Сергей Нуртазин
Русь неодолимая. Меж крестом и оберегом
Пролог
Узнав об этом, сошлись люди без числа и плакали по нем – бояре как по заступнику страны, бедные же как о своем заступнике и кормителе. И положили его в гроб мраморный, похоронили тело его, блаженного князя, с плачем.
Повесть временных лет
«Где я? Что со мной?» – сознание молодого воина медленно выкарабкивалось из небытия, Никита, сын Мечеслава, размежил веки. Вокруг белая пелена, она обволакивает, клубится, увлекает. Недвижимое тело плывет во влажной дымке. «Что это? Облака? Ужель господь призвал мою душу на небеса?! Так быстро? Почему?! Не хочу! Я еще слишком молод!» Белый покров приоткрылся, взору Никиты предстал седовласый длиннобородый старик. «Так и есть, умер! Вот и святой апостол Петр, привратник Царствия Божьего, встречает меня у входа. Но почему на его плече сидит сова и почему он с веслом?… Плеск воды, я слышу его или мне это чудится? Мать-ромейка рассказывала, что прежде предки греков поклонялись иным богам. По их верованиям, души умерших отправлялись в царство Аида, куда их переправлял через черные воды реки Ахеронт старый лодочник Харон… У ног старика собака. Уж не Цербер ли это, ужасный пес, порождение Тартара-бездны и Геи-земли, охраняющий вход в Аид? Со слов матери, он должен быть черным, трехглавым, с огромными зубастыми пастями, из которых капает яд. Этот одноголовый, белый с серыми пятнами, лохматый. Белая шерсть прядями ниспадает на морду, скрывая глаза; видно только черную точку носа и розовый язык. Может, матушка ошиблась?.. Если так, то как я, христианин, попал к богам древних греков?! Уж не покарал ли меня господь за грехи? Неужели всевышний разгневался на меня за те малые прегрешения, что я успел свершить?» Нос лодки уткнулся в берег. Толчок вызвал тупую боль в голове, ожгло грудь, бедро, плечо. «Разве душа покойника может испытывать телесные страдания? Значит, я еще жив!» – с этой мыслью Никита вновь провалился в мучительный полусон. Узкая серая река понесла его вдоль каменистых мрачных берегов. Черные, словно после пожара, деревья без листьев и хвои подступают к самой воде. Они растут на глазах, вздымаются к кроваво-красному небу, их ветки-руки извиваются подобно змеям, тянутся к телу, обвивают, душат, проникают внутрь. Нестерпимая боль охватывает Никиту. Он пытается крикнуть, позвать на помощь матушку, но вместо слов наружу вырывается только стон. На выручку является покойный отец Мечеслав. Облик его неразборчив, такой, каким остался в детской памяти. Батюшка, большой, бородатый, с добрыми серыми глазами, остервенело рубит ветки мечом, отбрасывает, топчет ногами. Из обрубков сочится бурая кровь, теперь вода в реке становится красной, подобно небу. Меч отца оказывается сильнее, деревья содрогаются под мощными ударами, шипят, отползают, скручиваются, превращаются в прах. Боль затихает. Небо светлеет, обретает голубой цвет, порождает водяные струи. Одна из них касается его лица, смачивает пересохшие губы, проникает внутрь. Влага приносит облегчение. Отец склоняется, широкой мозолистой ладонью гладит волосы, смотрит печально, с отеческой любовью, приговаривает отчего-то чужим старческим голосом:
– Терпи, молодец, терпи, если боги пожелают, я тебя спасу.
Голос сменяется угуканьем, глаза отца округляются, наливаются красно-желтым цветом, голова становится похожей на совиную… Никита чувствует, как его ноги волочатся по земле, теперь голос старика раздается над головой.
– Ишь, тяжелый какой. Лохмач, помогай! Тяни его за ворот.
Громкий лай прерывает слова старика. Из тумана появляется лохматая собачья голова, Никита чувствует запах псины. Это тот самый пес, которого он принял за Цербера. Голова собаки чернеет, разделяется на три, зубастые пасти разбрызгивают пенистую слюну, впиваются в бедро, голову, грудь. Туман густеет, боль усиливается. Вслед за туманным видением и болью приходит темнота, беспамятство…
Часть первая
Нестроение
Глава первая
И когда пришел, повелел опрокинуть идолы – одних изрубить, а других сжечь.
