Сергей Нуртазин
Русский легион Царьграда

Полная версия

© Нуртазин С., 2016

© ООО «Издательство «Вече», 2016

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2017

* * *

Пролог

Солнце уходило за горизонт. Его последние лучи, с трудом пробиваясь сквозь зеленое покрывало древнего леса, падали на едва заметную тропу, ведущую к огороженному тыном святилищу. Там, среди покрытых мхом деревянных идолов, стояло почитаемое родом славянским дерево, дуб. К нему-то и направлялся русоволосый юноша с торбой. Лицо его было задумчиво. Невеселые мысли одолевали молодого славянина из радимичей, опасность, нависшая над землями его племени и уведшая из дома отца, не давала ему покоя. Даже знакомый с детства лес таил тревогу, как и тянущиеся к небу призывные дымы. Властная рука киевского князя Владимира протянулась к кону потомков Радима.

Ворота были открыты. Испросив разрешения у богов, он вошел в святилище. Волхва Веда здесь не было. Юноша подошел к дубу, поклонился и, доставая из торбы горстями рожь, трижды осыпал ею могучий ствол. Зерна злака, отскакивая от коры, падали у перевитых между собой мощных корней, выглядывающих из-под земли. Приложив правую ладонь к сердцу, он заговорил. В закатной тишине леса хорошо слышались его слова:

– Перун великий! Перун грозноликий! Внемли призывающему тебя! Славен и трехславен будь – оружия, хлеба и роду благость дай! Громотворенье яви, правь над всеми изродно! Так было, так есть, так будет! Помоги батюшке моему в рати! Верни в животе и здравии! Дай одоление воям нашим над ворогом злым! Молю и славлю тебя! Так было, так есть, так будет!..

Часть первая. Стезя Мечеслава

Глава первая

В год 6492 (984). Пошел Владимир на радимичей… Был у него воевода Волчий Хвост; и послал Владимир Волчьего Хвоста вперед себя, и встретил тот радимичей на реке Пищане и победил их… Оттого и дразнят русские радимичей: «Пищанцы волчьего хвоста бегают»… Были же радимичи от рода ляхов, пришли и обосновались тут и платят дань Руси, повоз везут и доныне…

Нестор. Повесть временных лет

– Зачем юнца ко мне привели? – спросил сидящий на коне муж в кольчуге. Низко надвинутый шлем с широким наносником скрывал верхнюю часть его лица. Видны были только пшеничного цвета усы и мощная, чуть выдвинутая вперед челюсть с ямкой на выбритом подбородке. Холодно посмотрев светло-карими глазами на русоволосого юношу лет семнадцати, он перевел взгляд на двух дюжих дружинников, державших за руки пленника.

– Вина на нем, – сказал один из них. – Змееныш трех наших воев живота лишил. И варяга Орма поранил. Суди его!

– В бою суд один… Убил он – убейте его!

Дюжие молодцы того и ждали. Тот, что стоял слева, неуловимо отступил назад, заломил пленнику руки за спину. Тот, что стоял справа, вынул нож.

Но дело сделать не успели.

– Сохрани ему жизнь, воевода, – сказал подошедший к дружинникам рыжеволосый крепыш лет тридцати, с перевязанной окровавленной тряпицей рукой. – Добрый воин князю будет.

– Когда-то, может, и будет, а ныне трех наших уже нет. Да и будет ли? Ненавистно смотрит, этот память свою не замглит, а сельцо его ты, Орм, напрочь спалил. С пепла новой дани князю мы не скоро возьмем.

– С пепла и против князя не скоро поднимутся. А то что же… На реке Пищане их разбили, а иную родовую селитьбу приходится с бою брать. Эта нам обошлась в десять воинов. Окольчуженных!

