Сергей Носов
Книга о Петербурге
Глубже, дальше. На дне
Почему-то с петербургским летоисчислением так получается: Петербург основан, как известно, в 1703 году, совсем недавно, но сто́ит очередному историографу града Петрова коснуться в своей многостраничной книге темы предыстории Петербурга, как он тут же находит себя обязанным окунуться в глубь тысячелетий – как минимум в последний ледниковый период. И это правильно. Такова логика исторических, нет, даже историко-геологических событий. Без них многого не объяснить. Что тут вообще происходит? Хотя бы последние тысячелетия? С какого рожна образуются реки? Что это за странное место такое, на котором то ли роковым, то ли счастливым образом Петр надумал основать город? Есть, короче, вопросы. Череда геологических метаморфоз, имевших следствием появление столь полноводной и притом на удивление короткой реки, хотите или нет, требует упоминания. В общем, надо начинать с отступления ледника, а это 16 тысяч лет назад.
Авторы книг, посвященных истории Петербурга, если и затрагивают эту тему, то обычно в самом начале своих трудов – где-нибудь в первой главе или ей соответствующем вступлении. Мы себя строгостью изложения, как заметил читатель, не сковываем, а потому прямо тут и помянем прошедшие тысячелетия. Будем считать, спровоцировали нас древние сфинксы на набережной Невы.
Итак, вкратце.
Во всем виноват ледник. Пролежав около 100 тысяч лет на Восточно-Европейской равнине, он наконец отступил. Талые воды заполнили котловину и обогатили гидросферу Земли новым объектом – Балтийским ледниковым озером, как его сейчас называют. А тогда его никак не называли, потому что тогда людей в этих холодных местах еще не было. Впрочем, не совсем так: первые стоянки древних людей стали появляться по этим берегам – вот, например, на датской стороне, – когда еще огромное озеро существовало как озеро, то есть не имело соединяющего с океаном пролива. Ну и что тут забыли древние люди, в арктическом климате? Им земли не хватало? Нет, не хватало оленям – ягеля. Их стада продвигались по тундре (в прибрежной зоне были тундра и полутундра). Люди – охотники – шли за ними. Вроде бы тех людей считают выходцами из Северной Африки. Некоторые элементы культуры будто бы сближают их с берберами. Это, конечно, удивительно все, но к Петербургу отношения не имеет.
А что имеет, это то, что место Петербурга было на дне.
Но не только это. Идем дальше.
В течение нескольких тысячелетий на территории, покинутой ледником, произошел ряд значительных событий. Назовем одно – грандиозный сброс Балтийского ледникового озера. С потеплением южная оконечность ледника, подпиравшего с севера приледниковое озеро, благополучно разрушалась и таяла, пока в районе (грубо говоря) нынешнего Стокгольма не случилось то, что называют «прорвало». Полагают, катастрофа произошла примерно 11 700 лет назад. Гигантская масса воды низверглась в океан за один или два года. Уровень озера резко упал (на 25 метров!), а когда он сравнялся с океаническим, озеро закономерно превратилось в море. Но это еще было не Балтийское море. Это было Иольдиевое море, как его сейчас называют.
Разумеется, место Петербурга было на дне.
Отступление ледника привело в движение освободившуюся от напряжений земную кору, – собственно, мы до сих пор наблюдаем явления так называемой гляциоизостазии: Швеция, вследствие того ледникового стресса, до сих пор поднимается на сантиметр в год, Голландия медленно опускается… – ну а тогда, по горячим следам ледника, земля поднялась, пролив исчез, море снова стало озером, на этот раз – Анциловым, как его сейчас называют. И был его век равен тысячелетию.
А место Петербурга было, конечно, на дне.
Не вдаваясь в подробности – где-то примерно 9800 лет назад на смену Анциловому озеру пришло Литориновое море. С океаном оно соединялось, как наше Балтийское море, и превосходило наше Балтийское море размером.
