25 июня
Ко вчерашнему возвращаясь. Парадокс. Меня встревожило, что кто-то на телефоне, и вместе с тем ничуть не смущает (по крайней мере теперь) открытость для третьих лиц самого моего интимного. Самого.
Очевидно, телефон – это общечеловеческое; когда третий на проводе – не понравится никому.
А в случае с ЭТИМ? В случае с ЭТИМ – исключительный случай. Только мое. Никакая бы женщина так не стала. И не смогла. Ибо: я, во-первых, порочная, порочная от природы (знаю точно теперь), и, во-вторых – растормошенная.
Черт! Как они меня растормошили! Мало, что не стесняюсь, но жду и хочу. Идиотка.
26 июня
Лаская, называет меня сумасшедшей (перед самой отключкой). Почему – не задумывалась никогда.
Вечером вышли на набережную. Прошел дождь, было славно, свежо, люблю[20]. Я спросила. Он произнес:
– Ты и есть сумасшедшая. (Поцелуй.)
Боюсь, это не шутка.
2 июля
Принимали меня на третьем этаже, в помещении парткома.
Подвели, открыли дверь, впустили – несколько человек за длинным столом.
Зачитывают мое заявление. Я молчу. Зачитывают рекомендации. Сам генерал, оказывается, рекомендовал (я и не знала). Молчу. Встает кто-то из отдела, говорит, что я «достойна во всех отношениях» и «в виду особых заслуг» следовало бы принять без кандидатского срока[21]. «Ну, есть Устав у нас, – отвечает председательствующий, – торопиться некуда. А давайте-ка я вам вопрос задам, Елена Викторовна». – И задает:
– Что такое демократический централизм?
Отвечаю:
– Это выборность снизу доверху и отчетность сверху донизу.
Все. Опять молчу. Они ждут.
– А еще?
Один – краснощекий такой – подсказывает[22]:
– Подчинение меньшинства…
– Большинству, – продолжаю.
Общий восторг.
Голосуют за.
Единогласно!
Меня все поздравляют.
4 июля
День независимости США.
Пишу американской шариковой ручкой, подарок генерала: колпачок – в звездочку, остальное – в полоску. Вся светится.
7 июля
Итак, я не должна путать страны. Лесото с Лаосом. Бурунди с Брунеем. Бахрейн с Барбадосом… Нет, это интересно – я могу подолгу рассматривать карты, изучать морские пути… Со столицами хуже, конечно… Какая-нибудь Доха (или Дóха? – атласы хоть и служебные, а ударений нет)… где-то в Катаре, который вот-вот получит долгожданную независимость…
С политиками еще хуже. Бен Али ат-Тани, катарский эмир. Еле запомнила. Не знаю, может, это шутка Володина, только он утверждает, будто я ему предрекла скорое свержение – бен Али ат-Тани этому[23]. Не знаю, не помню. Могла ли такое? Бен Али ат-Тани… Если так… ничего не поделаешь, бен Али ат-Тани, 560 миллионов – или сколько же там? – забыла! – тонн этой нефти.
Бен Али ат-Тани.
Каррисоса[24].
Муньянеза[25].
Лучше борщ приготовлю. Зачем не идешь?
10 июля
Возили к себе. Подключали проводки, смотрели приборы. Были новенькие. Одного звали Саша – сказал, аспирант.
Заполнила карту по клеточкам. Давление хорошее, показатели в норме. Тем не менее укололи – для профилактики. В. Д.[26] настаивает на стационаре. Я запротестовала. Сколько можно! Почему же вы тогда до конца не исследовали? Смеется: говорит, я неисчерпаема.
Обещают, что рентгена больше не будет. И что там будет на самом деле не госпиталь, а дом отдыха. И что со мной будет муж. И что не дом отдыха, а дворец.
В коридоре встретила Е. Е. Он обнял меня за плечи и отвел к окну. Я, видите ли, должна получить серьезное образование[27]. Это, значит, в моих интересах. Хотят направить меня в Высшую партийную школу. Экзамены сдавать не нужно. Занятия в сентябре.
Я набралась наглости и спросила, будет ли у меня когда-нибудь отпуск.
Он даже удивился как будто:
– А вы разве устали?
– Устала, – говорю, – и, кроме того, существует законодательство…
– Это да, это конечно… Почему бы вам не съездить на юг с мужем?.. Вот только пусть Брежнев посетит Югославию…[28] Это где-то в конце сентября… Или нет! Ведь будет же встреча в Крыму!
