответственность перед богами за возможную смерть Тита, которого многие считали слугой самой Тьмы. И даже допускал мысль, что именно благодаря Тьме, благоволящей сотнику, легиону удалось сегодня избежать очевидного поражения. – Если выживешь, легионеров твоей сотни не обезглавят, но ты вместе с ними будешь сослан в мрачные земли. Слышал о них?
– Да, трибун, – еле вымолвил Тит, впадая в лёгкую растерянность, так как ссылка в эти земли была для него худшим из наказаний. Но мысль о том, что он может спасти жизни своих собратьев, если выживет, несколько воодушевила сотника, не дав осознать в полной мере новость о неизбежной ссылке и впасть в уныние.
Правда, всё это воодушевление быстро растаяло, ведь сотника битвы больше не ждали. А предстояла только мрачная, рутинная служба имперскому наместнику, которая заключалась в постоянной охране его виллы, разгонах бунтующей, вечно недовольной толпы и надзоре за порядком в этой толпе, что состояла из безбожников, оборванцев и прохиндеев. И это при том, если Титу удастся выдержать двадцать пять ударов плетью.
Постепенно осознавая приговор трибуна, Тит всё-таки опустил голову не в силах смириться с жалким уделом, безысходно маячащим в недалёком будущем, лежащим через неимоверно жуткое истязание плоти. Погрузившись в безутешность и обречённость будущего, сотник, казалось, перестал дышать. В его душе что-то надломилось, превращая окружающий осужденного легионера мир в безрадостную, бесцветную обыденность, с которой было теперь вовсе не жаль расстаться в случае весьма вероятной смерти во время жестокого наказания.
– Объявите о моём решении легиону, – вернувшись на своё ложе, отдал приказ трибун, будучи уверенным, что сделал сотнику милость, даже не подозревая, что на самом деле убил его мечту, а, следовательно, и самого обладателя этой мечты.
Последних слов трибуна осужденный легионер уже не слышал, а послушно поплёлся за ведущим его обратно в клетку охранником. Сотник вяло шёл сквозь стоящий в полном безмолвии легион, не замечая сочувствующих собратьев, стремительно пропав в безысходности, окутавшей душу великого воина.
Верёвки более руки не резали. Было не холодно и не жарко. Стало безразлично, причём всё. Клетка, на пол которой рухнул сотник, перестала существовать, как и всё прочее, окружающее человека, погружающегося в уныние. Давняя, практически осуществившаяся мечта – быть великим воином империи, исчезла, сгинув, как мимолётный сон, оставив внутри невосполнимую, пустую брешь, принявшуюся медленно поглощать в свою мрачную бездну человеческую сущность. И причиной такого исхода было сладостное, трепещущее и занимающее всю душу тщеславие.
Заражая сущность, этот порок дарит безграничные силы в достижении цели, заставляя убивать, сметать всё на своём пути, даже не задумываясь о последствиях. И вместе с тем незаметно, постепенно ведёт ослеплённого жаждой славы глупца к роковой ошибке, которая всегда бросает каждую отравленную душу к ногам уныния.
Ведь на самом деле сотник не нуждался ни приключениях, ни странствиях по невиданным ранее землям. А только славы, признания и, конечно же, почитания жаждал Тит. И пусть ценой этого почитания становились реки крови, пролитые на полях сражений, лишь бы отравленную тщеславием душу иллюзорно радовали выкрики толпы, восхищенной подвигами великого воина империи. Именно этой мнимой цели желал Тит с самого детства, даже не подозревая, что болен душой и потакает своими поступками этой практически неисцелимой болезни. И никого рядом не оказалось, кто мог подсказать ребёнку, а затем юноше, что он заблуждается, уверенно двигаясь к бездне, будучи ослеплённым сладким пороком. Да и не могло быть такого подсказчика в жизни Тита. Потому как каждый человек, попавший в сети тщеславия, затаивает его в своей душе, холит, лелеет, не подпуская к этому пороку никого, уверяя себя в том, что это на самом деле невероятное благо, доставшееся, как избранному небесами счастливчику. Это мнимое благо со временем полностью овладевает душой, и, когда приходит время платить за собственную ложь, порок безжалостно вырывает часть сущности глупца, оставляя в ней зияющую безразличием к себе Пустоту.
