Сергей Фёдорович Ольденбург
Восточное влияние на средневековую повествовательную литературу Запада
Точно так же как часто тождественная деталь, тождественный мотив может возникнуть в двух рассказах совершенно независимо. Так, например, в одной новоиндийской версии есть деталь, чрезвычайно близкая к фабло: как в фабло ухаживатели оказываются покрыты перьями, так и в новоиндийском рассказе один ухаживатель покрыт хлопком.
Задачею четырех чтений, которые я предложил вашему вниманию, было показать, что примерно в XI–XIV вв. Восток оказал значительное влияние на средневековую повествовательную литературу Запада, что не только в это время были переведены на ряд западных языков два крупных восточных сборника рассказов, но что в проповедническую и светскую повествовательную литературу Запада Восток внес свои элементы путем устной передачи: Византия, Испания и Сицилия подготовили почву, крестовые походы и созданное ими и возникновением монашеского проповедничества и миссионерства широкое общение Запада с Востоком дало возможность проявиться восточному влиянию и в области повести; блестящий талант восточных рассказчиков, умевший создавать искусно сплетенные сюжеты и чрезвычайное их разнообразие, естественно, сделал Восток в это время источником, из которого свободно черпал Запад. Я надеюсь, что мне удалось достаточно убедительно составить это мое рассуждение.
Если это так, то я вполне понимаю, что у вас является тогда вопрос: допустим, что мы убеждены, но какое это может иметь для нас значение и зачем читающий хотел это нам доказать? Такой вопрос я считаю вполне естественным и хочу на него ответить, ибо специалист должен, мне кажется, всегда быть в состоянии ответить на то, как в его понимании специальная его работа связывается с общими вопросами знания, ибо всякая сознательная, действительно научная работа должна быть соединена с этими общими вопросами.
Я принадлежу по своей специальности к востоковедам, которые ставят себе задачею изучить и понять Восток. Мы считаем, что, только поняв надлежащим образом Восток с его громадными культурными достижениями, человечество может надлежащим образом понять себя, осознать себя, т. е. сделать то, без чего не может быть настоящей жизни человечества, ибо вне сознания нет жизни, а есть только существование. Если такова задача востоковедения, то понятно, какое, по нашему мнению, имеет значение разработка вопроса о восточных влияниях, ибо здесь мы найдем ключ к пониманию и дальнейшего возможного влияния Востока на Запад; ведь именно в момент столкновения влияния определеннее всего выявляются индивидуальные особенности отдельных культур. Я выбрал совершенно специальный и частный вопрос о восточном влиянии на повествовательную литературу Запада в XI–XIV вв., потому что именно лишь при специализации, дифференциации можно говорить о той степени точности доказательства, которая необходима, и только из ряда таких точных (в пределах, конечно, возможного, как я уже несколько раз оговаривал) частичных доказательств складываются те более широкие построения, которые выводят на широкие, общие пути знания.
Но этот специальный вопрос имеет значение не только как один из моментов восточного влияния на Запад, которое важно проследить на всем протяжении истории человечества, и даже не только как один из главных моментов этого влияния в области духовного творчества, а и особое значение в истории художественного творчества: более трезвый и более бедный фантазиею Запад, привыкший мелочью, детально говорить многое, сумевший небольшим количеством литературных тем создать богатую, дивную греческую литературу и ее преемников, на которую и на которых Восток влиял сравнительно мало и случайно, получил внезапно толчок от богатого фантазиею Востока.
Не только материальная культура стала значительно богаче – стоит только просмотреть громадное обогащение словаря европейских народов за это время, чтобы понять, как велико это богатство восточного культурного воздействия: ведь сколько слов, которые вы с детства считаете родными, вошли в европейские языки в это время, но и духовная культура восприняла то живое, что принес с собой Восток: красоту жизни, ее яркие, вечно золотимые солнцем краски, розовую золотистость ее восходов, бесконечно глубокую синеву ее ясных дней, белизну ее огненно знойных часов, пурпуры ее закатов, обо всем этом говорил Восток новым, сильным и ярким языком, свивавшим и развивавшим в бесконечных узорах, арабесках – и это слово опять говорит вам о Востоке – бесконечные гирлянды рассказов.
Кто из вас в вашем детстве не испытал очарования этих арабских «1001 ночи», в сущности, персидских рассказов, вероятно тоже навеянных Индией, как и разобранные нами фабло. Ведь недаром, когда в XVIII в. они появились в Европе, облеченные в очаровательную французскую форму, наши предки так увлеклись ими и начали им бесконечно подражать.
Нам важно было установить это время широкого восприятия восточных повествовательных сюжетов на Западе, потому что это установление дает основу для понимания истории столь трудно уловимой в своем развитии сказки, одного из любопытнейших видов художественного творчества. Историческое направление в изучении сказки, которое делает большие успехи за последнее время, уже научило нас резко различать между первобытною сказкою некультурных народов и сказкою культурных народов, которая является определенным литературным памятником, произведением определенного, нам почти никогда не известного человека, но именно произведением индивидуального, а не так называемого массового творчества. Мы уже начинаем подходить к тому, что, как и другие роды литературы, сказки, так называемые народные сказки, – тоже произведения определенных мод, определенных времен и мест. И это существенное приобретение для нашего понимания человека, ибо оно укрепляет нас в сознании того, что в духовной жизни народа творцами являются не массы, а личности, именно те, кто у нас столь своеобразно называются интеллигенцией.