Но что за названия такие – Иольдиевое, Анциловое, Литориновое? Смутно угадываются женские имена, экзотические. «Анцилла» – это разве не «служанка», не «рабыня»? Нет-нет, лучшая половина человечества тут ни при чем. Кто ж виноват, что столь красивыми именами систематики прежних времен оделяли двустворчатых и брюхоногих? В самом деле, названия даны по моллюскам, раковины которых находили в донных отложениях соответствующих водоемов: каждый из них почтил своим обитанием Балтийское (в самом широком смысле) море на определенной, и только на этой стадии его формирования. Такая избирательность, несомненно, заслуживает нашего человеческого уважения, но не только ради него имена моллюсков увековечили в названиях водоемов. Эти названия информативны. Они сообщают о среде обитания данного существа – о солевом и температурном режиме. Так, двустворчатый моллюск («вроде устрицы»), еще недавно именуемый Yoldia arctica (сейчас иначе), обитает на мелководье холодных северных морей в условиях невысокой солености, что дает некоторые представления об исчезнувшем Иольдиевом море, обязанном ему своим названием. Забавно, но этот моллюск, безотносительно прошлого Балтики, обрел недавно ограниченную известность в сферах весьма неожиданных: попалась мне на глаза очередная «Азбука в картинках», где, как водится, объекты типа «морковь» и «яблоко» представляют свои первые буквы, и там – вы не поверите – за букву «и-краткое» отвечает не «йод» какой-нибудь из нашего детства (пользуются ли им сейчас?), а «ракушка йольдия»! Она! А вот улитка Ancylus fluviatilis известна нам под вполне житейским названием «речная чашечка» (полагаю, «рабыня» она по отношению к своей раковине, ну как джинн Аладдина – «раб лампы», нет?). Существо пресноводное. Так на то и Анциловое озеро – озеро, чтобы быть пресным. Что до Littorina littorea, эту улитку знают все; литорина обыкновенная обитает не только в прибрежных зонах водоемов, но и на загородных огородах петербуржцев.
И да – о Литориновом море существенное: место Петербурга было на его дне.
Но не всего Петербурга, если подходить к этому строго. Кое-что должно было бы остаться на суше.
И здесь мы способны оценить формы береговых линий сами. Дело в том, что Литориновое море сохранило память о себе в виде береговых террас и валов.
Сейчас, когда я это пишу, идет большое строительство в Приморском районе города. Новая, для Петербурга нетипично извилистая улица уже получила название – Литориновая. Это в честь литоринового уступа, вдоль которого она тянется.
Прототипом ей можно признать одну из старейших улиц, проходящую по кромке другого берега бывшего моря, – при Анне Иоанновне ее назвали Московской, потому что с нее начинался тракт на Новгород и, стало быть, на Москву. А если учесть, что Новгородский тракт, при всей своей труднопроходимости, уже существовал, когда Петербурга еще и в помине не было, получается, что и улица как бы самого города старше. Позже одно из ее названий было Лиговская улица. Да, это то самое, что ныне Лиговский проспект. В стародавние времена здесь проходил канал, по которому вода реки Дудергофки поступала к фонтанам Летнего сада, а теперь на участке того пути проложены рельсы, раньше конка ходила, сейчас – трамвай. Пешеходы, идущие по Лиговскому проспекту, уступа не замечают, но если мой современник свернет, к примеру, в подворотню дома 53, обнаружит вход в арт-центр «Пушкинская, 10» (названный по первому адресу этого бывшего сквота, выходящего на соседнюю улицу). Далее спуск по лестнице, как если бы на этаж ниже. Слева будет (было?.. есть?..) клубный бар «Фиш фабрик», место нетривиальное, у меня в романе «Грачи улетели» у героя здесь крышу сносит, не знаю, как сейчас, а в начале нулевых тут было весело (Владимир Рекшан раздавал самопальное петербургское гражданство, а также свидетельства о заключении гражданского брака, «Петербуржские фундаменталисты» проводили открытые симпозиумы, на одном из них ваш покорный слуга, не грех вспомнить, доклад читал о половой конституции петербургских памятников…). Всё, всё в прошлом – дверь закрыли и глядим вперед. Не начало нулевых, а начало нулевых четвертого тысячелетия до нашей эры нас сейчас интересует. Шесть тысяч лет назад, вот времечко было!.. Шаг вперед – и мы во дворе. То есть чтобы попасть в один двор, мы должны были из другого двора спуститься по лестнице. Для Петербурга переход крайне нехарактерный. Так это и есть уступ. Тот самый! Небольшой двор, куда мы вошли, попал в гайдбуки, но не из-за уступа. «Неформальная достопримечательность Санкт-Петербурга». Пушкин-художник (бюст), граффити, «улица Леннона» (вверх по стене). Учредители всего этого позиционировали себя как андерграунд. Если за «граунд» принять уровень Лиговского проспекта, мы стоим действительно где-то под. Но точнее будет: стоим на дне. Это дно. Дно Литоринового моря.