– С кем?
– С Вилли Брандтом[29]. Вот и поедете.
Я тут же на В. Д. наябедничала: задумал упечь.
Сказал твердо:
– Не хотите – не упекут.
(А ученых он, по-моему, недолюбливает.)
– Еще, Елена Викторовна, на что жалуетесь?
Отвечала:
– На скуку.
11 июля
Володька пришел раздраженный:
– Знай, что и кому говоришь.
Ему, оказывается, был нагоняй за то, что жена скучает. Допросили с пристрастием. Выяснили, что в театр не ходит (и жену соответственно не водит) и даже не знает, где находится Театр Ермоловой[30]. В кино мы тоже ходили последний раз месяца три назад. И ни разу вместе – в Третьяковскую галерею.
Теперь он обязан обсуждать со мной прочитанные книги и не пропустить в конце года Расула Гамзатова, чья повесть[31] появится в «Новом мире».
Мне стало очень весело. Он был такой удрученный. – Хочешь, я тебя полюблю? Только – без! (Несанкционированно!)
И полюбила.
Не все же для них.
И было ему хорошо, а мне нормально.
Я почему-то не.
Тревожный симптом[32].
16 июля
Ну вот, другим тоже попало.
Сегодня день отдыха.
Хочу в деревню.
17 июля
Бывает, хочется топнуть ногой: хватит! уходи отсюда!.. Сломать что-нибудь, разбить!.. А иногда – нежность необыкновенная. Хуже кошки. Люблю, люблю до безумия.
С другим не стала бы, не смогла бы.
С другим бы ЭТОГО не получилось[33].
21 июля
Спит. А мне не уснуть. Чувствую себя виноватой и какой-то ущербной. Не получилось. Получилось не так, как нам хотелось. Если узнают начальники, ему попадет. Но никто не узнает. Он ведь сам захотел, и я очень хотела. Без политики, экономики, международных отношений и без шпионов…[34] Очень хотела. А вышло холодно. Не так. Без ЭТОГО. «Ты разве не…» – «Нет, почему же…» Он поверил. И спит. А мне одиноко. И страшно.
24 июля
Меня хотят привлечь к исследовательской работе – в качестве консультанта. Или инструктора.
– Извините, – сказала я, – но для меня это слишком личное, разве вы не понимаете?.. Слишком личное и слишком интимное, чтобы еще кого-нибудь консультировать.
Нет, они как раз понимают. По-своему.
Обещают быть деликатными и тревожить лишь в исключительных случаях. Как в данном. А в данном случае у них набор. Формируется группа. Из девочек.
Ну что ж, насколько я понимаю, опять будут искать вроде меня.
Хорошо, если найдут.
Так ведь не найдут – уверена.
От меня же требуется негласное (и незримое) присутствие на собеседовании (за ширмой). И чтобы я потом сказала о каждой – не чувствую ли чего-нибудь такого, что только одна я и могу почувствовать.
Очень мне это не нравится. Отказываюсь, но они нажимают. Не знаю, как отвертеться.
…………………………………………………………
Только что.
Спросил, что я пишу. (Проснулся.)
Ответила, что конспект.
– «Как нам реорганизовать Рабкрин»[35].
– Охота тебе, – сказал и уснул.
Ставь точку.
26 июля
Все-таки поучаствовала. Сидела за ширмой, как дура, и слушала их откровения. Иными словами, подслушивала.
Вообще-то противно.
Но, объясняют, такие беседы должны протекать один на один, третий лишний (это я), третий будет сковывать испытуемую. Значит, необходимо спрятаться[36].
Оказывается, у каждой из них спрашивали, каким они предпочитают увидеть специалиста – мужчиной или женщиной? – и все предпочитали общение с женщиной, лишь одна с мужчиной, но с ней, к счастью, обошлись без меня.
В основном молоденькие, но были и за тридцать[37].
Опытными себя считают. Все. Это очень трогательно. Пускай.
Любовь Яковлевна[38] – сама доброжелательность – их легко раскручивала.
Да они и не думали ничего скрывать. Зря пряталась. Сидела бы рядом, ничего бы не изменилось.
Хотя нет. Рядом еще хуже. Не мое это все, не смогла бы в открытую – неловко. Ну что же со мной поделать, если до сих пор – неловко?
– Итак, вы ощущаете биения, подобные ударам пульса?.. Интенсивность ощущений достигает до шоковой?.. И… пожалуйста, поподробнее… вы громко кричите, не так ли?