Эта, дворов в сорок, никакого опаса не знавшая перед дальним Киевом, догорала за невысоким валом. Сами по себе жили радимичи, дани давно и никому не давали, но и на чужие племена не налезали, разве что пойдет род на соседний род, пустят кровушку друг другу, остудятся и потом затылки чешут: из-за чего же свара-то наша? Но все чаще и чаще случались у них междоусобные битвы и пожесточе – из-за богов. Одни роды приносили богам жертвы человечьи, другие стали считать это для себя и богов постыдным, волхвы никак не могли между собой столковаться. Кровь тогда текла гуще, и племя радимичей, того не сознавая, шло на разлом… Раздвоенными они и вышли на Пищану против великого киевского князя Владимира, а тот вынуть свой меч не пожелал, послал поперед себя малую изгонную рать с воеводой, имя которому Олег, а прозвище – Волчий Хвост. Ее, изгонной, и хватило на них на всех… И теперь перед Волчьим Хвостом и дружинниками догорала очередная и непокорная селитьба радимичей, там, в пламени, с хрустом оседали избы, встречный ветер гнал на оборуженных людей клубы дыма, кидал в них через вал огненные головни. Кричало сельцо последними женскими криками, но и они затихнут, и там не останется никого и ничего. Пепел останется. На пепел вновь наскочила мысль воеводы, воина и рачительного оберегателя княжого добра, но кружить ей попусту не дал варяг Орм. Успокоил воеводу:

– Не всех же мы в полон взяли. Из дебрей вернутся, заселят, бабы чад нарожают.

Воевода Олег, Хвост Волчий, ценил своего обрусевшего варяжского сотника, товарища верного в битвах, советника дельного. И укорил себя: что за притча? По сожженному сельцу загоревал, будто оно первое… И что подумают дружинники, а? Рожи их чумазые сияют довольством, понаграбили сверх меры, вернутся в семьи удачливыми добытчиками. Свою меру серебра, рабов и меховой рухляди получит великий князь, свою – он, воевода, и свою – сотник Орм и его десятники. Никто внакладе не останется, от века так заведено, князем Владимиром устрожено. Однако в вековом порядке грабежа побежденных проклюнулась малая несообразность, которая обеспокоила осторожного воеводу. Селитьбу спалили, вон, слышно, ратники оставшихся девок, баб и ребятишек из пламени на князя добирают, а парнишку-убийцу Орм отчего-то пощадил. Это как понять?

– И это от тебя не утаю, – упредил его Орм. Голос его как-то странно дрогнул. – В свое время. Ныне не тот час.

– Ну, не тот так не тот, а и вправду – не тот, – согласился воевода. Глянул на рослого парнишку-радимича с сероватыми, горящими ненавистью глазами. Волосы и лицо его были в грязи, разбитые губы вспухли синими варениками, разорванная рубаха задубела от крови. Сил стоять на ногах у него уже не было, но стоял, зажатый с боков двумя теми же дружинниками. Как же он, подумал воевода с удивлением, сумел троих-то окольчуженных положить?

– Боюся, – сказал Волчий Хвост, и странно, и весело всем стало слышать от него это слово. – Боюся, Ормушко… Паренек-то, вижу, свое время не упустит и тебе же всунет нож в горло.

Тогда варяг Орм сказал устало:

– Я просил тебя сохранить ему жизнь. Решай, воевода. Я ему заступа и за него порука. Головой отвечаю.

– Вот даже как тебя припекло… Убить его мы с тобой вправе, а жизнь сохранить, да еще в княжой дружине, не в нашей власти. Пред княжьи очи его поставим. Тому и быть, что князь Владимир решит.

– Решить-то он решит… Да сначала тебя, воеводу, спросит.

– Не без того… – заулыбался воевода Олег, полукровка, родившийся от потомка варяжских ярлов и новгородской словенки из простых. Было время, князь Владимир мальчонкой правил Новгородом и тогда же возлюбил своего дальнего родственника и полукровку, чутким отроческим сердцем сознавая: оба со стороны матерей – не знатны. Что намного важнее, возлюбил его и Добрыня, княжой наставник, истинный правитель Новгорода, родной брат рабыни Малуши, матери Владимира. Говоря речью прямой – Добрыня, как и сестра, был из рабов-древлян, и выходило, что племянник его, новгородский князь-малолетка, по сравнению со своими старшими братьями Ярополком и Олегом – полураб и полудревлянин… Такому власть над Киевом и Русью придется добывать кровью. Не добудешь – и в Новгороде, у словен, не усидишь. Это они сознавали. И это они свершили.

– И что ты князю скажешь? – настойчиво допытывался Орм.

– Что скажу? – вернулся к нему из своего далека воевода. – А куда я без тебя, Ормушко? Нам с тобой еще не одних радимичей предстоит объярмить.