Повесть временных лет
– Стану, благословясь, пойду к синему морю, на синем море бел-горюч камень Алатырь, на камне Алатыре богиня Жива сидит, на белых руках держит белого лебедя, ощипывает у белого лебедя белое крыло, так отскочите, отпрыгните, отпряньте от отрока безымянного родимые огневицы, горячки и лихорадки – Хрипуша, Ломея, Дряхлея, Дремлея, Ветрея, Смутница, Зябуха, Трясея, Огнея, Пухлея, Желтея, Немея, Глухея, Каркуша, Глядея, Храпуша.
Надтреснутый старческий голос вывел Никиту из тьмы. В этот раз он очнулся в полутемной полуземлянке с низким потолком. Его обнаженное тело покоилось на ложе, поверх медвежьей шкуры. Здесь же находился сутулый старик, которого он принял за Харона. Снова в тумане. Нет, это не туман. Пахло дымом. Он курился над большой глиняной плошкой в двух шагах от ложа, сизой змейкой обвивал двух деревянных идолов, в половину человеческого роста, тянулся к потолку, заполнял тесное жилище.
Таинственный старец расхаживал от ложа к плошке, продолжал бормотать:
– С буйной головушки, с ясных очей, с черных бровей, с белого тельца, с ретивого сердца. С ветра пришла – на ветер пойди, с воды пришла – на воду пойди, с лесу пришла – в лес пойди, от ворога пришла – к ворогу пойди. От века и до века.
«Волхвует дед. Не иначе, опять к старым богам обернулось», – подумалось Никите. Мысль эта пришла не зря. Греческая вера только приживалась на Руси, да и то больше в городах, старые боги уходить не хотели. В селениях кривичей, полян, вятичей, радимичей и других племен земли Русской их помнили и поминали, кто тайно, кто явно, а иные продолжали им поклоняться, как его дед Гремислав, приносить дары, соблюдать обряды, с ними связанные. Не желали лесные жители расставаться с привычными обычаями пращуров. Старые славянские боги противились, волхвы через предсказания и приметы несли их слово людям, и они восставали. Еще теплилась у Сварожьих детей надежда повернуть время вспять…
Старик опустился на колени, протянул руки к идолам:
– Милосердная матушка Жива, ты есть сам Свет Рода Всевышнего, что от болезней всяких исцеляет. Взгляни на внука Даждьбожьего, что в хвори пребывает. Пусть познаю я причину болести его, пусть услышу голос богов, и да помогут они свершить мне доброе дело и исцелить отрока! Пусть будет так! Слава Живе и мужу ее Даждьбогу Тарх Перуновичу!
Никита попытался подняться, но боль придавила к постели. Из груди вырвался стон. Старца потуги отрока не отвлекли, он трижды пал ниц перед истуканами божеств и лишь после этого встал и неспешно направился к ложу. Только теперь в его руках был нож, в голове мелькнуло: «Уж не хочет ли он принести меня в жертву древним богам?»
Никита напрягся, но сознавая, что сил защищаться нет, обреченно посмотрел на волхва…
Убийства не случилось. Старик положил нож на низкий, грубо сработанный дубовый стол, по-доброму глянул в серые глаза крепкого рыжеволосого парня, спросил:
– Как звать тебя, молодец? За кого просить богов о твоем здравии?
– Никитой кличут.
– Что за имя такое? От ромеев?
– Да, крещеный я. Имя мое греческое, победитель, значит.
– Ишь, Ники-ита, победи-итель. – Старец посуровел, перевел взор небесно-голубых глаз на грудь юноши. – Вижу, оберег греческий на тебе. Отступился, значит, от богов наших. Это плохо. Немало таких отступников, как ты, на нашей земле становится. Будем надежу держать, что простят боги тебе недомыслие. А пока терпи, надо наконечник стрелы из рамени твоего вытащить. Вон как опухло. Краснуха по шуйце поползла да к вые. Давай, двигайся ближе к краю.
