Сергей Могилевцев
Остров Проклятых

Полная версия

1. Огонь

Никогда не спрашивай, чьи книги горят в огне, который ты видишь перед собой, – это горят твои собственные книги! Глядя на огромный костер, в котором корчились, и превращались в тлен сотни безвинных книг, я и представить себе не мог, что совсем скоро точно так же, в гораздо большем по размерам костре, будут гореть и мои книги. Всего лишь через месяц, или два, те самые книги, которые родил я, вынянчил и выносил, как мать рождает, вынашивает, а потом воспитывает дитя, надеясь на то, что оно не умрет в младенчестве, и доживет до глубокой старости. Какой же я был наивный! Неужели я не знал, что за детьми нужен глаз, да глаз, что их нельзя отсылать одних неизвестно куда, что они очень хрупкие и подверженные опасностям создания, и что их любой может обидеть. Впрочем, всем известно, что у детей очень большой запас прочности, и они выживают в таких катастрофах, где взрослые погибают в самые первые мгновения. Выживают во время землетрясений, и их находят через неделю, живых и здоровых, рядом с горами трупов взрослых людей. Выживают в пожарах, спрятавшись в погребе, и во время цунами, ухватившись за какой-то хрупкий обломок. Выживают в автокатастрофах, оставшись нетронутыми среди груды окровавленного и искореженного металла. И точно так же ведут себя книги. Книгу вообще очень трудно уничтожить. Трудно утопить, разорвать пополам, или, допустим, сжечь. Рукописи ведь, как известно, не горят. И книги не горят тоже, разве что если кто-то очень захочет их сжечь. Попробуйте сжечь толстенную средневековую инкунабулу, какой-нибудь «Молот ведьм», оббитую по бокам железом, одетую в переплет из телячьей кожи, да к тому же еще закрытую на толстенный и надежный замок. При всем желании у вас из этого ничего не получится. Попробуйте утопить в пруду пачку книг – она будет благополучно плавать на поверхности, рассказывая всем о вашем преступлении, и на ней будут сидеть лягушки, и вить гнезда болотные утки. Еще больше усилий, причем абсолютно тщетных, вы потратите на то, чтобы в домашних условиях сжечь книгу. Даже если у вас дома есть печь, вам необходимо будет отрывать от книги лист за листом, и жечь всех их отдельно, и только лишь после этого бросить в огонь корешок, который задымит всю вашу квартиру, наполнив ее запахами типографской краски и давно засохшего клея. Все сказанное относится и к рукописям. Рукописи – это без пяти минут законченные книги, и сжечь их так же трудно, как и готовую, выпущенную в издательстве книгу. Домашней печи для этого мало, для этого требуется огромный костер, зажженный на площади какого-нибудь обезумевшего провинциального города. Какого-нибудь настолько обезумевшего и стоящего на грани преступления города, в котором все уже было готово для такого прилюдного жертвоприношения. Для такого прилюдного позора. Для такого, бросающего вызов здравому смыслу, цивилизации, и самой жизни, позора.

Я шел по Симферополю, закончив встречу со своим издателем, обычным путем, к железнодорожному вокзалу, уже издали начиная испытывать некое беспокойство. Некое предчувствие чего-то неотвратимого, от чего избавиться будет уже нельзя. Некой беды, которая, аки тать в нощи, поджидает меня за следующим поворотом. Я обычно шел этим путем от издательства к вокзалу, предпочитая не пользоваться транспортом, поскольку и так проводил слишком много времени за столом, работая над очередной книгой. В Алуште, где я жил, издать книгу было невозможно, и мне приходилось ездить в Симферополь, в столицу республики, где издательств было пруд пруди, и где я выбрал одно, относительно недорогое, выпускающее довольно приличные книги. Не с моими финансами было выбирать дорогое издательство, которое бы совсем не гарантировало нужное качество. Я знал многих писателей, заплативших за свою книгу огромные деньги, найденные то тут, то там, и получившие в итоге неизвестно что. Книгу, в которой или обложка была приклеена задом наперед, или нумерация страниц шла в обратную сторону, или вообще весь текст был чей-то чужой. Впрочем, и за моим издателем требовался глаз да глаз, я понял это в самом начале, как только пришел к нему в первый раз. Это был довольно хитрый татарин, перебравшийся сюда из Средней Азии, уже имевший опыт издательского дела, и с успехом использующий его в Крыму. Главной его изюминкой было превращение вашей книги в эдакую конфетку, от которой невозможно было оторвать глаз. Что находилось внутри этой конфетки – совершенно неважно, встречают ведь, как известно, по одежке, и очень часто этим все и заканчивается. Надо отдать должное моему татарину – превращать совершенно ничтожную рукопись в неотразимую конфетку он умел мастерски! И при этом брал денег чуть ли не в два, а то и в три раза меньше, чем остальные. К нему, естественно, толпой тянулись литераторы разных мастей, в основном местные провинциальные бездари, пишущие Бог знает что, абы только написать, и увидеть написанное в виде изящной, непередаваемо пахнущей свежей краской, книги. И неважно, что некоторые страницы в этой книге отсутствовали, некоторые слова и даже целые строчки были не пропечатаны, а некоторые куски текста пропадали, или повторялись по несколько раз. Главное, что было можно, получив книгу, подарить ее нескольким своим приятелям, таким же безвестным и никому ненужным провинциальным литераторам, сделав для каждого умопомрачительную дарственную надпись, и поставив под ней лихой авторский росчерк. В провинции книги издаются только лишь с одной целью – для того, чтобы одарить ими пять, или шесть человек, рассказав под водку и закуску, как трудно она досталась тебе, а остальной тираж или засунуть в кладовку, или, обезумев от все той же водки и вечной провинциальной тоски, утопить в местном пруду. Что, как уже было сказано выше, совершенно невозможно, ибо рукописи и книги, как объяснил некогда классик, не только не горят, но и не тонут в пруду. А равно в озере, реке, море и океане.