Тит походил сейчас на живой труп, лежал на тверди неподвижно, и только редкое дыхание выдавало присутствие жизни в побеждённом пороками воине. Сотник уже умер, осталось только остановить упрямо бьющееся сердце, не желающее поддаваться безысходности, поглотившей душу. Но этот недостаток должен был устранить на рассвете палач. И чтобы заплечных дел мастер бил, не жалея осужденного, Клавдий прикладывал в этот самый момент все усилия.
Помощник трибуна после объявления приговора немедленно нашёл палача и, не пожалев золота, обеспечил однозначную смерть своему обидчику. Только Тит этого не знал. Да ему и не требовалось это знать. Безразличие полностью овладело сущностью легионера, лишая возможности сопротивляться.
Звенящая тишина, сопутствующая унынию, давила на сотника, стараясь лишить слуха, мешая человеку избавиться от пут порока. Но тут неожиданно до легионера всё же донеслись голоса собратьев, продолжающих обыденную жизнь в военном лагере, и Тит вспомнил условие казни, при котором оставшиеся в живых воины былой сотни смогут избежать смерти только, если он сам выживет.
Созданное долгими годами тяжёлых походов чувство взаимовыручки, когда, рискуя своей жизнью, помогаешь победить смерть своим собратьям, заставило Тита приложить всю свою волю, чтобы вырваться из оков безразличия и, хотя бы в последние мгновения жизни совершить поступок не для себя, не для услаждения порока, а для других людей. Сотник не желал сейчас жизни, так как смысла в её продолжении более не видел, но чувствовал: выжить обязан, дабы избавить своих подчинённых от гибели.
Медленно поднявшись с тверди, Тит посмотрел сквозь прутья клетки в даль ночного звёздного неба и мысленно произнёс:
– Тьма! Если ты действительно мне благоволишь, помоги выжить ещё один раз. Не для себя прошу, для собратьев! А потом можешь взять меня в свои вечные слуги, если такой воин империи, как я, тебе нужен!
Ответа от Тьмы сотник не дождался. Звёздное небо также безмолвствовало, подмигивая своими многочисленными недосягаемыми светилами, похожими на всевидящие глаза. Тит опустил взгляд. И, понимая, что силы ему на рассвете пригодятся, как никогда ранее, сел на твердь, прислонившись к прохладным металлическим прутьям. Закрыв глаза, сотник отогнал прочь все мысли и чувства, заставив себя уснуть.
Сон медленно окутал сущность легионера, увлекая его разум далеко от мира, в котором ждала жестокая казнь. Титу снилось, как он птицей стремительно взмыл ввысь, а затем, окинув взглядом твердь мира, устремился прочь от него, мимо проплывающего небесного тела, что плавно вращается вокруг светящейся во тьме голубой сферы. Сотнику показалось: серый, безжизненный спутник пристально посмотрел на улетающего в неведомую даль беглеца, незнающего, что ждёт его впереди. Там, где нет заботливого вечного неба и согревающих душу звёздных лучей. И мало того посмотрел, у Тита создалось впечатление, что спутник мира произнёс: «Будь осторожен, воин империи!» Но легионер не придал этому иллюзорному наставлению безжизненного небесного тела никакого значения, а только лишь ускорил свой полёт, отдаляясь от мира всё быстрей и быстрей, пока не превратился в еле заметную голубую точку. Титу чудилось: он постепенно превращается в светящуюся искру, пронизывающую тёмную и холодную тьму вселенной. И чем дальше он продвигается вперёд, тем ярче становится его свечение. А затем неожиданно, когда пролетающие мимо него звезды стали размытыми, похожими на яркие росчерки света, воина ослепила вспышка, и он оказался перед непроглядной стеной Тьмы.
Нерешительность заставила Тита замереть на месте, предлагая повернуть обратно и не пересекать границу тёмной сущности. Но воин дал слово Тьме, что станет её вечным слугой, и, сделав всего один шаг, прикоснулся к непроглядной материи. Свет сразу погас. Легионер растерялся от вечной слепоты, в которой был вынужден жить теперь всегда. Ему захотелось закричать, чтобы хоть эхо его крика дало представление о том, где он находится. Но Тит сдержался. Взяв себя в руки, он гордо вскинул голову и взглянул в непроглядную Тьму с надеждой, что застлавшая взор пелена рассеется. Миг, другой, и Тьма расступилась, обнажая пред взглядом легионера огромного демона со старыми, местами порванными перепончатыми крыльями, от которых веяло безграничной мощью. Их размах завораживал. Тело демона было покрыто каменной чешуёй, создающей впечатление, что представшее существо выдолблено неизвестным скульптором из скалы. Лицо обрамлялось чёрной, местами седой бородой, заплетённой в косу. А в глазах у этого исполина зияла сама Тьма, вечная и непобедимая. Воину показалось: на него через эти глаза смотрит вовсе не демон, а бесконечная тёмная сущность, породившая самых кошмарных тварей, которых Тит мог себе только представить. Легионер исполнился благоговения и страха перед тем, что в него зрело.