Никита шевельнулся. Старик помог: подсунул ладонь с длинными узловатыми пальцами под голову, другую под спину, потянул на себя.
– Вот так. Сейчас корытце подставлю, в него нежид и дурную кровь сгоним.
Старик взял со стола нож, светец, подержал лезвие над горящей лучиной, остудил в миске с водой. Светец поставил на прежнее место. Кончик ножа тронул рану. Никита дернулся от боли. Теплая струя потекла по плечу и руке. Старик успокоил:
– Ножа не бойся. Это железо Огнебогом очищено. Им-то мы иное железо, смерть приносящее, из тела твоего вынем.
Лезвие ножа проникало все глубже, злым зубатым червем копошилось в плоти. Никита сжал кулаки, заскрежетал зубами. Старик вроде и не видел его мучений, спокойно спросил:
– Сам откуда родом?
Никите говорить тяжело, каждый вздох отзывается болью в груди, а тут еще ведун лесной ножом в живом теле копается, будто у себя в мошне. Ответил сквозь зубы:
– Из-з Киева-а.
– Родители живы?
– Матушка-а… Отца одиннадцать лет назад… под Белгородом… печенеги-и… – Никита прикусил губу.
– Вот и все, вырвали злодейку. Сейчас рану промоем, зельем смажем, тряпицей укутаем. Питие тебе дам, от него уснешь, легче станет. – Старик улыбнулся. – А ты терпелив. Сколько тебе годков?
– Четырнадцатое лето пошло.
– Ишь ты, а на вид много больше. Раннюю силу и рост тебе матушка-землица дала. Вижу, воином добрым станешь, из многих битв победителем выйдешь. Только сначала надо на ноги встать. Много кровушки из тебя вышло, оттого и слабость. Кровь, она тело питает, как питает влага землю нашу. Ну ничего, стегно пораненное я тебе перевязал, на чело да на грудь примочки положим. Исцелим недуги твои. Коль Морана от тебя отступилась, жить будешь.
– Благодарствую, дедушка. Век буду помнить доброту твою, только не ведаю имени. Как величать тебя?
– Живородом зови. – Старик отошел к выходу, помыл в лохани руки, нож, взял со стола деревянную миску с травяной кашицей, льняные лоскуты, подошел к юноше. – А благодари не меня, богов наших родовых. Все от Рода. Ведомо и сказано: «Солнце вышло тогда из лица Его. Месяц светлый – из груди Его. Звезды чистые – из очей Его. Зори ясные – из бровей Его. Ночи темные – да из дум Его. Ветры буйные – из дыхания…»
– Угу-у! – донеслось из темного угла у дверей. Только теперь Никита рассмотрел, что там, на закрепленных на стене лосиных рогах сидит ушастая сова. Большие, круглые, красновато-желтые глаза птицы внимательно наблюдали за людьми.
Живород покосился на сову:
– Вот и Угуша о том ведает. Род есть Родник Небесный, что полнит воды Окияна. От него корова Земун и коза Седунь явились, из их сосцов молоко разлилось, а Род камнем Алатырем то молоко взбил, а из масла сотворил землю-матушку.
– В Священном Писании по-иному сказано о сотворении земли.
Старик оглянулся на идолов, зашипел, приложил ладонь к губам Никиты:
– Молчи, несмышленыш! Богов прогневаешь, вовек исцеления тебе не будет. Слушай, когда старший молвит. Род отделил Правду от Кривды, он же родил Сварога. Сварог – верховный бог, отец наш небесный, он дал людям огонь, научил делу кузнечному, показал, как землю орать. – Живород сноровисто перевязал плечо Никиты, принялся за примочки. – А ведомо ли тебе, что с помощью Сварога иные боги появились?
– Нет.
– Тогда слушай. – Волхв положил на грудь примочку. – Терпи, печь будет. Так вот. Ехал как-то Перун…
– Перуна знаю, молвят, от него гроза.