А еще этот замечательный уступ зримо тянется вдоль Полюстровского проспекта. В Удельном парке дети зимой катаются по нему на санках. На окраинах города он выражен во многих местах отчетливо.
Особенно выразителен литориновый уступ на северном берегу Финского залива. Живописный уголок «Комаровский берег», формально находящийся в административных границах города, почитается как «особо охраняемая природная территория» (то бишь как «памятник природы регионального значения»). Литориновый уступ здесь продолжает литориновую террасу, его высота достигает 30 (а где-то и более) метров. Ельник, сосна, встречаются липа и дуб. Овраги, пруды. Муравейники в рост человека. Давненько не был я в Комарово (годика три-четыре?), но почему-то перед глазами картинка из далеких времен: старичок и (или) старушка, обязательно с палочкой, преодолевающие подъем по Морской улице: ее крутизна – единственное обстоятельство, омрачавшее стареньким писателям из Дома творчества и ученым владельцам академических дач их ежедневные прогулки к заливу.
Самая короткая?
У Литоринового моря была одна важная особенность: от него обособилась Ладога, перестав быть плесом прабалтийского водоема. При этом в море впадала река Тосна, а в озеро – Мга (конечно, праТосна и пра-Мга). Уход ледника вызвал динамический перекос земной коры, что, по убеждению ряда ученых, и стало причиной так называемой ладожской трансгрессии (подъема уровня озера), – водная масса в Ладоге еще и перераспределилась, как в тарелке, которую приподняли за край. На юге озера «полилось через край» – против течения выходящей из берегов Мги, и в один прекрасный момент (вот его-то и пытаются определить гидрологи по ленточным глинам, а также палеоботаническими и прочими методами) произошел промыв перешейка между Мгой и Тосной. Случилось это в районе Ивановских порогов – озерная вода хлынула в море, образовалась Нева, а Тосна и Мга стали ее притоками.
По другим, кажется менее популярным, представлениям (H. H. Верзилин, Г. И. Клейменова и др.), никакого прорыва через водораздел между Тосной и Мгой не было, да и сама Мга впадала не в Ладогу, а в позднеледниковый пролив, существовавший на месте нынешней Невы. Водоток из Ладоги, по этим представлениям, был с момента отступления ледника, он-то и превратился постепенно в Неву. Так что Нева – река, конечно, новая – ужас как новая, но все-таки не ужас-ужас.
Короче, как сказано в одной статье на эту научную тему, «проблема истории развития Ладожского озера и образования р. Невы в настоящее время по многим аспектам остается дискуссионной».
Дельта у Невы тоже образовалась своеобразно – новая река в стремительных поисках выхода к морю расчленила сушу на множество островов, тогда как у обычных рек острова дельты формируются постепенным намывом (и этим, к слову, Нева тоже отличается от Нила).