Пригляделся в последний раз к пленнику, приказал дружинникам:

– В обоз его. Да свяжите покрепче!

И Орму:

– Убежит, звереныш, тебе тогда головы не сносить, поручник. А мне твоя головушка нужна. И князю тоже.

* * *

Мечеслав открыл глаза, над ним в разрывах зеленой густой листвы плыл голубой ручеек неба. Скрипели колеса, повозка тряслась на ухабах, каждый толчок отзывался болью в теле, кружилась голова, во рту ощущался горько-соленый привкус крови. Повернув голову, он сплюнул красноватый сгусток на землю. Хотелось пить. Пытаясь облегчить страдания, Мечеслав прикрыл веки. Перед глазами заново всплыли воспоминания последних дней…

– Тятя, я с тобой, – сказал он отцу, держащему в руках пояс и меч.

– Здесь будь. С тобой Локшу, Волчка и Крившу оставляю. За старшого дед Щур будет. Береги мать и сестру. Вернусь, с тебя спрошу, – ответил, опоясываясь, отец. Его большая теплая ладонь легла на чело Мечеслава и потрепала волосы. Тихо всхлипывали мать Беляна и сестренка Красава, с ними отец уже простился.

Прошла седмица, отец Гремислав – старшой их рода – и ушедшие с ним воины не возвращались, а потом случилась эта страшная ночь. Спавшего после сторожи Мечеслава разбудили доносившиеся снаружи крики. Наспех одевшись, он схватил копье и выбежал из избы. Со стороны ворот, что прикрывали вход в огороженное тыном селище, доносился звон оружия. Видимо, Волчек и Кривша, заступившие в сторожу, пытались сопротивляться. Выскочивший из полутьмы конный воин, лицо которого из-за пламени горящих изб казалось красным, спустил тетиву лука. Стрела со свистящим звуком пролетела мимо, Мечеслав оглянулся и увидел стоявшую в дверном проеме матушку. Стрела попала ей в грудь. Мать протянула к нему руки и упала на стрелу, сломав ее оперенное древко. Мечеслав подбежал, пал на колени, перевернул мать на спину. Глаза ее, всегда такие теплые и ласковые, холодели. Он понял, что уже никогда не увидит ее живой. Дикий крик вырвался у него из груди, он поднялся с колен и побежал, догоняя того, кто убил его мать. За углом соседской избы едва не споткнулся об пронзенного копьем Буяна, лохматого, с рыжей шерстью пса деда Щура. Хозяин собаки лежал рядом, поджав под себя ноги, его посекли мечом. Ярость удвоила силы Мечеслава, ускорила бег. Враг близко, копье, с хрустом пробив кольчугу, вонзилось ему между лопаток, воин замертво свалился с коня. Вокруг их множество, надо бежать, но куда он убежит от сестренки, оставшейся в избе, крышу которой уже лизало пламя? Он повернул назад, чтобы спасти ее, но поздно, поздно, ему не успеть… Путь отрезали воины Владимира.

Тогда он стал биться с ними, как учили его отец и старый волхв. Здоровенный детина заступил ему путь и, ухмыляясь, замахнулся палицей, но не будет у тебя времени, находник, чтобы ударить ею. Мечеслав лишь коснулся острием копья его шеи, раздвоил ему яремную жилу, отскочил, длинная струя крови не достала его. Детина, так и не успевший понять, как его многоопытного воина лишил жизни юнец, упал наземь. Окружавшие Мечеслава вои, увидев смерть соратника, стали более осторожно наседать на юношу. А тот вспоминал. Волхв учил: «Когда ты один, а их много и со спины у тебя защиты нет – не стой, двигайся быстрее молнии, падай, перевертывайся, подсекай ногами, поднимайся, бей, бей и бей, чтобы и тебя стало много». Волхв умел делать много из себя одного, показывал, как делать, и предупреждал: «Никогда не добивай ни раненного тобой, ни тебя ранившего, а станешь добивать, тебе не дадут – ты уже мертв». Пеший ратник, подсечкой поверженный Мечеславом наземь, успел, падая, низовым ударом меча проткнуть ему левое подреберье. Мечеслав в гневе всадил в него копье, и тут же стрела прошила ему левое же предплечье, протащилась под кожей огненной струей и ушла. Он ослабел и безрассудно пытался выдернуть из врага свое копье… А пока пытался, к нему без всякой опаски подошел рыжий воин без шлема, сбил наземь кулаком в лицо, склонился над ним. Но у Мечеслава еще действует правая рука-десница и в ней приготовлен для него гостинец-нож. Мечеслав целит рыжему в горло, но тот, видать, знает эти боевые хитрости, подставляет руку. Еще удар по голове, темнота… Потом память возвращала ему редкими всплесками мутные видения: вот воин на коне, которого все называют воеводой, и вот рыжеволосый, горло которого не достал его нож, о чем-то говорят они… И наконец он, чье имя Мечеслав, лежит в повозке, связанный находниками. Весь левый бок и левое плечо будто на огне ему жгли. Но где он? Далеко ли от мест родных? Похоронил ли кто мать? Жив ли отец? Где сестра его и что с ней?