– То хорошо, что ведом тебе Перун. Сказываю далее. Ехал он вдоль Дон-реки, увидел, как девицы речные хоровод водят, залюбовался. Одна из них, дочь Дона по имени Рось, заметила его, пустила венок по воде и сказала: «Какой молодец Дон переплывет, того и полюблю». Перун услышал, обернулся птицей-соколом и метнулся в реку. Дон этого не стерпел, выбросил его из своих вод, рассадил Перуна и Рось по разным берегам, не дал им любить друг друга.
Живород то и дело отвлекался от врачевания, перебирал обереги на поясе: касался то деревянной ложки, то гребня, то каменного коника, трогал звериный зуб, гладил гусиную лапку, уперев взор в стену, молвил:
– Тогда Перун пустил молнию в камень, за которым сидела красавица Рось, и появился на том камне огненный знак. Дочь Дона отнесла камень в кузню к Сварогу. Стал Сварог бить по нему молотом, и тогда родился из него Даждьбог – бог Солнца, даритель света, тепла и плодородия, коему я поклоняюсь. И жене его Живе. От нее весна и Жизненная Сила Рода. От них жди милости и силы для одоления недугов… Ну вот и все. А сейчас спи, молодец, сон болезнь лечит. Проснешься, легче станет. – Сухая теплая ладонь легла на лоб, лицо старца заволокло туманом, Никитой овладело забытье.
Глава вторая
Прещедрый и премилостивый господь! Не презри слез моих, смилуйся над моей печалью. Воззри на сокрушение сердца моего: убивают меня неведомо за что, неизвестно, за какую вину.
Сказание и страдание и похвала мученикам святым Борису и Глебу
Он не знал, сколько времени пробыл во сне, и, возможно, оставался бы в нем, но прикосновение к щеке чего-то теплого и шершавого разбудило его. Никита открыл глаза. Лучик дневного света едва пробивался сквозь малое оконце-щель. Никита повернул голову и увидел перед собой лохматую морду пса. Кроме собаки его пробуждение, как и в прошлый раз, встречал Живород, будто и не отходил от него старец. Он-то и отогнал пса:
– Лохмач! Ах ты, псина непослушная! Ишь, удумал гостя лизать! Поди из дома!
Повинуясь приказу, собака, слегка припадая на правую переднюю лапу, поспешила покинуть жилище волхва через полуоткрытую дверь. Старец склонился над Никитой. Голубые глаза Живорода светились добротой.
– Проснулся? Это хорошо, видать, силы возвращаются. Сейчас покормлю тебя, молоком напою. С едой еще крепости в теле прибудет. Коль с охотой поешь, значит, к здравию стезю твою боги повернули. После раны осмотрим. И кто тебя так испятнал?
Никита промолчал, отвел взгляд.
– Молви, не таись, я тебе не враг. Чего на стену смотреть, она тебе не поможет, а я, может, чем и смогу. Расскажешь, самому легче станет, уж ты мне, старику, поверь.
Не отрывая взгляда от бревенчатой стены, Никита заговорил. Перед глазами стали протекать события минувшего времени. Память отбросила его на четыре года назад. В тот год, в возрасте сорока восьми лет, скончалась княгиня Анна – сестра константинопольских императоров и жена великого князя Владимира Святославовича. Таисия, мать Никиты, была покойнице ровесницей, своеземкой и подругой и как подруга отдала ей последние почести: помогла омыть и обрядить тело, пришла на похороны. Взяла с собой Никиту и его двоюродника Мечеслава-младшого, иначе прозванного Витимом. После погребения Анны в каменном храме Успения Пресвятой Богородицы случилось убитому горем киевскому князю увидеть в толпе горожан Таисию. Седой, сухощавый, осанистый, грустный очами Владимир Святославович прошел было мимо, но остановился, признал гречанку. Горестно произнес:
– Вот и остался я без моей Аннушки… Она перед смертью все Царьград вспоминала, братьев, усопших отца с матерью. Скучала, голубка, по родной земле…
Таисия молча утерла слезу.
– Знаю, любила ты ее… И она за тебя о помощи просила, когда муж твой от печенегов пал. Славный был воин, я его в дружину принял и мечом одарил. Давно это было. – Владимир кивнул на Никиту и Витима. – Чада твои?