Питер Акройд в своей книге о реке Темзе, длина которой 215 миль, замечает: «Из всех рек на свете, имеющих славную историю, эта самая короткая». Наверное, история Невы не столь славная, раз не попала Нева в номинацию Акройда и не победила Темзу по короткости. Захотелось казуистикой заняться – в том духе, что если, дескать, славная история Темзы славнее славной истории Невы, допустим, даже в три раза, то с протяженностью рек так не получится: Темза длиннее Невы аж в четыре с половиной, так что в поддавки по длине она и с учетом славной своей истории проиграет Неве, – но подумал (да, прямо сейчас и подумал), а что прибедняться-то – с невской-то славностью, а? Что же у Невы со славной историей не так? Ладно, путь «из варяг в греки», ладно – Невская битва, окутанная легендами, но история Петербурга – разве это не история Невы? А Шлиссельбург с его мрачными тюремными тайнами? И что уж тут мелочиться – крейсер «Аврора», потрясший мир? Да уж, потрясло, потрясло, не будем скромничать… А события войны – Великой Отечественной? Невский плацдарм – ад «Невского пятачка», где на береговой полоске в два километра так и лежат под землей десятки тысяч погибших? А «коридор смерти» – ледовый железнодорожный мост через реку шириной более километра, построенный за двадцать дней зимой сорок третьего? И другой, свайный, построенный тогда же под артобстрелом? Через два этих моста в осажденный Ленинград проходило за ночь более двадцати железнодорожных составов. Три года той войны на Неве стоят иным рекам столетий славной истории. Да ведь здесь о каждом километре реки можно написать книгу! А если учесть, что чуть ли не половина русла лежит в черте города, и если вспомнить, что за достопримечательности на ее берегах, и мосты – как их разводят в белые ночи-то, а? Или навскидку – как сел у Литейного моста на воду пассажирский самолет Ту-124, без жертв, и городские власти сей удивительный факт скрыть от горожан попытались – кто помнит? И да, авианосец, ни много ни мало, и, кстати, британский, – как едва не снес мост Лейтенанта Шмидта (теперь Благовещенский), потому что дружеский визит его нарушило наводнение? И вообще – наводнения невские! Пушкинский «Медный всадник»! Этого мало? А корюшка! Всеми любимая невская корюшка! А что на дне Невы лежит! А что глубоко под дном залегает! Плывуны всякие, геология нетипичная! Мы ж о ней говорили – о геологии. Но отвлеклись.
Словом, хочешь не хочешь и будь хоть трижды предубежден, а не признать не получится: Нева-река – это еще та река. Больше таких рек нет.
«Больше» в смысле «меньше», «короче» (разумеется, о «славных» речь).
Некоторые считают, что она и не река вовсе. Иной географ скажет вам, что она не река, а протока. Между Ладогой и Финским заливом.
Хорошо бы у сфинксов спросить, что они об этом думают, – так не ответят. А представьте, подведем к ним на гранитную набережную с луны свалившегося человека (в смысле, неинформированного) и, обведя широким жестом простор, спросим: «Это что?» Он ответит: «Река».
«Нет, протока».
И посмотрим, как он на нас поглядит.
Уменьшаем масштаб: четвертичный период
В четвертичном периоде (лет так за последних 400 тысяч) Восточно-Европейская равнина испытала два или три крупных оледенения (было ли одно частью другого или самостоятельным – предмет спора ученых). Высота льда над территорией, ныне занимаемой Петербургом, достигала, по-видимому, двухсот метров – так было, во всяком случае, во время последнего оледенения, известного как Валдайское; именно его отступающий ледник более всего повлиял на рельеф Ленинградской области. Гигантская камнедробильня, колоссальный подвижный пресс – ледник, отступая, заставляет содрогаться освобождающуюся от напряжения землю – неравномерно «дышать» – где-то подниматься, где-то опускаться, становиться дном для рек, озер и морей, образованных талыми водами. Вместе с талой водой ледник отдает песок, гальку, гравий, частицы глины.