– Радимич, жив? – чей-то голос вырвал Мечеслава из горьких раздумий. Он открыл глаза, уже не трясло, повозка не двигалась, над ним склонился рыжий, которого воевода называл Ормом. Мечеслав признал в нем варяга. Ему уже приходилось видеть людей севера. Варяг Орм был без доспехов. На нем были кожаные штаны и кожаная же безрукавка, одетая поверх выкрашенной в коричневый цвет полотняной рубахи, концы рукавов которой были стянуты тесемкой. Роста он был среднего, но широкоплеч и узок в бедрах. Его продолговатое лицо было припорошено мелкими, едва заметными веснушками. Орм внимательно посмотрел на Мечеслава светло-голубыми глазами и, пригладив ухоженную рыжую бородку, сказал:

– Зелье приложу, как бы огневица не случилась.

Разрезал на Мечеславе рубаху, промыл раны, наложил повязки, подал рубаху чистую, помог надеть.

– Испей, – сказал он, поднося ковш с водой к губам юноши, а в ковше и глотка полного не было. – Не глотай, держи во рту, пусть влага прямо в кровь войдет. Помолчим малость.

Помолчали. Мечеслав, будто не о себе, а о ком-то другом, подумал, что меч, видно, прошил ему не только подреберье, но задел слева живот и жизнь.

– Неглубоко, обможешься, – успокоил варяг. – Не серчай на меня и зла не держи. Ты троих из моей сотни положил, а у них тоже ведь женки да чада малые, отцы да матери остались. Ты об этом думал, когда копьем своим махал да и меня ножом пометил?

– Я вас не звал, находники, – сказал Мечеслав и обнаружил, что и после влаги говорить ему трудно, горло как оковало.

– Молод ты, чтобы звать и не звать. А знай, Владимир слал к вашим князцам гонца: «Дайте дань»! Что ответили? «Не давали и давать не будем». Спесивцы! И до чего же забывчивы… Княгине Ольге, сказывали мне старые ратники, дань без разговоров давали, вещая старуха даже на полюдье к вам никого не посылала, сами ей в Вышгород повоз возили. А внуку ее, великому князю киевскому и кагану русскому, – не будем? Где такое видано? Вот и разумей, кто вашу землю пожег и разорил… Глупость ваших ярлов!

– У нас нет ярлов, варяг.

– Как без них? В челе ваших родов кто стоит? Такие же безумцы, как и на моей родине… Всяк к себе и на себя тянет, никто никому не указ, вы на Пищану – и то не все вышли, поодиночке вас пришлось добивать. Ну ин ладно, не о том нам с тобой в сей час надо речь вести. А вот о чем спросить хочу: у тебя в сельце родичи были? Или ты сирота?

Мечеслав молчал.

– И еще спрошу, – этот Орм, как и в случае с Волчьим Хвостом, по всему видать, кого однажды начинал допытывать, от того не отставал до полной ясности. – Оклемавшись, ты бежать-то все ж таки мыслишь?

Еще бы! Но и на это Мечеслав ничего не ответил.

– На твоем месте да в твои годы я бы тоже такую мыслишку ласкал, – смущенно кашлянув, сказал варяг. – Особенно сладкую – нож в горло обидчику. Про мое же горло – забудь! Бился ты, не скрою, славно, но тебя еще учить да учить. И не обидчик я тебе. Не всегда и не всякий из нас по своей воле худые деяния на земле творит, и я, воин, из того подневольного числа.