Не знаю, по какому принципу их отбирали. По-моему, по этому: «громко кричите».
Охотно рассказывали.
Интересовались, в чем суть эксперимента. Сами не знают, на что подписываются.
Любовь Яковлевна им говорила:
– Увидите. Вам понравится.
Ну что я могла посоветовать? Ничего. Так потом и сказала, что ничего «родственного» ни с кем из них не нахожу. А если что-нибудь и есть специфически общее, ума не приложу, в чем оно должно проявиться. Бабы как бабы. Только пораскрепощеннее, что ли, чем я раньше была.
– Это верно, – согласилась Любовь Яковлевна. – Мы ведь провели с ними большую подготовительную работу.
Говорят, она в звании полковника.
Еще говорят, она владеет гипнозом[39].
Но лично мне рядом с ней не очень уютно. Она, по-моему, сама это чувствует.
………………………………………………………….
Рассказала Володьке. Ему не понравилось.
– А не надо было соглашаться. И не связывайся больше, а то сядут и поедут на тебе, вот увидишь. Это их проблемы, их работа, пускай ищут, исследуют, экспериментируют, только ты тут при чем? Это же другое подразделение. Другой профиль. У них свои обязательства. У тебя – свои. И у меня с тобой. Так что не ломай голову. Я пожалуюсь генералу.
Жалобщик такой!..
Беда, что сам генерал как раз и подстраивает. Но ведь действительно нельзя же на мне одной всю воду возить?
Спросила Володьку, а кто отбирал девушек?
– Есть люди. Да ты одного сама знаешь[40], – но не назвал кого.
– Уж не тебя ли? – спросила я, любопытствуя. – А ты? Ты не принимал участие?
Володька засмеялся:
– Глупая. Я с тобой с одной еле справляюсь.
И добавил:
– Они не москвички[41].
29 июля
Сегодня со мной побеседовали. Спрашивали, не ищет ли кто знакомства из посторонних.
Думаю, они это лучше меня знают.
– Нет, – сказала, – не ищет.
Зашел, кстати, и о телефоне разговор. Все верно. Объяснили:
– Это же в ваших интересах.
1 августа
А все-таки наша квартира напоминает бордель.
Надо все поменять, переставить…
3 августа
– Что же вы, Елена Викторовна, сны нам свои не рассказываете?
Вот гад, думаю, опять заложил.
– Ой, – говорю, – такая ерунда, даже повторять стыдно.
Дурочкой прикинулась.
Нет – не пройдет – хотят послушать.
– Да я позабыла уже.
Нет – не пройдет – надо вспомнить.
– И никаких деталей не опускайте.
Пришлось рассказывать.
Слушали очень внимательно. Задавали вопросы. Идиоткой себя ощущала. Да что же это такое в самом деле! Мне уже и сны мои собственные не принадлежат?
Вечером дома устроила Володьке нагоняй. Сказала, что больше никогда ничего не буду рассказывать. Если такой. Он дурачился, извинялся.
Потом полез со своим[42].
На него даже сердиться нельзя. Не могу сердиться.
Люблю.
………………………………………………………….
А сон был вот каким.
После дежурной маразмени, которая уже к моменту допроса[43], к счастью, забылась – так что вся экспозиция восстановлению не подлежит, – пригрезилось мне нечто гадкое, причем предельно натуралистично. Внезапно ощущаю у себя под языком какое-то неудобство: что-то инородное там, вроде волосины, – мешает. Начинаю языком ворочать – никак не подхватить. Запускаю пальцы: нашла, зажала, тащить начинаю – вытаскивать. А эта дрянь – вроде волосины – вылезает у меня из живого, из-под языка (из-под языка – справа). И я ее тащу, тащу, тащу, а она утолщается, твердеет, становится как леска рыболовная, и ей конца нет – и вдруг обрывается. Я в ужасе. Что это? И тут кто-то из Отдела, кажется, Веденеев (вот лучше пускай его допросят[44], а я бы послушала!..) говорит с умным видом: «Ничего страшного. Это шизофренический штифт. Только надо было с корнем вытащить». И я настолько потрясена, что запоминаю, как это называется, – шизофренический штифт – почему штифт? – и сама повторяю: штифт, штифт, штифт – и хочу потом в словаре посмотреть, что же это такое – штифт, да еще шизофренический? И тут я ощущаю, что слева под языком у меня то же самое. И опять начинаю вытаскивать. И тут… Господи!.. Все, все, хватит. Не буду больше писать[45]. Дневник идиотки. Дневник идиотки.