Таисия разъяснила:
– Это сын Никита, а это родич Мечеслава, в честь него названный.
– Тебе при Аннушке работа была в моих палатах, и ныне приходи, без дела не останешься. Будет чем кормиться. И отроков с собой приводи. С Борисом и Глебом будут делу воинскому и грамоте учиться, веру греческую познавать. Сыны мои смышлеными и боголюбивыми растут, на них у меня вся надежа. Возмужают, понадобится им дружина верная…
С той горестной поры Витим и Никита стали сотоварищами княжеским сынам. Дети Владимира приняли их, даже несмотря на то что Никита заметно уступал в возрасте. Особенно сын Таисии подружился с младшим, Глебом. Время шло, минуло четыре года, молодые князья время от времени уезжали в свои уделы: Борис в Ростов, Глеб в Муром. Владимир позаботился о многочисленных чадах, Ярославу дал Новгород, Изяславу – Полоцк, Мстиславу – Тмутаракань, Судиславу – Псков, не обидел и других сыновей. Никита оставался в Киеве: у дитя дружинника удела не было. Из Киева отправился он и в свой первый поход. В начале лета из Дикого Поля к кону Руси подошли печенеги. Поговаривали, что случилось это по наущению польского князя Болеслава, ведь он и прежде призывал кочевников в помощь против Киева. Позапрошлым летом поляки вместе с немцами и печенегами вторглись в пределы Руси и разорили пограничные земли, но поход закончился ссорой между союзниками. Болеслав даже велел своим воинам перебить печенегов. Ныне прежние обиды забылись. Навредить, разорить, ослабить Русь, подмять ее под себя желали не только печенеги и Болеслав, имелись и иные злопыхатели: император Священной Римской империи Генрих, а сильнее всех папа римский Бенедикт. Немалая опасность грозила Руси со стороны запада. Латиняне мечтали распространить свое влияние на Русскую землю, вытеснить за ее пределы идолопоклонничество, а более православие, кое пришло от греков. Рим и Константинополь все больше отдалялись друг от друга в вопросах богослужения, в разногласиях рождалась ненависть друг к другу, которую латиняне перекинули и на Русь, и это чувство будет подогреваться ими не одно столетие… Ныне им удалось обратить в свою веру, зачастую огнем и мечом, некоторые славянские племена и их правителей, пришло католичество и в Польшу. Мало того, посылали они к печенегам миссионера Бруно, благодаря которому Болеслав обрел в степняках будущих союзников. На них-то и послал Владимир сына Бориса. Никита уговорил молодого князя взять его с собой. Таисии не удалось остановить чадо ни слезами, ни мольбами. Одно успокоило мать – с Никитой уходил старый воин и соратник ее мужа Торопша. С ним и отпустила. Разве удержишь птенца в гнезде, если он научился летать? Разве заставишь молодца сидеть дома, если он почувствовал силу? Ее-то, силушку, Никите не терпелось испытать на поле брани, да еще отомстить печенегам за смерть отца.
С малых лет он помнил рассказ Торопши о том, как, будучи в дозоре, два десятка воинов под рукой Мечеслава обнаружили отряд из полусотни печенегов и внезапно на него напали. Печенеги бежали, оставив на месте схватки десяток убитых. Двоих степняков русским порубежникам удалось пленить. От них-то и узнали, что это был передовой отряд, а за ним идет огромное печенежское войско. Пока допрашивали пленных, печенеги вернулись. Теперь их было более сотни. Мечеслав приказал Торопше и еще двум соратникам дать знак дымами и скакать в Белгород, чтобы сообщить о появлении большого печенежского войска… Город печенегам взять не удалось, степняки ушли без большой добычи. Случилось это благодаря порубежным воинам во главе с Мечеславом. Торопша нашел его обезглавленное, унизанное стрелами тело и привез в Киев… Еще Никита помнил, как мать Таисия ругала Торопшу за этот рассказ, корила, что поведал о страшной смерти отца малому дитю. Торопша ответствовал: «Пусть знает, что такое война! Пусть набирается злобы на врагов, кои убили Мечеслава! Придет время, и сын отомстит за отца!»