Мечеслав лежал, устремив отрешенный взгляд в небо. Но Орма не обманешь – парень его слушал.

– Слушай со вниманием, – посуровел Орм. – Знай, всех радимичей, что взяли мы в полон на Пищане, а затем добирали в непокорных, как и ваше, селитьбах, на ладьях в Киев-град уже отправили. Там купцы, рабов дожидаясь, серебром звенят. И теперь в молчанку со мной не играй: кого из близких родовичей будешь на киевских невольничьих торгах искать?

– Мать вы убили. Сестренка в горящей избе осталась.

– Сколько лет?

– Двенадцать. Красавой зовут.

– Будь уверен – не осталась. А и осталась – мои вывели! За двенадцатилетних дев купцы хорошо платят, берегут их, увозят в чужие языки, продают и получают вдесятеро. А что с отцом?

– С вами ушел биться, да так и не вернулся.

– Тоже на торгу поискать не лишне, всяко бывает. Искать-то как будешь – беглецом? Про таких удачливых я что-то не слыхивал… А чем выкупать, думал? Помнится, когда я свалил тебя наземь, калиты с серебром на твоем поясе не приметил. За рабов, будет тебе ведомо, серебром платят.

Орм вынул из ножен нож с узким лезвием, каких не бывало у руссов, и разрезал путы на ногах Мечеслава.

– Думай, парень. Тебе есть над чем.

Приказал сидящему в соседней повозке бородатому смерду-обознику:

– Если воды испить пожелает, подай! Самую малость, чтоб только губы омочить, а из еды – ничего. Рано ему.

«Чего привязался находник, будто я ему родович», – думал Мечеслав, глядя вслед странному варягу. Несколько раз согнул и разогнул в коленях освобожденные ноги. Ноги были при нем… А чувствовал себя так, словно его заново и еще крепче опутали.

* * *

Мечеслав, лежа в повозке, задумчиво глядел на темнеющее вечернее небо, где уже мерцали первые звездочки. Ормовы повязки и мази оказались целебны, раны заживали. В один из дней Мечеслав, хоть и не без труда, смог приподняться и посидеть немного на дне повозки, застеленном соломой. Опухоль в горле опала, после чего Жданок, сторож-обозник, стал давать ему мясную похлебку, прибавляя к ней малые кусочки от ячменных лепешек, испеченных в золе по-хазарски, и целебное питье, от которого он сразу засыпал. «Во сне, сынок, любую хворь заспишь», – говорила ему мать в детстве. И все сталось по родному материнскому слову. И не все! Тело его с каждым днем возвращало силу, а душа была как камень и томилась тяжко: не уберег он мать и сестренку, не исполнил наказ отца… С тем он и проснулся этим тихим вечером с первыми звездами на темнеющем небе.

Повозка его была распряжена, две оглобли торчали вверх, как две воздетые к небу руки. Рядом, борт о борт, стояла другая, и в ней сидел спиной к Мечеславу его сторож-обозник, которого он называл дедом. Дед Жданок был как нянька, в непогоду заботливо укрывал его рядном, иной раз и кожух набрасывал, пить-есть давал, при нем и с его помощью совершать и остальное нужное ему, слабому, было не так стыдно.

Мечеслав без прежних мучительных усилий приподнялся, сел и огляделся. Вокруг сновали воины, бряцало оружие. Лошадей уже отогнали в ночной выпас, костры развели, пахло дымом, к которому примешивался вкусный запах жареного мяса. Мечеслав не знал и не мог знать, как соблюдался у них ратный походный порядок, но порядок в обозе, успел заметить он, соблюдался строго. Да и обозников, вольных мужиков-смердов, в случае чего, голыми руками не возьмешь. При каждом имелась своя рогатина, оружие в привычных руках смертоносное, как и копье. Рогатина его деда-няньки лежала все эти дни в повозке Мечеслава, древко ее было укорочено по длине повозки, аккуратно так у бортика лежала, раненому не мешая, и хозяину при случае вынуть ее легко. Мечеслав пошарил руками справа и слева, рогатины не было, а он-то губы распустил, имея на нее виды.

– Дедушко, ты рогатину взял?