Я долго не мог понять, в чем хитрость моего татарина, организовавшего столь популярный и прибыльный бизнес, пока, наконец, не докопался до нескольких, действительно очень хитрых, вещей. Во-первых, переехавший из Средней Азии мой благодетель практиковал потогонную систему, как некий бай прошлых веков, выращивающий на бахчах дыни и арбузы, используя для этого дешевый труд местных феллахов. Мой хитрый татарин поступал точно так же, нанимая молодых мальчиков и девушек, как русских, так и татар, абсолютно в равной пропорции, которым месяцами ничего не платил. Он говорил своим бесправным рабам, верстальщикам, наборщикам и дизайнерам, что у него совершенно нет денег, и что совсем скоро, как только ему заплатят, он с ними непременно рассчитается. Вполне возможно, что у него действительно не было денег, ибо он не воровал, не грабил, и весь свой умопомрачительный проект организовал буквально с нуля. Или не совсем с нуля, поскольку официально издательство его было государственным. Другим его секретом был необыкновенный наплыв литераторов, желающих издать дешевую книгу, которым действительно важнее был внешний вид, чем ее содержание, и, следовательно, большой оборот. И третий секрет, который я разгадал самым последним, было глубинное, пришедшее из тьмы веков, из шума и гама восточных базаров и торжищ, желание торговаться. Если бы мой татарин не занимался изданием книг, а жил в Средней Азии несколько веков назад, он бы, несомненно, сидел на рынке, и торговал арбузами, самаркандскими дынями, или ослиными шкурами. Торговаться из-за стоимости очередной книги было его коньком, он просто болел из-за того, что русскоязычные литераторы, никогда не торговавшие на рынке арбузами, или ослиными шкурами, не умели этого делать. Он жестоко мстил им за такое неумение торговаться, взвинчивая стоимость книги до небес, и выдавал автору фактически красивую конфетку, внутри которой был сплошной пшик. Он точно так же, пока не раскусил я его секрет, поступал и со мной, и я чуть не сошел с ума от того, что получил лишь красивую и дешевую конфетку, которую приятно было держать в руках, но нельзя было положить в рот. Это потом, когда я начал торговаться с ним за каждую новую книгу, он сильно зауважал меня, подозревая, очевидно, что, возможно, я родственная ему душа, и когда-то торговал в Самарканде ослиными шкурами. В этом веке, или в прошлом, или тысячу лет назад, неважно. Для моего восточного издателя времени в европейском понимании слова не существовало, он одновременно и сидел у себя в кабинете передо мной за столом, заваленном издательскими договорами и верстками, и покрикивал на наемных рабочих где-нибудь на азиатской бахче возле бьющего чистой влагой арыка. И арык, и влага в нем, и бахча, и безмолвные феллахи на ней, принадлежали, разумеется, целиком моему баю. Научившись с ним торговаться, я сразу же существенно снизил цену своих книг, а также повысил их качество, ибо, уважая меня, мой татарин более внимательно стал относиться и к процессу их подготовки. Впрочем, я уверен, что ему было в высшей степени наплевать, что содержалось в тексте книги, и о чем она была написана. Что же касается уважения, то уважал он лишь себя самого, да еще немного тех, кто, как и он, умел торговаться. Только очень немного, поскольку, как я уже говорил, жил вне времени, и одновременно находился здесь в Симферополе, в кабинете своего издательства, и на рынке средневекового Самарканда, торгуя ослиными шкурами. В процессе издания книги необходимо обговаривать с издателем буквально каждую мелочь, а также с верстальщиками, дизайнерами и художниками, и потому мне приходилось непрерывно мотаться из Алушты в Симферополь, а потом возвращаться пешком к железнодорожному вокзалу, чтобы сесть там на троллейбус, и вернуться домой.