– Ну, что, воин великой империи! Готов стать воином армии Тьмы, как и обещал нашей прародительнице? – прогремел вопрос из уст демона.
– Да! – подавив страх, чётко и громко произнёс Тит, как и учили его в легионе.
– Тогда убей их! – приказал демон и, отступив в сторону, явил Титу дряхлого старика, держащего за руку ребёнка.
Люди были безоружны и немощны. Сотник мог их убить невероятно легко и без оружия, но в его руке, неизвестно как, появился совершенно чёрный клинок, от которого веяло реками крови – тех самых, что Тит уже успел пролить за свою довольно короткую жизнь. Легионер был способен голыми руками сначала лишить жизни старика, а затем ребёнка, но воину империи зачем-то облегчали задачу, вручив смертоносное оружие.
Тит подошёл к людям, посмотрел на них, но так и не смог занести оружие. Он отпустил эфес клинка, и оружие исчезло. Затем повернулся к демону и твёрдым голосом заявил:
– Я воин, а не убийца! Этих беспомощных людей убивать не стану!
– Ну-ну, – усмехнулся демон. – А вот они станут.
После слов демона Тит сразу же почуял опасность, исходящую от людей и, обернувшись, увидел, как старик с ребёнком обернулись в отвратительных тварей, чем-то похожих на змей. Они раскрыли зубастые пасти и с оглушительным шипением набросились на воина, вонзив в него острые зубы. Легионера пронзила острая боль, и он очнулся ото сна.
Над лагерем уже занимался рассвет. Первые лучи жёлтой звезды принялись согревать твердь мира после прохладной ночи, и в душе сотника почему-то затеплилась надежда. То ли оттого, что он всё еще находится в уютном мире, то ли оттого, что уже вступил одной ногой в безжалостную Тьму, но в сотнике появилась уверенность: за ним наблюдают, и, не смотря ни на какие муки сегодняшнего дня, через которые придётся пройти, он выживет.
Послышался лязг оружия. Постепенно голоса воинов империи заполнили весь лагерь. Издали донеслось ржание лошадей. Легион просыпался, принимаясь за свои повседневные дела.
Тит потянулся, отметив, что кистей рук уже не чувствует. Его так и не развязали, видимо, предположив: покойнику руки всё равно ни к чему. Во рту пересохло, хотелось пить. Но никого поблизости не было, и сотнику ничего не оставалось, как терпеть жажду и ждать, когда за ним придут. Вскоре к клетке Тита подошли охранники и, открыв её, вывели осужденного легионера.
– Вода есть? – тихо спросил сотник, и один из охранников протянул ему флягу с водой.
Сотник кое-как сумел взять посиневшими руками флягу и жадно принялся пить.
– Перед смертью не напьёшься, – скорее сочувствующим, чем насмехающимся голосом произнёс охранник и, дождавшись, когда Тит напился, лёгким кивком головы приказал сотнику идти за ним.
Легионер послушно пошёл к месту казни, но в отличие от вчерашнего дня, когда его вели в клетку от трибуна, сейчас смотрел вперёд, а не в твердь, являя: дух сотника не сломлен и он ещё поборется за свою жизнь.
Прозвучала труба, вещающая построение. Легион засуетился, быстро выстраиваясь перед главной палаткой. Сотника тем временем подвели к двум столбам, вкопанным ночью в твердь, и один из охранников, наконец, развязал Титу руки. Их сразу же пронзило сильное покалывание, будто тысячи игл поочерёдно принялись за свою собственную пытку без согласования на то с трибуном. Тит еле заметно улыбнулся, подумав об этом обстоятельстве, и попытался размять отёкшие кисти. Охранники не торопились привязывать сотника к столбам, видимо, осознав свою оплошность, когда забыли освободить Титу руки перед тем, как запереть в клетке. Покалывание постепенно исчезло, и осужденный, глубоко вздохнув, сделал шаг вперёд, встав на место своей вероятной гибели. Он сам поднял руки, приглашая охранников его привязать.