– Мы в обозе не глухие и про тебя слыхивали… Так чтоб ты не соблазнялся!

– Ну, до побега мне далеко, – Мечеслав перевалился через борт повозки, утвердился на подрагивающих ногах. «Хватит валяться, завтра же пойду, за нее, голубушку, держась». И спросил: – Дед, а почему ты мне лица не кажешь?

Бородатый нянька повернулся к нему.

– Жалостно мне на тебя глядеть, паренек. Слух раскрой!

Мечеслав прислушался. С той стороны, где стояли ратные шатры и алело зарево от костров, накатывался на обоз слитный гул, в нем вдруг прорезались переливистый звон гуслей, и тягучий голос гусляра вывел серебряно и отчетисто:

 
Черну ворону ясна сокола не клевать,
А былинке древом-дубом не бывать.
 

– Пируют, – пояснил обозник. – Наша изгонная рать и князева дружина встретились. Судьба твоя на пиру и решится. Орм сказал: если князь предаст тебя смерти, он мне пришлет вестника.

– А почему тебе?

– Не Орму же тебя резать. Орм – высокий господин, княжой муж. Я исполню.

– Ты? – изумился Мечеслав. – Да ты же мне теперь как родович!

– Который день с тобой нянькаюсь, – подтвердил старик. – И не хотелось бы… А не исполню, что со мной будет? Как ты думаешь?

– Плохо тебе будет, – признал Мечеслав. Вспомнил, как волхв учил его обороняться пусторуким от оборуженных, а боевая правая рука у него, к счастью, не задета ни синей, ни кровавой раной. Посоветовал, жалеючи обозника: – Ты вот что, дедушко… Взрезанным ягненком я к Перуну не уйду, за нож не вздумай хвататься, ножом меня не добудешь. Бери сразу свою рогатину, да и то… Я биться с тобой стану.

– Чем? И я тебе не дедушка! – осердился старик, который, к удивлению Мечеслава, стариком себя не мнил. – У меня старший сын только-только под твои лета подваливает да трое за ним в затылок дышат… Сил моих на тебя хватит.

– Тем боле – поостерегись! Тогда, перед воеводой, меня не зарезали, а ныне я воином смогу умереть.

Больше они не разговаривали. Густела ночь, постепенно затихал гомон ратного стана. Сидели. Ждали вестника, настороженно поглядывая друг на друга. Долго сидели, сон сморил их…

* * *

Орм на пиру не был. Под его руку дали еще четыре сотни вместе с сотниками и назначили начальным над всей ночной стражей ратного лагеря и огромного пиршественного шатра великого князя. Орм был рад. Пировать ему что-то не хотелось, душа была к тому не склонна, а назначение охранять покой пирующих – честь временная, но великая. За все годы службы князю она дважды ему выпадала, ныне вспомнили о нем в третий раз.

В третий – не в первый, Орму все было знакомо до мелочей. Ждать крупного нападения от радимичей не приходилось, разгромлены, но дурни могут найтись, их и на его далекой родине немало, и Русь ими не скудна, полезут на верную смерть, чтобы и с собой кого прихватить… Охранные сотни надлежало всю ночь строжить, жизнь пирующих – в ладонях Орма, его власть в эту ночь равна власти воеводы.

Свой надзор он, ведя в поводу боевого коня, начал с жилого княжеского шатра, который был поставлен неподалеку от пиршественного. Было время, и не такое уж давнее, когда отец Владимира, великий князь Святослав, никаких шатров над собой не признавая, спал, говорят, под открытым небом, на конском потнике, под головой – седло. Великий воин, не отнять у него, прошел по хазарам огнем и мечом, Русь забыла о хазарской дани, о том гусляры уже песни поют. А только… Орму в радимических дебрях не раз приходилось ночевать так-то, на потнике… И что? Утром по тревоге вскочишь, облитый как из ведра небесной росой, тело сковано, рубиться – еще можешь, думать ясно – забудь. Без ясной мысли сотник, чему примеры бывали, в один миг может остаться без сотни, сгубит ее по-дурному. А князь? Святослав всегда бился в первых рядах дружины, побеждал где-то далеко болгар и ромеев, а Русь, говорил Орму воевода Волчий Хвост, так и не собрал, не урядил, бросил ее ради ратной славы, погиб неизвестно где и неизвестно как. Ходили слухи, что хан печенежский на Днепровских порогах снес саблей княжью буйну головушку, сделал из черепа чашу, пил из нее. Даже думать о том было зазорно. «Мертвые сраму не имут» – это слово Святослава принес на Русь его воевода Свенельд, ныне уже ушедший к Одину, родному богу своему и Орма. Гордое слово князя жило в дружинной молве, знал о нем и воевода Волчий Хвост, отзывался похвально, но добавлял от себя в разговоре с Ормом: «Сраму не имут – воины, а их вожи – имут. Вот разнесли бы нас радимичи на Пищане – чей срам? Мой». «И мой», – мысленно соглашался с ним Орм.