Сразиться с убийцами отца Никите не пришлось. Кочевники боя не приняли, с малым полоном и скудной добычей возвратились в степь. Войско Бориса, большую часть которого составляли бывалые дружинники Владимира, повернуло назад. До Киева не дошли. В стане на реке Альте их застала печальная весть: в середине лета, в селе Берестове, почил в бозе великий князь Киевской Руси и ее креститель Владимир Святославович. Стало известно и то, что в стольном граде сел туровский князь Святополк. И вроде бы правильно сел, да только неугоден был старший сын Владимиру, как и еще один потомок Рюрика – новгородский князь Ярослав. И тот и другой пошли против родителя: решили обособиться, стать самовластными князьями, отринуть опеку великого князя. Захотелось им отломить кусок от обширного пирога Русской земли, земли, которую по крохам, зачастую через кровь, собирали прежние правители. Мало того, тайно зарились чада и на Киев, на отцов стол. За это Владимир посадил Святополка, его жену – дочь польского князя Болеслава и ее духовника, бывшего кольбергского епископа Рейнберна, в темницу, а против Ярослава собирался идти войной. Было приказано мостить мосты и готовить пути для похода на Новгород. Смерть великого князя отвела эту междоусобную бойню, но привела к другой. Будучи живым, Владимир не видел опоры в старших сыновьях, потому обратился к младшим, которых и без того любил более всех. Глеба, а прежде всего Бориса метил он вместо себя. К этому подталкивал его советник Анастас, которого князь приблизил со времени взятия русской дружиной Херсонеса. Ему было выгодно, чтобы в Киеве сел молодой неопытный правитель греческой веры и к тому же сын высокородной христианки, а не дети от языческих браков, которым могла прийти в голову мысль вернуть старых богов или принять латинскую веру. Знал ромей, что в этом случае ему не видать прежнего почтения. Ведали об этом намерении Владимира и многие дружинники в войске Бориса, потому и уговаривали ростовского князя идти на Киев и отнять стол у Святополка. Борис против брата идти отказался. Душа христианина и доброго человека противилась неправильному, неугодному господу поступку. Кроме того, был обычай, по нему старший наследовал стол отца, и нарушение его могло не понравиться киевлянам, а без поддержки горожан, одной только силой долго не усидишь. Могли воспротивиться и жители других городов. Понимал Борис и то, что, став великим князем, наживет он себе врагов среди братьев, прежде всего Святополка с тестем Болеславом и Ярослава с новгородцами и варягами. Будучи разумным, князь Борис сознавал никчемность такой затеи и направил к брату людей сказать, что признает его за старшего и хочет жить с ним в мире. Святополк прислал ответ, в котором говорил о любви к младшему и обещал прибавить земель к уделу. Борис письму обрадовался, словам брата поверил, воинов подле себя боле не держал. Владимировы дружинники стали расходиться. Вои любят удачливых князей. Святополк оказался удачливым и расторопным. Владимир в конце своего пути смягчился и, не желая вражды с Болеславом, дал Святополку в удел Вышгород, чтобы жил под присмотром и боле не замышлял против родителя. От Вышгорода до Киева рукой подать. Оказалось, что и от князя в немилости до князя великого тоже. Святополк, узнав о смерти отца, времени не терял и ныне стал старшим в Русской земле. Нерешительный Борис остался с тем, что имел прежде. Что ж, ростовскому князю хватит и своей малой дружины. Иногородние разбрелись, иноземцы – угры, варяги, болгары и другие – подались кто на родину, а кто наниматься в дружину к новому великому князю Святополку. С ними потянулись к столице и киевляне. Ушел и Торопша. Звал с собой Никиту, но тот отказался, решил остаться с Борисом, которого уважал, старался ему подражать и почитал за старшего брата. С первого дня знакомства пришелся ему по сердцу молодой статный князь: добродушный, умный, умелый в обращении с оружием, лихой наездник. Борису Никита доверял, а тот говорил, что все сладится миром, собирался в ближайшие дни отправиться к брату в Киев, а затем к себе в Ростов. Молодость доверчива, обмануть легко. Святополку, впрочем, как и Ярославу, не нужны были те, кто мог посягнуть на место великого князя. Жадные до власти люди, во все времена и во всех землях, избавлялись от тех, кто может на нее покуситься или мешает ее достичь, будь то родители, братья, сестры или дети. Не миновала сия участь и Руси. Нашлись рядом со Святополком и подстрекатели, эти настраивали князя против брата Бориса, советовали поскорее лишить его жизни, нашептали, что тот только прикидывается тихим и добродушным, шлет уважительные письма, а сам тайком собирается подослать к нему убийц. Семя, упавшее в плодородную почву, дает росток. Подлое слово, зароненное в душу Святополка, родило зло…
В тот страшный день Никита проснулся раньше всех. В стане еще спали, когда он прервал сон одного из своих сотоварищей:
– Моисей, вставай. Пора. Поутру самая рыба.