– Готов потерять шкуру? – услышал Тит за спиной тихий, чтобы его никто не услышал, голос Клавдия, когда охранники отошли в сторону.
– Ты решил проверить, крепко ли меня привязали к столбам, благороднейший Клавдий? – с нескрываемым сарказмом вместо ответа спросил сотник.
Но и Тит ответа не услышал, так как прозвучала команда, и воины построенного легиона вытянулись, как струны, готовые приветствовать своего трибуна.
Сотник попытался увидеть своих бывших подчинённых, но их в строю не оказалось. «Наверное, всё ещё сидят в клетках, ожидая своей участи», – подумал Тит и приготовился к казни.
Легион громко сотряс воздух дружным приветствием появление трибуна. Облачённый в доспехи командир имперского войска пристальным взглядом окинул строй своих воинов, а затем, мельком посмотрев на привязанного к столбам Тита, жестом приказал начинать казнь. Один из помощников трибуна вышел в центр претория, практически встав рядом с Титом, и громким голосом объявил, кого и за что сейчас будут казнить. Сотник, как и весь легион, внимательно выслушал приговор и, убедившись в обещанной трибуном возможности спасти жизни своих бывших подчинённых, посмотрел в небо, словно пытался увидеть там свою смерть и договориться с ней об отсрочке. Только смерть не соизволила явиться своей жертве, и Тит, устремив взгляд вперёд, сосредоточился на восприятии своего тела, чтобы в нужный момент отключиться от боли и постараться выдержать все двадцать пять ударов.
Палач неспешно подошёл к сотнику и ловко заткнул ему рот кляпом. Но, увидев отрицательный жест трибуна, который тот подал рукой, кляп вынул, предоставив тем самым Титу возможность кричать.
Именно крик помогал выдержать жуткую боль и, зная это, осужденным специально затыкали рты. Снова командир легиона делал сотнику милость, только в этот раз милость действительно оказалась таковой.
Палач вынул из-за пояса плеть, состоящую из трёх плетеных кожаных хвостов с железными крючками на концах, и, заняв позицию сзади и чуть сбоку от Тита, нанёс первый удар по голой спине осужденного.
Резкое жжение обрушилось на спину легионера, а затем острая режущая боль от вспарывающих кожу крючков вонзилась через спину прямо в мозг. Тело сотряслось, застонало, как разрывающаяся от натуги жила, и из Тита вырвалось непроизвольное рычание. Он сразу же понял: палач подкуплен Клавдием, и выжить всё-таки не удастся. Исполнитель казни с первого удара обозначил своё намерение убить осужденного легионера.
«При всём старании, я протяну максимум десять плетей», – подумал Тит, и его пронзила ещё большая боль от второго удара. Спина стала разрываться от безжалостных металлических крючков, выплёскивая драгоценные ярко алые капли жизни из тела сотника на твердь. Разум мгновенно сковало, будто палач бил не по спине, а по голове, раскалывая её медленно и настолько болезненно, что сразу появилось желание поскорее умереть. Тит ещё стоял на ногах, но уже после третьего удара, ноги подкосились, перенося вес тела на руки, и так измученные за ночь верёвками. Сотник захлебнулся от боли в собственном крике, и вместо рычания издал сиплый стон, означающий близкую смерть.
Только сейчас костлявая старуха соизволила явиться своей жертве. Титу почудилось: смерть усмехнулась, обнажив свои гнилые зубы, и поманила к себе костлявым пальцем. Но от сокрушительной боли эта старуха неожиданно стала желанней любой красавицы, и сотник мысленно потянулся к ней. Видение было настолько реальным, что легионер словно почувствовал смердящее, спасительное дыхание той, что обрывает жизнь. Но четвёртый удар разрушил появившийся образ смерти, и Тит утонул в океане боли, захлестнувшем человеческую сущность пенящей волной невероятных мучений. Из легионера вырвался глухой, хриплый звук, и ноги совсем перестали слушаться. Воин империи повис на руках, более не в силах опираться на твердь мира. Железные крючки достали до костей и, оцарапав их, подарили впечатление, что человеческое тело принялось выворачиваться наизнанку.