Владимир, сын Святослава и Малуши, воевал домовито, основательно, в чело дружины, на памяти Орма, не вставал, мечом зря не размахивал. Добрыня воспитывал его не как воина, а как правителя. И пока – ни одного поражения, ни одной неудачной битвы. И потому пиршественный и жилой шатры кагана русского охранялись как святая святых, Орму тут и делать бы нечего, но – порядок не им заведен. Ночному воеводе подчинялась даже личная княжая стража, молодые гриди без обид смотрели, как Орм подошел к коновязи, удостоверился, что все три боевых коня князя стоят взнузданные, готовые к неожиданной скачке, одному под брюхом Орм не без труда подсунул палец за подпругу, проверяя, хорошо ли затянута. Обычай этот – держать днем и ночью готовых к скачке коней руссы переняли у печенежских ханов, и Орм признавал его полезным и нужным в походах. Никакого упрека не вызвала у него и шатровая охрана великих бояр князя, их было у него шестеро, может быть, к ним после пира прибавится седьмой, Орм крепко надеялся на это…

Мозг, власть и грозная воля Киева пировали, а после пира, надежно прикрытые, будут спокойно спать посреди ратного стана, окоемы которого тоже надлежало тщательно призреть. Орм всел в седло. Объезд сторожевых ратников закончил к полуночи, затем подъехал к кожаной кибитке, перенятой в походное дело у тех же печенегов. Кибитка принадлежала Волчьему Хвосту. Здесь Орм и стал ждать решения судьбы пригретого им пленника-радимича.

Пир заканчивался. Из шатра с гомоном повалила молодшая дружина. Пьяна была, не без того, но в меру, сугубо пьяных великий князь не жаловал и сам ума не пропивал. Молодой гомон быстро рассосался по стану, тут и там уже стал слышен могучий храп. Затем стали выходить люди именитые, среди них Орм видел двух варягов, дальних родственников шведского конунга, явились – не запылились, с ними, заносчивыми, он ни в Киеве, ни здесь, в поле, дел старался никаких не иметь. Оба были крепко пьяны, у одного Орм заметил на поясе кинжал в дорогих каменьях, пал на каменья свет костра и отбрызнул от них колющими искрами прямо в глаза Орму. Ну-ну, подумал он, вы бы еще бронь вздели на княжой пир, князю вам уже не служить, как пришли, так и уйдете, невежи, и уйдете скоро, дело это у Владимира налаженное.

Его воевода вышел от князя одним из последних, и то был добрый знак. Волчий Хвост шагнул в световой круг костра с улыбкой, обнял Орма, был хоть и в меру хмельной, а не удержался, похвастал:

– Ныне, Ормушко, я похвалу и милость князя имел, великим боярином он меня пожаловал.

Орм тоже обнял его, сказал с искренней теплотой в голосе:

– Это справедливо. Рад за тебя. – Поцеловал его в плечо. – Я твой верный слуга, боярин. Помню, как взял ты меня, гонимого, на службу к Владимиру. С мечом. За нестыдную плату.

Помолчали немного, растроганные давним и нынешним.

Потом Орм отстранился, спросил:

– Не томи, боярин. О моей просьбе не забыл?

– Типун тебе на язык! Я все думал, как к князю с твоей заботой подступиться. На пиру, сам знаешь, это дело нелегкое. Нарушил чин и ряд – можно и на гнев князев нарваться. А там еще эти, свеи твои, начали шуметь. Седьмая вода на киселе, а бахвальства и ору от них – вроде как от самого ихнего конунга. Пока их утихомиривали…

– Их утихомиришь!