Иными словами, оледенения четвертичного периода ответственны за геологические отложения, которые у нас под ногами – под петербургским асфальтом и прочими компонентами техногенного (иначе – культурного) слоя грунта.
Мощность этих отложений от десяти до ста метров и более (на юге и в центре города соответственно).
И эта песчано-глинистая толща многое от нас таит.
Например, погребенные долины.
То есть долины древних, когда-то стремительных рек, русла которых прорезали более плотные и значительно более древние осадочные породы.
Там, «под землей», при определенном водонасыщении, содержимое такой мертвой реки способно стать плывуном.
Плывун может быть неподвижным в своей погребенной долине – но, если его потревожить, этот мертвец превращается в зомби.
Я точно помню, когда впервые услышал слово «плывун». Это было в пятом классе. Мы проходили грамматику, чередование гласных в корне, и среди прочих – в корне «-плав-», «-плов-». Есть определенное правило, и оно, как обычно, подтверждается исключением. Это исключение – слово «плывун». Владимир Васильевич, наш завуч и учитель по русскому языку, самый строгий преподаватель в школе, требовавший неукоснительного знания предмета, от «плывуна» как-то небрежно отмахнулся – дескать, знайте, но в жизни вам не понадобится. Сказал, что это особый грунт глубоко под землей, который может взять и потечь, подобно реке, что-то, одним словом, из области геологии. Объяснять значение слова «плывун» учителю русского языка явно не хотелось; сейчас мне кажется, он сам не очень-то верил в существование каких-то плывунов. Если бы не исключение из грамматического правила, никто бы тогда и не узнал о плывуне.
А через несколько лет о плывуне заговорил весь город. Случилось это в апреле 1974-го, когда в окрестностях площади Мужества резко просел асфальт. Треснуло трамвайное полотно, остановился транспорт. Было повреждено несколько зданий.
Но основные события были под землей. То, что произошло тогда в забое строящегося метро, считается началом одной из крупнейших строительных аварий в Советском Союзе.
Хотели обмануть плывун заморозкой и двухъярусной прокладкой туннелей. Случился прорыв водопесчаной смеси – сначала в нижнем туннеле, а потом в верхнем, – потревоженный плывун не позволил взять себя «в лоб» и отказался подчиняться искусственной заморозке. За короткое время оба туннеля затопило более чем на километр. Чудо, что обошлось без жертв.
О подвиге метростроевцев – в духе своего времени – слагались поэмы. Потом был снят даже фильм, с весьма драматичным сюжетом. Врать не буду – не видел. Нет, видел отрывок – это когда под асфальт проваливается троллейбус (к счастью, в реальности до этого не дошло).
Строительство продолжалось – проходка сквозь тот же размыв, но с применением особых криогенных технологий. Первые поезда с пассажирами пустили по этой погребенной долине 31 декабря 1975-го. А что пассажиры? – для них туннель как туннель.
Говорят (и пишут), что весь жидкий азот, производимый тогда в СССР, был отправлен исключительно в Ленинград на замораживание плывуна; применение жидкого азота в иных производственных целях на территории Советского Союза, фигурально говоря, замораживалось. Если это так, ситуация в какой-то степени повторилась: было уже что-то такое со строительным камнем, не так ли? – вспоминаем, как Петр своим указом запретил строительство каменных зданий – везде по стране, кроме Санкт-Петербурга.
Двадцать лет плывун терпел движение поездов через себя. Два десятка лет линия работала исправно, – во всяком случае, так казалось пассажирам.
И вот зомби-плывун снова проснулся. Просели туннели, образовались трещины, потекло.
Реликтовое самоприсутствие древней мертвой реки пассажирам в те дни демонстрировалось в виде зловещего аттракциона.
Вспоминаю, как между «Лесной» и «Площадью Мужества» – это на глубине вроде бы 90 метров – поезд в туннеле попадал под дождь.