Шизофреничка. Параноик. Все!
Шандец.
Володька сказал, что это имеет отношение к моему здоровью, потому и доложил по начальству. («Проговорился».)
Но не имеет к политике. И на том спасибо.
Мой язык и все мое остальное суть собственность государства.
4 августа
Сегодня весь день дома одна. Володя утром в Отделе. Перечитала вчерашнее – за себя страшно. Что же со мной было вчера? С утра – на грани истерики. Только вечером разрядил. И то ненадолго.
Спать ложилась опять истеричкой.
А сегодня все по-другому. Солнечно. Радостно. Хочется петь. Хожу по квартире, как блаженная, – улыбаюсь. Босиком.
Уже трижды звонил, спрашивал: как?
– Володька, я тебя сильно-сильно люблю. (На третий сказала.)
Он ответил:
– Вот и хорошо.
И хорошо: пусть они знают (те, кто слушают).
………………………………………………………….
А сны дурные мне снятся редко (к слову сказать).
Больше – свежие, безмятежные.
Иногда дети снятся. Просто ребенок.
Мой. Один. Я знаю, что мой.
Но для них эта тема слишком болезненная.
Не надо дразнить гусей.
Молчу.
7 августа
Читала Юлиана Семенова[46] – от скуки.
Надо что-нибудь посерьезнее.
Про дельфийского оракула. Про Пифию. Про египетских жрецов и пр.
Очень любопытно про предсказания по внутренностям птиц, не помню, как называется[47].
15 августа
Я не знаю, чему его там учили по линии психологии, но он со мной делает все что хочет. Я целиком принадлежу ему. Целиком подчиняюсь ему. Я управляема им. Я его раба. Я хочу быть рабой. Рабыней. Я счастлива быть рабыней. Я счастлива и боюсь потерять[48].
26 августа
Кажется, поедем в Крым[49].
Крым – моя любовь.
Засиделась. Пора.
Намекнули, что побуду (для пользы дела) около Бр. Отчего ж не побыть: импозантный мужчина[50].
Крым – это здорово.
И тетку[51] тоже наконец навещу.
Володька рад, что я рада.
5 сентября
Принимала благодарность за Берлинскую стену[52].
Генерал расцеловал весьма неформально.
– А помните, как мы с вами начинали полтора года назад?[53]
Не помню. Я и тогда не помнила. Не понимала, чего от меня добиваются. Да им и не надо мое понимание.
Без понимания легче.
6 сентября
Я как та не умеющая читать машинистка – для переписи секретных документов.
Сама не знаю, что знаю. По-моему, ничего.
7 сентября
Крайне любопытное, невероятное и, если подумать, все же закономерное происшествие. Я уже отошла, успокоилась. Было над чем подумать.
Итак, по порядку.
Я поздно проснулась. Около одиннадцати. Разбудил телефон. Володька: он, по-видимому, сегодня задержится, его загружают делами. В начале второго еще звонок. Теперь генерал. Спрашивает, как мое настроение, не скучаю ли я и т. п. Просит через десять минут выйти на улицу, он будет на машине около нашего подъезда.
Выхожу. Стоит «Волга». Вижу: сидит сам за рулем. Глазам не верю. Сам! Не зная, что и подумать, сажусь в машину – приглашаемая. Мерси. Видите ли, он меня хочет свозить на Ленинские горы – показать Москву, словно я этой Москвы никогда не видела.
Ну, едем. На Ленинские. Разговариваем. О чем говорим? О погоде. А погода и верно – блеск! Бабье лето, тепло, солнышко сияет, генерал мой вдруг начинает мурлыкать: «Бабье лето, бабье лето…» – из репертуара Высоцкого. Я уже на него начинаю коситься: не подшофе ли? Что-то слишком возбужден как будто. Или что-нибудь, может, случилось…
Приезжаем. Остановились. Но из машины так и не вышли. Посмотреть на Москву…
Потому что товарищ генерал, как только остановил машину, взял и положил, недолго думая (хотя, может, и долго – не знаю), свою руку на мое колено. И сказал томным голосом:
– Леночка…
Я оцепенела от неожиданности.
Вряд ли я оцепенела поощряюще, но он не стал терять зря время и, воспользовавшись моим оцепенением, сообщил своей ладони известного рода динамику.