Чернявый красавец угр протер глаза, распахнул длинные ресницы, полусонным взглядом глянул на Никиту:
– Вот неугомонный. Пойдем, раз уговор был.
Молодые дружинники взяли червей, удочки, большую корзину из ивовых прутьев и быстрым шагом направились к реке. Уж больно хотелось сделать князю приятное. Борис, после получения вести о кончине отца, впал в уныние: мало ел, много молился. Ближние беспокоились о его здоровье, боялись, как бы не извел себя голодом сын Владимиров. Сказанные им накануне слова о том, что неплохо было бы откушать ушицы, порадовали дружинников, потому и решили Никита и Моисей Угрин отправиться на рыбалку.
Мимо спящих дружинников пробрались к краю стана. Дозорный, широколицый детина, с копьем в руках, сидел, прислонившись спиной к дереву. Его громкий храп был слышен издалека. Никита кивнул на спящего:
– Ишь, Ероха словно медведь рычит.
– Такой сторож всю дружину прорычит, если враг нагрянет.
– А кого бояться? Печенегов в степь отогнали, со Святополком мир. На своей ведь земле, не на чужой.
– И то верно, – согласился Моисей. – Пойдем твое местечко рыбное искать.
Торопша, перед уходом в Киев, подсказал уловное место неподалеку от стана. Его Никита отыскал по старому ветвистому вязу с засохшей макушкой. Место и вправду было неплохое. По обе стороны от места расположения воинского стана начинались прибрежные заросли: деревья теснили кустарники к воде, а те наползали на осоку. Здесь же пологий спуск был свободен от растительности. Прогалина шириной в три шага вела к тихой заводи.
Утро выдалось спокойное, безветренное. Река, словно стеснительная девица, прикрылась от взора парней легким туманцем. Спряталась, да ненадолго. Из-за горизонта, разгоняя сумрак, выглянуло солнце, протянуло руки-лучи меж деревьев, сорвало покров, обнажило гладкое водяное тело. Лишь изредка, потревоженное рыбами, оно вздрагивало, морщилось, мелкая волна шла кругами. Никита ждал хорошей рыбалки, и она удалась. Вскоре в корзине барахтались голавли, плотва, пара карасей и зубастая щучка. Поплавки из древесной коры то и дело погружались в воду. Рыбалка увлекла так, что оба забыли об утренней молитве, а за опоздание христолюбивый князь мог и пожурить. Никита и Моисей надеялись рыбой задобрить и без того отходчивого Бориса. Воины на подъем легки, сборы были недолгими. Моисей собрался раньше, неспешно стал отходить от реки. Никита быстро намотал лесу из конского волоса на удилище, зацепил за него крючок, взял в руки корзину и замер… Только теперь он заметил на реке три ладьи. Две из них подплывали к стану, третья причалила к берегу раньше. Никита увидел, как из нее выпрыгивают вооруженные воины. Такое поведение гостей не предвещало ничего хорошего. Никита, не отрывая взгляда от ладей, обратился к сотоварищу:
– Моисей, смотри!
Угр подошел, посмотрел на реку.
– Неужто враги? Скорее! Бежим в стан!