Без преувеличения. Под ливень.
Разве что из-за шума колес не было слышно, как бил по крыше вагона водный поток. Но от этого зрелище не становилось менее жутким: вода лилась по стеклам окон.
Впечатления осени 1995 года.
В начале декабря движение поездов наконец прекратили.
На восемь лет.
Уменьшаем масштаб: сотни миллионов лет
…С энтузиазмом неофита в поисках палеонтологических отложений разглядываю стены метро, обнаруживаю все новые и новые объекты.
Киоск – глянцевые журналы, детективы, холодильник с минеральной водой. За стеллажами – стена, покрытая «мраморной» плиткой (это не мрамор, а мраморизованный известняк). А вот и оно… Фотографирую.
– Зачем вы снимаете? – сурово глядит на меня продавщица.
Мне скрывать нечего.
– Ископаемое. Срез брюхоногого существа.
– Какого еще существа?
Встает. Подходит. Показываю.
– Ему четыреста восемьдесят миллионов лет.
– Этому?
Округлила глаза. Она здесь работает. А ему – 480 миллионов.
Срез убедительный. Теперь ко мне с уважением:
– Как же вы его усмотрели?
– Тут много таких, – отвечаю небрежно.
– Вы ученый?
«Так себе» показываю жестом руки, уходя.
Какой я ученый! Я просто прочитал ученую статью. И она меня потрясла.
Статья называется «Палеонтологические остатки в облицовочном камне станций Петербургского метрополитена». Авторы ее обозначены так: И. Ю. Бугрова, канд. геол. – мин. н., доцент каф. осадочной геологии Института наук о Земле СПбГУ, М. А. Калинина, студентка 4-го курса бакалавриата Института наук о Земле СПбГУ.
Теперь, назначая встречи в метро, я не раздражаюсь, когда опаздывают. Мне есть чем заняться. Я рассматриваю облицовочные плиты.
Так, например, вооружившись определенным знанием, хорошо разглядывать стены на станциях метро «Московские ворота», «Площадь Восстания» и «Площадь Ленина» – они облицованы плитами из мраморизованного известняка, возраст которого – нижнеюрский.
Здесь можно увидеть ископаемые губки, данные в поперечных и продольных срезах, – те, что на первый взгляд пассажира метро (впрочем, и на второй, и на третий…) кажутся простыми разводами на мраморе (хотя это, строго говоря, далеко не мрамор…). Определеннее выглядят раковины ископаемой наутилоидеи – брюхоногого моллюска; в поперечном сечении они здесь достигают десяти сантиметров. Небольшие темные, почти черные кружки, обнаруженные вышеназванными авторами, – это поперечные сечения ростров белемнитов: большеглазых кальмарообразных моллюсков, имевших раковину внутри себя, своего рода скелет. Задняя продолговатая часть этой раковины и есть ростр. Поперечные сечения ростров, обнаруженных на станциях метро «Московские ворота» и «Площадь Восстания», невелики – соразмерны пятирублевым монетам (что соответствует типичным размерам этих объектов). Я, конечно, полез в интернет прочитать про ископаемых белемнитов и узнал, что ростры похожи на каменные наконечники стрел; в народе они были известны под названием «чертов палец». А ведь про «чертов палец» я слышал в детстве еще, когда только в школу пошел, – причем от своих деревенских сверстников; это было в деревне Голино, на Шелони, куда меня отправляли летом к тетке отца. Два впечатления одного лета: конский волос, длинный тонкий извивающийся червяк, который будто бы проникал под кожу купальщика, – при мне его выловили в реке и сожгли (знаю сейчас, что существо безобидное), и второе – «чертов палец»: кто-то из местных показывал нечто называемое «чертовым пальцем». Правда, о древних животных речи не было, я узнал тогда, что он получается, будто бы когда молния в землю бьет. О, какие были грозы на Шелони!.. Я мечтал «чертов палец» найти. И вот теперь выясняю, что это отнюдь не редкость и что с ними связана куча суеверий. В общем, надо было спуститься в петербургское метро, чтобы вспомнить детство.