Тут уже я пришла в себя и твердым движением отстранила его дерзкую руку.
– Евгений Евгеньевич! Как вам не совестно! И еще в рабочее время! – сказала я первое, что пришло мне в голову, и, конечно же, не самое уместное и не самое удачное.
Он тут же ухватился за «рабочее время», как за соломинку утопающий.
– Леночка, вы только скажите… я готов в любое время… я готов, как вы скажете…
– Немедленно отвезите меня домой!
Провинившаяся ладонь уже спряталась куда-то под мышку, сам он съежился, как подросток нашкодивший.
И тут я слышу примерно такую речь:
– А вам бы, Елена Викторовна, было бы приятнее… если бы я не по любви, не по влечению… а по долгу службы?.. приятнее, да?.. Ну а если я как раз при исполнении?.. что вы скажете?.. нет?.. То, что любите мужа, это мне даже очень известно… и вашей верностью я восторгаюсь… ну, а если, подумайте сами, если такие вопросы имеются… такой, понимаете, важности… что их надо не так, а вот так, по-особому… на самом высоком, понимаете, уровне… на вашем, понимаете, и на моем?.. Вы ответьте, Елена Викторовна, я вам не нравлюсь?
– Сами не слышите, что говорите, – сказала я строго. – Немедленно отвезите меня домой!
Он завел машину.
Повез.
Сначала что-то еще лепетал несуразное, но, так как я сурово молчала, в итоге тоже умолк.
Уже около дома сказал:
– Елена Викторовна, нам с вами вместе работать. Ответьте, вы не сердитесь на меня?
Я ответила:
– Нет.
И пожелала:
– Всего доброго.
На том и расстались.
Сейчас девять. Начинаются новости. Володьки еще нет. Его хорошо загрузили. Браво, товарищ генерал. С большим запасом. Вы мне начинаете нравиться. Нет, я не сержусь. Даже как-то смешно. Не волнуйтесь, мужу не скажу ни слова. Не хочу вешать на него ваши проблемы[54].
10 сентября
Горло першит. Насморк. Т – 37,7. Похоже, заболеваю. Как бы Крым не накрылся.
11 сентября
Накрылся Крым.
Обычная простуда, но будут госпитализировать. «Чтобы не было осложнений». – В Центральную. – На время отсутствия мужа. – Изолируют, одним словом.
Это все очень забавно. Похоже, они нашли повод меня дообследовать.
А Володька-то в самом деле поедет один.
Зачем же один? Что он там без меня? Смешно.
Да! Было еще!
– А что, – спросила, – генерал тоже поедет?
– А как же.
– Ну, Володька, смотри, поведет тебя, вот увидишь, по девочкам.
Засмеялся. Не понял.
12 сентября
Итак, дело сделано. Меня заточили. Знакомое место. Отдыхай и принимай витамины.
Я сразу сказала – никаких процедур – как в прошлом году, такого не будет. Без этого. Простуда – значит простуда! И только.
Как будто согласны. А сами ходят довольные: попалась, голубушка!.. В белых своих накрахмаленных халатах…
Угодливы, предупредительны, уступчивы.
Евнухи.
А я жена султана – наилюбимейшая. Последняя и единственная. «Жил-был султан. Он обанкротился. У него осталась одна жена и триста шестьдесят пять евнухов»[55]. – Про нас, милый.
Виноград. Фрукты. На обед – что-то диковинное.
Сам султан – Володька мой ненаглядный – тоже к обеду пожаловал, навестил. И ему дали порцию. С научно обоснованным содержанием железа. Вкушали вдвоем – за столиком больничным, напротив того самого алькова – того, где в прошлом году мы так ловко проработали с ним американцев. Ух. Хоть и не помню ничего, а вспоминаю – дыхание перехватывает.
А он ест. Он уже там. Весь в Крыму.
– Что же ты, мой муж дорогой, так меня сдал легко. Вон моча моя уже по рукам пошла. Анализируют.
– Не болей, – говорит. – Впредь не простужайся. Я не виноват. Я поделать ничего не могу. Такова мощь государственной машины.
Улетает вечером. Без меня. Мне-то перспектива Крыма (его) не слишком приятна. Фантазировать стала…
– Слушай, муж ты мой дорогой, ну а если такие способности у кого-нибудь еще обнаружатся, отвечай, тебя от меня заберут?
– Что за глупость говоришь? Кто меня может забрать?
– Партия и правительство. Не знаю кто. Руководство Программы. Еще кто-нибудь.
Шучу как бы. Место не лучшее для серьезного разговора. Но Володька уже сам завелся.
– Во-первых, если что, и без меня справятся. Я тут звено не главное. Вон уже сколько натренировано. На тренажерах… А во-вторых, ты у нас единственная, и я что-то не верю, что их поиск чем-нибудь увенчается…
– Это, конечно, приятно слышать, что я «у вас» единственная, но мне бы все-таки хотелось, чтобы ты сказал «у меня».
– Я и говорю, «у меня». Единственная. У меня. Ты.
– Однако, в Крым ты без меня собираешься.
– Так ведь я же в командировку.
– Без меня.
– Так ведь ты ж заболела.
– А с кем?
– Вот дура! Один! С кем же еще? Ни с кем! С группой специалистов. Там, кстати, ни одной бабы нет.
– Что же вы будете делать возле Брежнева с Брандтом, если нет ни одной бабы?
– А ты думаешь, это такое большое событие – Брежнев с Брандтом встречаются? Ну и что? Ничего особенного. У них уже все решено. Подпишут бумажки, вот и вся встреча.
– Зачем же меня тогда тоже хотели взять?
– Чтобы ты отдохнула. Вместе со мной.
– Вот уж в это я никогда не поверю. Я знаю наш Отдел. Им нужна подоплека. Подоплека событий.
– Подоплеку можно и здесь организовать, – показал на альков.
– Там легче. Там контрастнее.
– Лена, может, это и так. Но сказать всего я тебе не могу, и не мне тебе объяснять почему. Тем более здесь. Я сам многого не знаю. Жаль, конечно, что тебя не будет. Ну, не расстраивайся. В Париж-то мы точно вместе поедем.
Вот как?
Брежнев, оказывается, в ноябре собирается в Париж – к Помпиду. Для меня это новость. Полетит генерал, и возьмут нас в числе советников.
Париж так Париж. Стали спорить, как фамилия того инженера – Эйфель или Эффель?[56]
Потом обсудили поля Елисейские. Володя утверждает, что это никакие не поля, а улица. Вроде улицы Горького.
Ему хочется отдохнуть от меня. Это естественно.
За последние года три мы не вместе первые дни будем. Ночи, вернее.
13 сентября
Скука – ужаснейшая…
14 сентября
Очень смешно, когда гинеколог прикидывается терапевтом. А сексолог – едва ли не священником.
Скука ужаснейшая.
У меня капризы, и они им потакают.
Кровь из вены – дала.
15 сентября
Есть тут таинственный автомат. Уж больно способный. А что до способа – то способ «самый (сказано) прогрессивный».
Я любопытна. Но не настолько.
16 сентября
Крым. Новости. «Встреча будет продолжена во второй половине дня».
Во второй половине дня у меня болел низ живота. Никому не сказала.
17 сентября
Энцефалограмма.
Вся голова в электродах, как в бигуди, а ты сидишь с умным видом и изумляешь их, а чем – самой не известно. Но – изумляются. Импульсами головного мозга.
Хуже всего, в этом учреждении даже поговорить не с кем. Пробовала читать – бросила. Скука. Ничего не хочу.
На первой полосе «Правды» – итоги встречи в Крыму.
А я ревнива.
Даже очень ревнива.
18 сентября
Может, меня опоили? Утром дали стакан какого-то сока, с витаминами – похожего на гранатовый. Зелье приворотное. К «самому прогрессивному»?
Я же сказала себе: не выйдет.
Алевтина Геннадиевна, просто Аля. Со вчерашнего дня мы с ней на ты, мой доктор-куратор и в некотором смысле………[57], поведала мне кое-что о себе.
С обезоруживающей откровенностью.
Обезоруженная ее откровенностью, я просматривала, сама не знаю зачем, графики, таблицы, диаграммы – в общем, результаты исследований ее, как она выразилась, естества, причем «самым прогрессивным способом».
Как бы Пастер, делающий сам себе прививку. Это она.
А для меня – пример трезвого отношения к делу. С их точки зрения. («Без предрассудков!»)
Вот и вышло[58]: я о ней знаю едва ли не все, притом что и знать не хочу, а она обо мне и того не знает, что надо ей знать по долгу службы.
Я как бы обязана.
Работа у нее такая – исследовательская.
Аля замужем, любовника у нее нет, был три года назад санаторный с кем-то роман, все тогда и закончилось, а мужа она «любит и уважает», называет «хорошим» и «с тараканами в голове» и к сексу относится философски: личное не путает с интимным, последнее может и не быть личным – намек на мою ситуацию. Она меня старше лет на шесть, мы не были раньше знакомы, но я с ней на ты по ее предложению, хотя и схожусь очень плохо с людьми. На то и психолог, чтобы снять с меня что-то. Внутреннюю установку на –
«дистанцирование».
Это значит, ко всем у меня, кроме мужа, такое –
дистанцирование –
ко всем мужикам и не мужикам – ко всему, включая «самое прогрессивное».
Но ведь мой-то как раз дальше всех теперь, дальше некуда, как далеко. Никогда так далеко от меня не был. Не дистанцировался.
«А ты представляй, что ты это с ним. Или с другим. Твое право».
И:
«Как я».
И – датчики на голове.
А я не хочу. А я не согласна. Не выйдет. Как ты.
19 сентября
Завтра меня выпустят.
Доктор Аля рассказывала мне про своего «хорошего» – с тараканами в голове. Тяжелый случай. Сначала я думала, вызывает на откровенность, но потом поняла: ей и поговорить не с кем. Она говорила – я слушала.
Вечером пришел главный. Поцеловал руку, приветствуя.
– Благодарим вас, Елена Викторовна, за то, что вы согласились у нас побывать. Вы и представить себе не можете, как далеко за эти дни продвинулась наука.
Я улыбалась.
Он удалился довольный.
20 сентября
Провожали с цветами – после обеда. Володька приехал за мной на машине. Только что возвратился из Крыма. Загорелый. Красивый. Много купался.
– А еще? Еще что делал?
На Брежнева смотрел.
– А еще?
На Вилли Брандта.
Брежнев… Брандт… Солнечные ванны…
– Ну, ведь не за этим же ездил? Не только за этим?
– Я много работал… в основном над теорией…
– А не в основном?
– Гм, – он задумался.
– И с кем?
– То есть как?
– С кем ты работал, спрашиваю. Не в основном.
Он – мрачно:
– С ребятами.
Мне вдруг так стало обидно (мы уже домой приехали), так стало обидно за этот юлеж его, за то, что по капле выдавливаю, и за себя саму, дуру, на десять[59] дней запертую ни за что ни про что, – а он еще возьми и спроси:
– А ты?
В смысле: «С кем ты работала?»
Юмор такой.
Тут я и психанула. Да еще как.
Самой смешно сейчас вспоминать, что выкрикивала.
Про пояс верности. Взял бы да и надел!
Словом, отдохнула в стационаре, восстановила нервную систему.
Он испугался – про пояс верности. Действительно, при чем же тут пояс верности, спрашивается. Так и спросил – и вполне трезво. А ни при чем. И не обо мне речь. Просто очень уж это досадно: я даже в мыслях себе ни одного романа на стороне позволить не могу, ни-ни пофлиртовать с кем-нибудь… Даже в мыслях! Вот какая самодисциплина!.. Словно стержень внутри!.. Зачем? Почему? «С кем ты работала?» – С Автоматом! Вот с кем! А ты-то, ты-то с кем?
Ну, что делать – сорвалась. Он, вижу, испуган, а когда он пугается, меня еще хуже несет. Не буду вспоминать. Глупо, глупо все это.
А теперь – и смешно.
Мы не разговаривали до семи. Сидели в разных комнатах. Молчали. Я-то, конечно, знала, что он придет мириться. Когда почувствует «можно». Он и почувствовал. Пришел.
На цыпочках.
Мур-мур.
– Знаешь, – говорит, – тут такая история получается, ты только послушай меня, хорошо? Брежнев, он 22-го отправится в Югославию, понимаешь? С неофициальным визитом. В аэропорту его встретит Тито. Он хочет устроить эффектный прием: толпы ликующих, молодежь с флажками… В общем, они поедут по улицам Белграда в открытой машине. Оба. Будут руками махать. И кое-кто волнуется насчет безопасности. Хорошо бы исследовать.
Он произнес это так, словно хотел объясниться в любви.
Хотел, но не объяснился.
Мне стало жалко Брежнева.
Я сказала:
– Давай.
22 сентября
Ехали, махали руками. Югославский пионер преподнес Брежневу цветы[60].
24 сентября
Была обзорная лекция о положении на Африканском континенте. По закрытым источникам. Володя, когда ему вечером пересказывала, спросил, говорили ли нам что-нибудь про людоедов. Нет, не говорили. Я думала, он опять шутит.
– И про президента Центральной Африканской Республики[61] ничего не сказали?
– Ничего не сказали.
– Вот, – сказал на это Володька, – мы ему центр материнства подарить хотим[62], а ведь он младенцев этих сам ест.
– Как ест? – спросила я.
– Тебе лучше знать. Как ест.
Гадость какая.
Детей!..
26 сентября
Редкое явление в нашем доме – гость.
Наконец добралась до меня Галка-Моргалка, с которой мы не встречались лет, наверное, шесть.
Такая же большеротая, глазастая, но на шее морщины. Стареем.
Старшему ее уже одиннадцать лет, показывала фотографии. Кавалер. Серьезный такой. А младшему пять. Я, как взглянула, так и ахнула: ямочки на щечках. Стоит в шубешнике, в валенках (зима!), ушанка на бок, круглолицый, глазищи огромные и – ямочки на щечках. Зовут Рома. Роман…
Прилетела на конференцию – по своим полимерам. Уже три дня здесь. В ночь улетает.
– Что же ты раньше-то не зашла?
Говорит, некогда.
Все такая же впечатлительная. Поражается всему. Пост внизу ее ошарашил. Ну и квартира сама, и мебель, и пр.
Муж, объясняю (как мне и должно объяснять в таких случаях), работает советником в Министерстве внешней торговли. Сказала уважительно: «Ух ты!» – «внешняя торговля» всегда действует безотказно.
– Ну а ты-то чем занимаешься?
А чем я занимаюсь?
– Да так, помогаю мужу.
– Советами?
Почти в точку. Советами.
А она по-прежнему со своим Новожилом. Он у них инженер. Зарплата у него аж 170.
А моего она просто боится. Большой начальник. С брюшком. И с министерским портфелем.
Увидев фотографию, очень удивилась:
– Да он что у тебя, спортсмен?
– Есть немного. Спортсмен. Когда-то бегал на лыжах.
– А теперь?
– А теперь… – Чуть не сказала: «Спортивная акробатика». Но сказала: – Дзюдо.
Что тоже недалеко от истины.
За дзюдо еще больше зауважала.
Поражена холодильником, его содержимым. Я сдуру ляпнула какую-то пошлость, что, мол, не это главное в жизни. Она: «И это тоже». В смысле: для кого как. А я, значит, устроилась.
А я – значит – устроилась.
Выпили мы коньячку чуть-чуть, потом еще по чуть-чуть.
Поболтали.
Вспомнили, что еще помнили. И кого.
Еще по чуть-чуть.
Посмеялись, поплакали.
Знаю, что нельзя показывать спальню, – не удержалась.
Ну, тут просто – шок.
– А потолок зеркальный зачем?
– Муж, – отвечаю, – придумал.
– Для тебя?
– Для нас. Только ты не говори никому, хорошо? Понимаешь, излишества.
Она – с уважением:
– Никому не скажу.
И тут увидела шар тот дурацкий.
– Это что?
– Так, подарок… Римские штучки.
– Зачем?
– Медный… Прохладный…
– И что?
– Ничего. Когда муж утомляется… разгоряченный… ну, или я… можно руку на него положить… – Для чего?
Елки зеленые! «Для чего, для чего»! Для комфорту.
28 сентября
Выходной до тридцатого. Спасибо природе.
Злюсь. Ворчу. Наговорила грубостей. – Теперь каюсь. Была не права.
Ничего. Поймет. Должен сам понимать. Он понимает.
29 сентября
Согласно состоянию.
30 сентября
Вспомнила ту суматоху весеннюю. Всего-то задержка была – два дня каких-то, а как они все забегали, заволновались! Генерал едва не окочурился от переживаний. Еще бы.
Да и мой – тоже – увы!
А жаль.
1 ноября
Стукнуло в голову: как правильно – «дитя» или «дитё»?
У Ожегова «дитё» нет. «Дитя» есть[63].
3 ноября
Видела Веденеева. Едва узнала. Из него все соки высосали. И я знаю как. Сказала: «Не сгори на работе»[64].
5 ноября
У него было хорошее настроение. А я испортила. Решила спросить в лоб.
За ужином.
– Слушай, – сказала, – а не завести ли нам малыша?
Немая сцена. Окаменел с вилкой в руке. Столбняк.
– Что же, тебе это кажется чем-то противоестественным?