Неожиданно за спиной послышался конский топот, между деревьев мелькнули всадники. Никита бросил уду и рыбу на землю, схватил Моисея за руку, потянул в кусты. Конные воины проскакали мимо, их было не менее двух десятков, и они направлялись к стану. Борисовы дружинники дождались, когда всадники проскачут, побежали следом.
Уже на подходе услышали крики и звон мечей. Опасения подтвердились – гости оказались врагами. Когда Никита и Моисей достигли стана, все было кончено. То, что они увидели из зарослей, потрясло их молодые души. Стан был усеян трупами. Между потухшими кострами, шалашами и редкими шатрами лежали окровавленные тела воинов Бориса, в большинстве без доспехов и оружия. Они не ожидали нападения, а потому не сумели дать достойного отпора и защитить своего князя. Все рассчитали лиходеи, действовали наверняка, знали: в ночи можно побить своих людей и упустить князя, – потому и ворвались в стан с рассветом. Из всех дружинников остался только Угрин Георгий, старший брат Моисея Угрина, храбрый и опытный боец, верный сотоварищ князя. Он-то и пытался прикрыть израненного господина.
Они стояли у входа в княжеский шатер. Сам шатер зиял дырами, видимо, злодеи распороли мечами и ножами ткань и вошли внутрь. То, что происходило внутри, Никита не ведал, но Георгию удалось вырваться из него вместе с Борисом. Князь, высокий и стройный, ссутулился, повис на плече угрина, темно-русые волосы и белая рубаха в крови, лицо бледное, в карих глазах обреченность, обрамленные жидкими юношескими усиками и бородкой губы едва заметно шевелились. Борис творил предсмертную молитву. Никита подметил, что он не в доспехе и без оружия, а ведь должен был успеть приготовиться. Убийцам, прежде чем они добрались до шатра, надо было расправиться с дружинниками. Выходит, не стал князь бороться за свою жизнь, не взял в руки оружия, не стал спасаться бегством. Такая покорность судьбе умелого воина была выше его понимания. А может, все же не успел? Он не знал, какие мысли были в голове Бориса, но Георгий явно не собирался сдаваться на милость победителей. Придерживая одной рукой князя, угрин отбивался саблей от мечей и копий противников.
Моисей рванулся было на помощь, но Никита навалился сверху, придавил к земле, зажал рот, зашептал:
– Тише. Им не поможешь и себя погубишь.
Моисей извивался, пытался вырваться, но Никита, несмотря на меньший возраст, был крупнее и сильнее. Угр сопротивляться перестал, его взор был устремлен в сторону стана, туда, где погибал брат. Схватка между Георгием и его противниками еще продолжалась, ему даже удалось ранить в ногу одного из злодеев, но исход был предрешен.
Хриплый голос поторопил:
– Кончайте их, Святополк вестей ждет!
Голос исходил от пожилого воина на гнедом в яблоках жеребце. Всадник находился в двадцати шагах от места, где притаились Никита и Моисей. Никита хорошо рассмотрел плотного, краснолицего и седоволосого бородача с мясистым носом, судя по приказам, которые тот выкрикивал время от времени, предводителя. Он вспомнил, что видел его раньше. Это был прежний ростовский воевода Путята, иначе Путша. Никита знал, что Борис порицал воеводу за излишнюю жестокость, отчего Путша, с позволения Владимира, покинул молодого князя и поселился в Вышгороде, где и сошелся со Святополком. Обида воеводы усилилась, переросла в ненависть, и теперь выдался случай отомстить. Снедаемый нетерпением воевода соскочил с коня, отдал повод стоявшему рядом воину, а затем вновь обратился к тем, кто окружил Бориса и Георгия:
– Быстрее! Чего медлите!
Подчиненные поспешили исполнить повеление. Князь и Георгий рухнули на землю. Даже мертвым Угрин остался верен господину: закрыл князя собой.
Моисей, видя смерть брата, уткнулся лицом в траву. Его тело содрогалось, пальцы скребли землю.
– Ничего, мы им еще отомстим, дай время! – тихо произнес Никита и прикрыл голову угрина рукой, не давая ему возможности видеть, что происходит около княжьего шатра. А происходило страшное…