А ведь установление этого факта имеет и громадное жизненное значение: в наше время преклонения перед массою необыкновенно важно иметь широкие обоснования для правильного понимания соотношении массы и того, что принято называть интеллигенцией; когда пройдет угар, когда люди начнут опять рассуждать, чрезвычайно необходимо будет дать им в руки надежное понимание истинного значения в жизни человечества именно тех, кто теперь так пренебрежительно отодвигается на задний план, следствием чего является хаос и обеднение жизни не только материальное, но и духовное.
Казалось бы, что общего между восточными повестями, фабло XII и XIII вв. и страшной действительностью наших дней? Между тем наука улавливает эти невидимые для не вооруженных знанием глаз нити и показывает, как все в человечестве крепко и неразрывно связано теми связями преемственности, которые столь безрассудно и бесполезно стараются теперь рвать и уничтожать.
Этот вопрос о преемственности нам не пришлось подробно затронуть, но, когда мы установили связь между индийским рельефом III в. до н. э. и французским рассказом XII или XIII в., разве мы не привели разительного доказательства именно преемственности человеческого творчества? Человечество, за исключением тех редких минут его жизни, когда оно безумно и бессмысленно разрушает дела рук своих, бережно, как хороший хозяин, хранит свои достижения и передает их потомству, т. е., говоря языком современности, копит капиталы, приумножает их и приумноженными передает от поколения к поколению.
Когда мы указали на начинающее распространяться среди специалистов мнение, что и народные сказки культурных народов, произведения, возникающие в периоды и в местах, которые могут быть определены исследованием, то мы дали указание на одно из приобретений установления факта заимствования повествовательных тем с Востока на Запад, и факт этот имеет громадное значение в истории так называемых народных литератур, вводя и их в полной мере в круг исторического изучения, внося вместе с тем и новую страницу в историю. Ограниченное число литературных сюжетов вообще, которое известно тем, кто специально занимался вопросом об этих сюжетах, и внезапное их увеличение в Европе в определенное именно время – факт в высокой мере любопытный в истории человеческого творчества и особенно важный по отношению к выяснению законов этого творчества.
Мне кажется, что из только что сказанного ясно, как много нитей идет от специального вопроса, который мы рассматривали в наших чтениях, к общим широким вопросам гуманитарного знания, являясь в них новым и существенным доказательством, и что я дал в известной мере ответ на этот вопрос, который, как мне казалось, вы ставите и имели полное право поставить.
Но мне приходилось и приходится постоянно встречаться с фактом, который кажется чрезвычайно знаменательным и относительно которого приходится недоумевать. Я только что упомянул о науках гуманитарных, к которым принадлежит и сравнительная история литературы, давшая тему к предложенным вам чтениям. К наукам гуманитарным в кругу научных исследований присоединяются науки математические и науки естественноисторические. И вот, когда просто человек образованный, не ученый, видит какую-нибудь совершенно ему недоступную работу по высшей математике, заглавие которой читающему совершенно непонятно, он считает естественным и необходимым, что такая работа существует, верит как бы на слово ученому, что эту работу необходимо было сделать, эту книгу необходимо было написать. У него не возникает никаких сомнений насчет целесообразности специальной работы. Очевидно, недоступность высшей математики для неподготовленного спасает ее от подозрения, в излишней «ненужной» специализации.
Более сложным делается вопрос, когда дело касается наук естественноисторических, хотя и тут мы чувствуем, что наука, более близко связанная с математикой, как физика, химия, минералогия, опять вызывает менее сомнений, науки же биологические, немного более доступные, хотя бы только по видимости, людям, не имеющим соответствующей подготовки, уже вызывают иное к себе отношение: мы слышим, например, часто недоуменные замечания особенно по адресу энтомологии:
– На что нужны эти исследования левой лапки мухи? Кому нужно знать об усиках таракана?
Но все эти сомнения ничто перед теми уже не сомнениями, а твердой уверенностью, что науки гуманитарные, суждение о которых представляется возможным каждому, полны ненужного хлама: с чувством глубочайшего презрения, как образец педантичной бессмыслицы цитируется какая-нибудь книга об употреблении той или другой частицы по-латыни или по-гречески. И говорящий убежден, что он изрекает непреложную истину, и очень удивится, если ему покажут, что его пример свидетельствует лишь об ограниченности его знаний и потому и о шаткости, и малой обоснованности утверждений, в корне которых лежит столь значительное невежество.
Мы, восточники, из представителей наук гуманитарных являемся при этом в особенно безнадежном положении: узнав, например, что перед ним восточник, собеседник с некоторым еще любопытством спрашивает:
– А, значит, вы знаете китайский?
– Нет.
– Значит, арабский?
– Очень мало.
На лице вашего собеседника явное недоумение:
– Но чем же вы, собственно, занимаетесь?
– Я санскритист.
– Неужели вам не надоедает такая узкая специальность?
А когда вы еще укажете, что и в этой узкой специальности вы имеете право считать себя по-настоящему специалистом лишь небольшого уголка, то вы чувствуете, что ваш собеседник совершенно перестает вас понимать.