Надо сказать, мраморовидные облицовочные плиты на станциях «Московские ворота», «Площадь Восстания» и «Площадь Ленина» доставлены из Западной Грузии. Что в Грузии, что у нас, взять тех же белемнитов, они в отложениях юрского периода представлены одинаково хорошо, – в Подмосковье этих «чертовых пальцев» находят во множестве. И все же – свое, родное, нам как-то ближе, милее, признаемся. Не осталось ли на стенах петербургского метро следов древнейших существ, обитавших непосредственно в наших краях?
Остались. И еще более древние.
Хотя при таких древностях говорить о «наших краях» не то чтобы некорректно, а даже бессмысленно. Речь идет о временах, когда материковые плиты гуляли туда-сюда (а впрочем, они и сейчас в движении). На наших широтах был океан, а если говорить о тверди, на которой ногами стоим, то те участки нашей родной континентальной коры были южнее экватора – и тоже под водой, но только местного моря, одного из множества то образующихся, то исчезающих. Трудно представить, но это правда: если вы найдете под Петербургом окаменелого трилобита – в известняке, допустим, реки Тосны или речки Лавы, будет оно означать, что ползало это морское членистоногое по илистому дну далеко отсюда – за экватором, а то, что здесь оказалась окаменелость, это результат тектонического дрейфа материковых плит на протяжении 480 миллионов лет.
Есть так называемый путиловский камень, довольно прочный известняк, – уже четвертое столетие он используется при строительстве петербургских зданий. Шел он и на бут для фундамента, и на ступени лестниц, и на полы храмов. Добывают его до сих пор в карьерах, что рядом с поселком Путилово на южном берегу Ладоги, километрах в четырех от бухты Петрокрепость. Название бухты – дань памяти советскому времени, когда так именовался Шлиссельбург. А в шведские времена, как мы помним, это был Нотебург, а в дошведские – здесь была новгородская крепость Орешек, стены которой, о чем и речь, возводились из местного известняка тех же необъятных залежей.
В 1712 году Петр повелел переселить в эти края работников для добычи строительного известняка.
Возраст этих осадочных пород – ордовикский: более 450 миллионов лет. Постарше, чем возраст плит из Западной Грузии. Те кавказские месторождения древние, конечно, но это мезозой, нижняя юра – это где-то 200 миллионов лет назад, а мы сейчас о раннем палеозое. До юры отсюда, от ордовика, 250 миллионов пройдет (450 минус 200); до первых динозавров, к примеру, надо ждать чуть меньше – лет так 225 миллионов, а до мамонтов – почти как до основания Петербурга: с позиций возраста трилобитов (вернее, их окаменелостей) мамонты и город на Неве – одногодки. Правда, когда образовалась Нева, мамонты уже давно вымерли.
Неудивительно, что на путиловские карьеры наведываются любители окаменелостей. Трилобиты, брахиоподы, криноидеи и прочие ископаемые существа здесь представлены в изобилии.