– Утихомирили… Ласково! Князю с варяжскими конунгами ссориться не след. Пиры князя ведет Добрыня, у него на каждую заморскую глупость своя тихая припаска есть. Улестили их, но знай, им князю не служить.

– Да знаю…

– Знай и то, что до начала пира я с твоих же речей поведал Добрыне о твоем младшем брате и о твоей сестре и о том, что хочешь ты вернуть свой долг перед ними на спасенном тобой радимиче… Добрыня мне даже заикаться об этом запретил!

– Почему же? Я любил брата, в снах его до сих пор вижу… Скорбно мне, жизнь сестре я тоже загубил, если говорить без уверток.

Воевода, а с нынешней ночи – великий боярин Олег, у которого с пояса укороченным полешком, в дни битв и пиров, свисал волчий хвост, молчал долго. Оглянулся, подтянул к себе Орма, молвил тихо, почти шепотом:

– Ты сам вхож ко князю. Ты видел, чтоб он скорбел по брату Олегу и по брату Ярополку?

– Не видел, – понизил голос и Орм. – Но знаю, жену зарезанного Ярополка он насильством поял! Какая уж тут скорбь!

– Ну вот… Пьет князь заздравную чашу, меня славит за Пищану, и тут я по дурости и ляпнул бы ему: есть, мол, у меня сотник Орм, скорбит он по брату и сестре, им загубленным, и такой он у нас совестливый, что просит тебя, великий князь… На пиру, Ормушко, только два дурака и сидели – твои свеи, они одни не поняли бы намека. Считай, Добрыня мудрым советом оборонил тебя и меня от гнева князя.

– Да, оборонил, – признал Орм, с горечью понимая, что недоговоренное слово намного опаснее сказанного прямо. Как же он об этом ранее-то не подумал? Но со своим воеводой он всегда говорил прямо. Прямо и спросил:

– Мне пора слать вестника в обоз?

– Не торопись… Допили мы последнюю чашу за здравье и во славу князя, он и спрашивает Добрыню: кто в ночной страже? Добрыня назвал тебя. А видать, Ормушко, эти свеи-бахвалы так князю обрыдли, что он не сдержался и сказал: «Вот бы мне таких варягов поболе, как Орм». Тут-то и приспело времечко вступить мне в разговор, но, ясное дело, без намеков на твои стоны о загубленной родне. Я сказал, что ты просишь сохранить жизнь радимичу, почти отроку, ручаешься за него и я на то согласен. Князь спросил: «А что сей отрок натворил?» И об этом я поведал без утайки, а Добрыня добавил: «Очаг свой защищал, бился для своих лет на удивление умело и храбро, такой воин, княже, как его подучим, в дружине твоей будет нелишним». Князь был в хорошем сердце, повелел так: «Если Орм ручается, то пусть его радимич за троих мне и послужит. Из казны моей возьмите виру и отдайте родовичам тех, кого он живота лишил. Как науку нашу пройдет, покажите его мне».

Орм, не сдержавшись, воскликнул:

– Боярин и воевода! Что ж ты меня долгой речью томил? Что ж ты меня сразу-то не порадовал?

Волчий Хвост рассмеялся. Полез в свою печенежскую кибитку. В ногах его улегся раб-слуга. Ночь была теплая, кожаное полотно, служившее дверцей, слуга откинул кверху. Из тьмы кибитки воевода отозвался ворчливо:

– Сказал бы сразу-то, так тебя ветром бы и сдуло… А с моим молчальником, Ормушко, душевно не потолкуешь. Он словеньск язык не разумеет.

* * *

Кашевары поднимались до зари, а на заре, перед подъемом ратного стана, когда седовласый туман попятился, уходя от наступающего дня в лес на болота, Орм подошел к уже стоявшему у повозки Мечеславу.

– Откушай, да и я с тобой, – сказал он и положил на дно повозки узелок, а в нем были завернуты луковицы, ломти хлеба и зажаренное на огне сочное мясо, которое Орм, положив на бересту, нарезал горкой своим ножом.

Ели стоя и молча. Жданок, Мечеславов страж, отлучился к кострам, принес себе такой же еды, а им подал кувшин с водой. Помялся и сказал: