Сергей Николаевич Прокопьев
Афганский календарь. Сборник рассказов
В ночь на Рождество
Седьмого января 1988-го отмечено в календаре коричневым и перечёркнуто синим. Эскадрилья стояла в Гардезе. Сначала жили в палатках, потом построили просторную глинобитную казарму. С одной стороны в ней пять двухэтажных кроватей, все заняты, с другой столько же. В ночь на седьмое начался жуткий обстрел. Специально духи подгадали под Рождество Христово или так получилось – неизвестно. В те атеистические годы многие шурави толком не знали о празднике. Моджахеды решили отметить его. В первые минуты, когда началась канонада, Александр и его товарищи подумали: духи в атаку пошли. Потом поняли – нет. Не стучали пулемёты, не трещали автоматы. Только раз за разом взрывались снаряды. Свист – взрыв, свист – взрыв.
Укрытий не было, бежать некуда. Александр лёг на пол, автомат под боком. Разрыв то совсем рядом, то в стороне. В голове стучало: прилетит, не прилетит, попадёт, не попадёт. Спортлото. Александр начал молиться, в один момент дал обет: «Господи, если останусь жить, буду верить в Тебя».
Утром вышли из казармы. Одна воронка перед ней, вторая с одного торца, третья с другого.
– Шахматы, – глубокомысленно покачал головой капитан Крапива. – Один ход до мата оставался.
Верующей в их семье была бабушка по отцу – Анастасия Петровна Белова. Ей первой расскажет про обет Богу в рождественскую ночь. Бабушка жила в Тамбовской области, в селе Новотомниково. Туда приедет на третью неделю отпуска, который получит после Афгана.
Сначала, конечно, Ачинск. Самолётом из Ташкента в Красноярск, дальше на такси. И прямиком в ГОРОНО, где мама работала главным бухгалтером. Она вскочила из-за стола навстречу сыну, обняла, расплакалась, а потом, утерев слёзы, повела по всем кабинетам поделиться радостью: сын вернулся из Афгана. Многие знали его с мальчишек, прибегал к матери. Женщины обнимали, целовали, тут же стирали помаду с его щёк.
– Какой ты молодец, Саша! – повторяла каждая вторая. – Ты бы только знал, как Нина Сергеевна переживала за тебя!
После ГОРОНО помчался к жене и сыну. Коля расплакался, чужой дядька схватил, начал тискать, тормошить. Сын уже уверенно ходил.
Через две недели Александр поехал в Новотомниково. Бабушке Насте было тогда семьдесят. Когда её муж погиб под Ржевом, ей двадцати пяти не исполнилось. В пятьдесят семь похоронила сына Николая (отца Александра). А вскоре – родную старшую сестру Анну, с которой вместе жили в Новотомниково. Мать бабушка Настя не помнила, та вскоре после родов умерла от испанки. Отца тоже не помнила, унтер-офицер царской армии, кавалер Георгиевского креста и ордена святой Анны он был мобилизован в армию Колчака. По семейному преданию в девятнадцатом году, после разгрома колчаковцев, попытался бежать в Маньчжурию. В русском Харбине жили родственники, пытался прорваться к ним, но был убит красными. Бабушку Анастасию и её сестру Анну воспитал брат отца. Такая судьба.
Бабушка жила одна, стоит ли говорить, как обрадовалась внуку. Александр специально приехал в форме, зная любовь бабушки к ней. На стене в горнице висела большая фотография офицера-отца, а рядом – сына-офицера. И внук пошёл по их стопам.
Кормила его наваристым борщом, такой вкусный получался только у неё, подливала водку в зелёного цвета старинную рюмку на ножке. А потом попросила спеть. Гитара в доме была, на ней играл, приезжая к бабушке в гости сначала на школьные каникулы, а потом, когда в училище учился. Спел «Вот мчится тройка почтовая…» Бабушка подпевала. И «Землянку» спели вдвоём. Голос у бабушки был такой же высокий и чистый.
Потом Александр рассказал об артобстреле Гардезе и о том, что дал обет Богу: «Буду верить».
– Ты знаешь, Саша, – скажет на это бабушка, – я в Рождество Христово была на ночной службе и всю ночь за тебя молилась. Не сказать, что-то чувствовала, но ты не выходил из головы. И я не переставала просить Бога за тебя.
Она вздохнула и продолжила:
– Может, наконец-то научилась молиться. Не смогла вымолить мужа, твоего деда Александра, погиб в сорок втором, плохо молилась за твоего отца, рано Коля умер, не вымолила сестру Анну, а тебе, может, и помогла.
Бабушка замолчала, а потом со словами:
– Подожди-ка, подожди-ка! – поспешно поднялась из-за стола. – Чуть не забыла. У нас перед Тысячелетием Крещения Руси много всего привезли в церковную лавку…
Бабушка подошла к углу с иконами, достала шёлковую чёрную ленту, с нанесённой золотом молитвой «Живый помощи» и иконку святого благоверного князя Александра Невского.
Иконка куда-то задевалась в многочисленных переездах по Дальнему Востоку. Лента с молитвой всю жизнь с ним.
– Молиться Богу обязательно надо, – сказала бабушка, вручив ленту и икону. – Хотя бы один в семье должен. Придёт время, тебе, Саша, принимать от меня эстафету. А кому ещё?
Бабушка умрёт в восемьдесят лет.
Эстафету он примет не сразу, когда сын, военный вертолётчик, полетит в Сирию, тогда – да.
С войной покончили мы счёты
Последний день войны в афганском календаре был закрашен синим. Самолёт летел из Кабула в Ташкент, командир экипажа объявил по громкой связи: «Поздравляю – мы дома! Пересекли границу Советского Союза!» С каким удовольствием Александр достал из «дипломата» календарь и ручку…
В Ташкенте удачно купил билет и ночным рейсом полетел в Красноярск. Утром приземлились в Емельяново. Аэропорт встретил медовым ароматом черемухи. Александр толкнул стеклянную дверь, придерживая её, пропустил женщину, идущую следом, в светлом плаще, короткая стрижка. Навстречу женщине шагнул широко улыбающийся мужчина с большущим букетом черёмухи. Александр даже притормозил, чтобы не обогнать женщину с черёмухой, шёл следом и не мог надышаться.
– Полчаса назад наломал, – говорил мужчина, обнимая женщину за талию.
То, что он поедет из аэропорта в Ачинск на такси, решил ещё в Гардезе. Зачем тратить драгоценное время на дорогу в Красноярск, затем оттуда тащиться на автобусе или поезде.
Сел на заднее сиденье «Волги». Водитель ударил по газам. Берёзки, сосны замелькали за окном. Он припал к стеклу: неужели дома? Вот они родные леса.
– Слушай, огоньки цветут? – спросил таксиста.
– Зацвели, – ответил тот. Это был сухопарый мужчина лет сорока, с большими залысинами.
– Петь-то будешь? – весело спросил таксист. – Дорога длинная!
Александр ехал с гитарой. «Кремону» вертолётчика Вити Токарева он забрал, оставлять в Гардезе было некому, а бросать жалко – хороший инструмент. И дорог по-своему.
– Чё петь?
– Чё хочешь!
Приятно было по-сибирски чёкать и слушать музыку чёканья в ответ.
Расчехлил гитару, подстроил струны, запел!
А мы с тобой, брат, из пехоты,
А летом лучше, чем зимой.
С войной покончили мы счёты,
С войной покончили мы счёты,
С войной покончили мы счёты,
Бери шинель, пошли домой!
– Отвоевался? – спросил таксист. – Афган?
– Он самый!
– У меня племянник без ноги вернулся, – сказал таксист, – в футбол здорово до армии играл. В нападении. За техникум выступал.
Больше таксист песен не просил.
Брат, сбор у Большого театра
Дембель
Олег любил вспоминать, как едва в Афгане не заторчал на всю оставшуюся жизнь. Посадили на губу на пятнадцать дней (ниже расскажем об этой драматической странице в истории нашего героя), отсидел три и получил досрочное освобождение, был отправлен с группой водителей в Советский Союз за новыми КамАЗами. Советская Армия к тому времени начала вывод войск из Афгана, тем не менее новые машины ещё гнали в страну гор и воинственных горных «духов».
Двенадцать водителей под крики «ура» переехали в кузове КамАЗа мост через Амударью. Дальше всё серьёзно: погранпост, оружие сдать, досмотр вещей и собака. Красивая овчарка начала обнюхивать каждого. Ни единого лишнего движения, один нос в работе. Обнюхала, села у ног погранца-собаковода, всем видом говоря: бойцы криминалом не пахнут.
После чего всех водителям дали разрешение на Советский Союз, одному Олегу красный свет.
– Это почему? – Олег глаза округлил.
– У тебя что-то нашли, – бесстрастно пояснил погранец.
– Чё нашли? – Олегу не понравился такой вывод. – Малярию?
– Может, геморрой, – пожал плечами погранец. – Начальник заставы скажет.
Появился капитан, весело обратился к Олегу:
– О, ты у нас вечный афганец!
Час от часу не легче.
– Как это вечный? – Олег много раз слышал: на границе порядки суровые, бесполезно что-то провозить в Союз – нож, трофейный пистолет. И вообще – придраться хоть к чему могут. Но у него-то ни ножа, ни наркотиков, если не считать пачки сигарет «Охотничьи».
– Ты докажи, – показал начальник заставы военный билет Олега, – что он твой.
«Ничего себе, – подумал Олег, – заявочки от косой Клавочки. Шпиона из меня лепят». Вслух произнёс:
– Как это не мой! А чей? Ахмад шаха Масуда?
– Ты не шути, боец! Видишь, фотография переклеивалась! Может, ты это вовсе не ты! Не Олег Петрович Греков, а непонятно кто.
– Чё за хрень на плетень, – в рифму заговорил Олег. – Вот ребята скажут, полтора года с ними. В одной части, в одной роте.
– А кто тогда переклеивал? – капитан гнул своё.
– Откуда мне знать. В часть из учебки приехал, в штаб сдал, больше не видел.
– Точно?
Олегу надоела эта волынка.
– Нет, – с вызовом бросил, – не точно! На самом деле: я – не я и лошадь не моя!
– Ты давай не борзей! – капитан захлопнул военный билет и сунул себе в карман. – Верну обратно за речку, будешь в Афгане старшим сержантом всю жизнь у моджахедов служить!
И ушёл.
Олег заволновался, жизнь в Афгане его не прельщала.
– Юра, – обратился к старшему группы зам командира роты лейтенанту Григоренко, – чё за параша? Мне на дембель со дня на день, а тут фото переклеенное.
– Не вибрируй, – сказал лейтенант и отправился за капитаном.
Документ отдали с условием: в Союзе Олег шлёпнет вторую печать на фотографию. Так и живёт с тех пор с двумя печатями в военном билете.
Пригнали новенькие КамАЗы, вскоре министр обороны выпустил приказ о дембеле. Великий день омрачил слух: дембелям в Афгане замены не будет. Командование решило: зачем молодых привозить, всё одно в феврале последние части выводятся в Союз. Ну, переслужат дембеля три-четыре месяца, не велика беда.
Олегу повезло, в декабре зам командира полка отправился готовить базу в Советском Союзе для новой дислокации части, Олега взял сопровождающим. В Ташкенте отпустил: езжай домой, солдат. Пожал крепко руку, Олег взял под козырёк и прямиком домой.
В Ташкенте теплынь, а в Красноярске морозяка под тридцать, но ему было жарко от мысли – домой. На вокзале купил билет на самый первый, идущий через Ачинск поезд. Было только купе, не думая рассчитался за билет, он был раза в два дороже, чем на электричку, ехать всего три часа, но ждать не мог.
За окном вагона был снег-снег-снег. Он лежал на соснах, высоких елях, под берёзами, чёрно-бело торчащими из сугробов. И небо от края до края затянуто в белое. Солнечный свет пробивалось через матовый фильтр облаков с трудом, будто в толстом круге мороженого молока поставили лампочку от фонарика. Всё было непривычным – никаких серых, жёлтых, коричневых островерхих, ребристых гор с их обманчивой тишиной, которую в любой момент мог разрезать стук крупнокалиберного ДШК, уханье безоткатки, треск автоматов. Всё в прошлом. Забыть и не вспоминать.
В купе кроме него ехала интеллигентного вида бабушка. Она чувствовала: солдат не расположен к разговору, не подступала с расспросами, читала книгу, вязала длинный шарф, но вдруг вскинулась:
– Да что ж я сижу!
Вытащила из рундука сумку и начала выкладывать на стол разнообразную снедь. Появилась курица, солёные огурцы, ветчина, варёные яйца, батон.
– Ешь, сынок, ешь! – принялась настойчиво приглашать. – Вот ведь я какая недотёпа – солдата не кормлю. Хорошо, вовремя сообразила, а то бы не простила себе.
Олег начал отказываться, но бабулька так сердечно приглашала, так просила, что он сначала взял один кусок курицы, потом второй, очистил яйцо.
Он на самом деле очень проголодался.
– Ешь-ешь! – счастливо улыбаясь, приговаривала бабушка.
– А вы? – с полным ртом спросил Олег.
– Да что я, много ли мне надо. Утром поклевала, а дочь мне столько собрала. Ты ешь-ешь, сейчас чай попрошу принести.
– Я сам, – вскочил Олег и побежал к проводнику, вернулся с двумя стаканами в подстаканниках!
Перед Ачинском, прощаясь с бабушкой, достал из дембельского дипломата плитку шоколада, с усилием вручил попутчице.
– Да зачем? – отнекивалась.
– Берите, не то обижусь! – улыбался Олег. – Вы так меня накормили!
В Ачинске взял такси. Плюхнулся на заднее сиденье, скомандовал:
– В Горный посёлок.
– Откуда, – спросил таксист, дядечка в кожаной куртке.
– Афган, – ответил Олег.
– И как там?
– Пойдёт.
– Ну и хорошо, – удовлетворился таксист, оставшуюся часть дороги молчал.
Младшего брата Женьку Олег встретил во дворе. Он стоял в дальнем конце у поленницы с большой охапкой дров в левой руке. Правой только что взял ещё одно полешко, собираясь дополнить им ношу.
– Олег! – закричал брат и потерял интерес к дровам. Бросил беремя себе под ноги и побежал. Не к Олегу, а в дом, истошно крича: – мама, Олег приехал!
По случаю воскресенья все были дома. Мать обняла, заплакала. Отец засуетился, нырнул в кладовку, выставил на стол бутылку водки.
– Что ты сразу с бутылкой? – укорила его мать. – Будто Олег никогда её не видел?
– А как же! В доме гость, а стол пустой.
– Можно подумать, кроме твоей водки в доме больше ничего нет!
– Не знаю, что там у тебя, а у меня порядок!
Родители были всё те же, ни один не хотел уступать другому. Женька вымахал с него ростом, долговязый, сутулый, этим в отцовскую породу – Олег сам такой. Только они с отцом килограммов под девяносто, брату ещё наращивать и наращивать мясо на кости.
Олег достал подарки: матери яркий восточный платок, отцу – нарядный тонкий шерстяной свитер, Женьке – чёрную водолазку. Женька и отец тут же нарядились, мать снова заплакала, уткнувшись в подарок.
– Олежек, как мы тебя ждали с отцом!
– А я что не ждал? – вставился Женька.
На следующее утро, уходя на работу, мать тронула за плечо:
– Олежек, я твои любимые варенички налепила с тушёной капустой. Сварила, на печке стоят.
Он полежал с полчаса, не спалось, поднялся, дома никого, пошёл на кухню. Достал вареники, поставил на стол, взял ложку, вилкой пользоваться отучился, сел перед тарелкой и вдруг понял: один есть не может. Достал бутылку водки, налил полстакана, выпил. Не помогло. В армии в кровь вошло – кто-то должен быть рядом за столом.
Там продолжалось до весны. С вечера мать спросит:
– Олежек, что тебе на завтрак сделать? Может, макароны по-флотски?
– Ну, сделай.
Утром проснётся, мать с отцом оба в совхозе работали, уходили рано, Женька тоже убегал ни свет ни заря. Ухитрялся до уроков в настольный теннис поиграть. Олег пройдёт на кухню, достанет чугунок с теми же макаронами из русской печки, вывалит в тарелку и… не притронется. Привык за два года, хотя бы человек пять за столом. Достанет бутылку водки… Пить один мог.
Это повторялось изо дня в день. Только в выходной завтракал вовремя с родителями, Женькой.
Всю зиму не выходил со двора. Никуда не хотелось. Ни в клуб, ни к одноклассникам. Отец как-то приехал на обед, трактористом работал, пропахший соляркой прошёл в комнату. Олег сидел перед телевизором.
– Ты чё дома и дома? До армии не удержать! Из школы придёшь, бывало, покрутишься, потом как усвистаешь – за полночь только явишься, а тут как дед старый.
– Повзрослел маленько. Я, пап, чуток приду в себя, а там видно будет. Не тянет никуда.
– Да я ничего, тебе виднее. Мать беспокоится: выпиваешь каждый день. Я помню, отец с войны пришёл, поначалу крепко закладывал, а потом втянулся в работу…
В снегопад Олег выходил чистить двор. Никогда раньше не любил это занятие, старался увильнуть, огород вскапывать, дрова колоть – это нормально, а вот окучивать картошку и снег убирать – не лежала душа, а тут работалось в удовольствие. Выходил на крыльцо в отцовских высоких растоптанных чёрных валенках, снег лежал горбом на длинной поленнице, на собачьей будке, на штабеле досок у забора, покрытом листом рубероида. Весь двор, что снежная целина, лишь тропинка к калитке. Олег раз за разом погружал в белое серебро большую фанерную лопату и швырял, швырял снег в огород. Искрящиеся лавины холодного пуха обрушивались за высоким забором.
Однажды вот также махал лопатой, прочищая за оградой тропу от калитки до дороги, подошёл соседский мальчишка – Бориска. Уходил в армию, под ногами путался, тут вытянулся в парня.
– Олег, Женьку вашего на дискотеке Валерка Блинков донимает.
– Да ты что! Он ничего не говорил.
– Не хочет тебя впутывать. Из-за девчонки.
Блинков был старше Олега на два года, служил в морфлоте. Полгода назад дембельнулся и держался с дружками королём на дискотеке. Олег, подходя к клубу, увидел их стоящими на высоком крыльце. Поднялся. Ребята были подшофе.
– О, – сказал Блинков, – сухопутные пришли!
– Слушай, – без предисловий начал Олег, – говорят, ты брата моего не жалуешь? Он тебе что – ровня? Ты мужик, а он школьник. Чё борзеть?
– Я и тебя жаловать не стану, если будешь дерзить!
– Ты где таких слов нахватался? – снисходительный тон Блинкова на Олега действовал раздражающе. – В школе, насколько помню, не отличался красноречием.
– А мы флотские такие! – загоготал, явно работая на публику Блинков.
– Короче, мне без разницы-заразницы – флотский ты ложкомойник или сухопутный, а за брата головёнку откручу и скажу, сама отпала!
Блинков поднял руку с растопыренными пальцами, будто хотел взять Олега за лицо. Олег столкнул его с крыльца и прыгнул следом.
– Ты чё, сука! – напружинился Блинков, держа кулаки на уровне груди. – Ты на кого хобот задрал? Урою!
Блинков был парнем не хилым. Чуть выше Олега, в плечах не уже. Оба на ринге были бы в первом тяжёлом весе, под девяносто.
Олег ударил коротко и зло. Блинков упал столбом. Олег развернулся к дружкам Блинкова, ожидая – бросятся защищать. Никто не двинулся.
– Пена пошла, – тупо сказал один.
Олег повернул голову к Блинкову, тот лежал на спине, изо рта шла пена. Олег зачерпнул горсть снега, начал растирать лицо поверженного. «Неужели кранты!» – похолодело на сердце. Блинков закашлял, задышал. Из клуба выбежала фельдшерица с бутылочкой нашатыря и ваткой. Морозный воздух пронзил резкий запах, Блинков вдохнул его с клока ваты, поднесённого к ноздрям, открыл глаза.
Утром пришёл участковый. Олег сколько помнил себя, участковым в посёлке был дядя Петя. Среднего роста, коренастый. Зимой и летом ездил на мотоцикле с надписью на коляске: «Милиция». Был уважаемым человеком. Все знали: дядя Петя зря не накажет и в обиду поселковских не даст.
– Дядя Петя, выпьешь? – спросил Олег.
– С хорошим человеком граммов сто никогда не помешает.
Олег налил полстакана участковому, столько же себе. Пододвинул к гостю тарелку с огурцами.
Дядя Петя начал расспрашивать о службе. А потом вдруг предложил пойти в милицию.
– Мне полгода осталось до пенсии. Подумай.
Они выпили ещё по полстакана, уходя, участковый сказал:
– Дружки Блинкова накатали на тебя телегу, но они её заберут и к тебе вязаться не будут. Это я обещаю.
– Пусть попробуют!
– Не связывайся с дерьмом. До армии нормальные пацаны были, не без гонора, конечно, а тут духа набрались. Каждый день квасят. Ты их правильно в стойло поставил. Я предупреждал Блинкова: будете выступать – нарвётесь. Давай, Олег, приходи к нам в милицию. На мотоцикле ездить не будешь, машину обещают к осени. Не солидно менту без машины.
Через четыре месяца Олег стал участковым, достойной сменой дяди Пети. Даже в бандитские девяностые годы держал посёлок под контролем.
А в то утро сразу после участкового громко ввалился дядя Миша Олтяну. Все его звали Миша-молдаванин.
– Дембелю наше с кисточкой! – обозначил себя с порога.
В полушубке с лохматым воротником и в лохматой собачьей шапке. Шапку стянул, под ней не менее лохматая шевелюра. Волосы угольно чёрные, жесткими кудряшками. Не ожидая приглашения, дядя Миша снял полушубок, бросил у порога, скинул валенки, остался в портянках. Туго накрученные голубые байковые портянки, гость прошёл на кухню, там задрал широкий грубой вязки свитер, достал из-за пояса две поллитровки вина, поставил на стол.
– Зинка дома, пришлось шифроваться. Брат из Бендер приезжал, привёз десятилитровую канистру. Я притырил на всякий случай, а тут ты! Настоящее молдавское. В Афгане вино было?
– Откуда!
– Слушай, а зачем участковый приезжал? Если из-за Блинкова, не дрейф, есть свидетели, он первым полез.
– Всё нормально, дядя Миша.
Они сели за стол.
– Дядя Миша, а давай лучше водки. Я с беленькой стартанул сегодня, не хочу мешать.
– А давай. Потом вина попробуешь.
Они выпили.
– Дядя Миша, я ведь было раскатал губу в твоей Молдавии служить, – хрустя солёным огурцом, сказал Олег. – Так и думал – нас в Кишинёв везут настоящее вино пить…
– Иди ты!