Путиловский известняк до сих пор поставляют с карьеров. Правда, требования к качеству уже не те. А. Г. Булах в книге «Каменное убранство Петербурга» отмечает, что прежде «камень для каждой цели использовался только из нескольких определенных пластов в общей толще известняка, все остальное выбрасывалось как абсолютно непригодное». И добавляет: «Сейчас добывается и продается все подряд». Рассматривать таблицу пластов, приведенную в книге, одно удовольствие. Каждый из пятнадцати назывался по-своему. Узнаём, что «буток», верхний пласт, шел на «ступени, цоколи, плиты для тротуаров», тогда как «только на бут» годились пласты «переплет», «конопляцкий», «мякенький», «красный» и «зеленый». Примечательно, что «красненький», в отличие от «красного», не использовался вообще, так же как пласт «бутина», тогда как пласты «наджелтый» и «желтый» имели одно предназначение – «ноздреватый камень на ступени черных лестниц», но это не мешало тогдашним знатокам дела отличать соседствующие пласты один от другого – «наджелтый» от «желтого». Точно так же использовали «белоглаз» – «на ступени черных лестниц», и хотя наша лестница не совсем черная (она в доме единственная, и выход на Карповку), мне кажется, именно этого «ноздреватого камня» отбивают кусочки при очередном подъеме какого-нибудь условного пианино. Когда я недавно вошел в нашу парадную (вот, вот – все же «парадная»!), мальчик лет четырех озабоченно держал в руке такой свежий кусочек, – поощряемый улыбающейся мамой, он спросил меня, не я ли это потерял. Нет, не я, солнышко, это строители спускали по ступеням что-то тяжелое – в одной из квартир, кажется на четвертом, затеян ремонт…
А еще мне нравится, что «старицкий» был «хороший плотный мраморовидный камень на подоконники и гробницы», тогда как под ним лежащий самый нижний пласт с красивым названием «бархат» был просто «самый плохой камень».
Применялся путиловский камень и при облицовке зданий (естественно, «в наше время») станции метро «Приморская».
Как-то раз, оказавшись на «Приморской», я вспомнил о той научной статье, вызволил ее из интернета и, ориентируясь на приведенные фотографии, пошел со светящимся экранчиком, как с путеводителем, высматривать палеонтологические остатки на облицовочном камне. Плиты нужного класса обнаружились на некотором расстоянии от павильона метро – за углом; ими со стороны Смоленки облицованы стены продолговатого, казенного вида здания, подведомственного метрополитену. Представляю, как бы я ликовал, найдя эти остатки без посторонней помощи. Но без помощи я бы ничего не нашел, просто прошел бы мимо, как все проходят, – даже если бы смотрел на стену, потому что надо знать, что видишь, когда смотришь на это. И все равно это как радость грибника, которому показали грибное место. Вот – нашел. Вижу поперечные срезы головоногих моллюсков: кружочки, овалы. А вот продольный срез – раковины другого моллюска, отдаленно напоминающий изображение кухонной терки. В нижнем ряду нахожу плиту, запечатлевшую обрезок раковины ендоцераса, – длина этого экземпляра могла быть метра три (пишут, что у них и до семи доходило), но тут по ширине строительной плиты ендоцерасова раковина опилена с двух сторон циркулярной пилой. Эти многощупальцевые моллюски, выглядывая из своих торпедоподобных раковин, стремительно передвигались в воде, нападая на трилобитов.
И конечно, разглядывал я разнообразные пятна, украшающие эти облицовочные плиты, – самое распространенное, что на них есть, то бишь «текстуры биотурбации» – следы жизнедеятельности (в данном случае) вымерших организмов: норы, ходы, следы сверления… Ну и вот персональное открытие – никем еще не описанные следы местной активности представителей эпохи антропоцена, моих братьев и сестер по разуму: на одной плите крохотными буковками «Бога нет», а на другой (на соседней) – «Я люблю Данечку». Кто это? Зачем? Для кого? И почему здесь? Наверное, потому, что рядом вход в кафе «Метро», и, стало быть, место вполне обитаемое: можно выйти покурить, постоять, подумать о главном… Но почему же так мелко, едва заметно, обычно ведь пишут на стенах когда, обращаются ко всем, не исключая потомков? Неужели это только для них, не для нас – только для тех, кто целенаправленно будет выискивать следы нашей цивилизации? А для нас, в том числе и для Данечки, – засекречено словно. Но фломастер, он же скоро сотрется? «Бога нет», и кто бы прочел, кроме Бога? Я как будто в чью-то тайну случайно проник. Разглядел палимпсест – поверх одного нечто другое. А если представить – ого! – между текстурой-то биотурбации вымерших организмов и текстами про Бога и Данечку тонким фломастером – без «малого» полмиллиарда лет…