День клонился к вечеру, небольшой ветерок тянул запах гари, центральная часть Симферополя был на удивление безлюдна, хотя в это время здесь всегда было много народа. Я не придал этому большого значения, издательские дела еще полностью занимали меня, но когда завернул за угол, и вышел на площадь, внезапно понял все. Люди, которые должны были гулять по улицам, столпились здесь вокруг огромного костра, запах гари от которого разносился по всему городу. Это было странно и необъяснимо, это было дико, такого в городе происходить просто не могло. Но все было именно так: на одной из площадей Симферополя пылал огромный костер, вокруг которого столпилось множество людей. Все они делились на две части: на зрителей, и на тех, кто находился рядом с костром, похожих на ряженых во время праздника Ивана Купалы. Они бесновались, выкрикивали какие-то лозунги, обнимались, смеялись, обращались к зрителям с просьбой подойти к ним, и принять участие в общем веселье. Сначала я не понимал, что это за веселье, и в чем состоит радость ряженых, но когда подошел поближе, сразу же сообразил, в чем дело. В костре жгли книги. Десятки, сотни, тысячи книг полыхали в огромном костре, вздымая к небу тучи искр, которые, подхваченные ветром, разлетались красочным фейерверком во все стороны. Костер был такой огромный, что пламя от него поднималось вровень с крышами окрестных домов. К площади постоянно подходили какие-то люди, тащившие с собой тяжелые связки книг, и складывали их возле костра, а неутомимые и веселые ряженые хватали эти книги, и бросали в огонь. Они бросали их по одной книге, по две и по три, или сразу целыми связками, и огромный костер мгновенно пожирал эти книги, превращая их в ничто, в жар, в тлен, в отдельные, корчащиеся в пламени, пытающиеся сопротивляться страшному жару, страницы. Но сопротивление было бесполезным! Жар огромного костра был таким страшным, температура в нем была настолько большой, что ни одна книга не могла уцелеть в этой адской пылающей топке. В ней бы не смогло уцелеть и железо, которое бы сразу расплавилось, а не то, что отдельная, созданная не для растопки, а для чтения, книга. И поэтому книги сгорали в огне мгновенно, а из окрестных дворов и переулков какие-то люди тащили к костру все новые и новые книги, которые были обречены так же, как и их предшественники. Неожиданно подъехал грузовик, доверху нагруженный книгами, на него сразу же залезли несколько добровольцев, и стали скидывать эти книги на землю. А ряженые, которых я сразу же окрестил про себя пожарниками, стали швырять эти книги в огонь, раздувая пламя уже чуть ли не до небес.

– Осторожно, – закричал кто-то, – не бросайте за один раз так много, могут загореться ближайшие дома!

– Ничего, – закричали ему в ответ, – пусть горят, пусть все здесь сгорит, мы потом отстроим все заново, еще лучше и красивее, чем прежде!

– Это историческая часть города, сказал мне какой-то пожилой мужчина, похожий на профессора, стоящий рядом со мной, – этим домам больше ста лет, они построены еще до революции, а некоторые гораздо старше.

– Что здесь происходит? – спросил я у него.

– Жгут украинские книги, – ответил мне мой собеседник. – Несут их отовсюду: из квартир и ближайших библиотек, из школ, из детских садов, и вообще оттуда, откуда возможно. Все: учебники, книги по истории, научные труды, детские сказки, диссертации, и даже классику. Они не жалеют никого, для них нет ничего святого. Ненависть к Украине у них так велика, что они не пожалели бы и мать родную, заговори она на украинском языке. Я уверен, что в этом костре горят и Толстой, и Достоевский, и Пушкин, и Шекспир, и Гёте, которых эти безумцы, разумеется, никогда не читали. Но они напрасно радуются, там, где сжигают книги, в конце концов будут сжигать и людей.

– Я уже где-то слышал эти слова, – ответил я своему профессору.

– Это сказал Гейне, – ответил он мне, – великий немецкий поэт, стихи которого запрещали нацисты. Песни на стихи его пели, ибо не петь их было нельзя, но говорили, что слова в них народные. К сожалению, у нас происходит то же самое, что происходило в Германии после прихода Гитлера. Мы, вне всякого сомнения, являемся свидетелями зарождения фашизма.

– Но кто эти молодчики, которые сейчас жгут книги? – спросил я у него.

– Это не молодчики, это боевики. Представители русского блока, как они сами себя называют. Но это, поверьте мне, только начало. Пройдет немного времени, и они открыто начнут называть себя нацистами.

– Вы действительно верите в то, что сейчас говорите?

– А вы верите в то, что сейчас видите? Могли мы подумать хотя бы несколько дней назад, что на одной из площадей Симферополя начнут жечь книги в огромном костре? Скажи вы кому-нибудь об этом неделю назад, и вас сразу же объявили бы сумасшедшим. Но нет, никто здесь не сумасшедший, ни мы с вами, ни те, кто сейчас жжет эти книги! И в меньшей степени те, кто это сейчас делает. Они-то уж точно знают, что им надо. Сначала украинские книги, потом немецкие, польские и русские, потом Гейне, Гёте и Достоевский, а потом вспыхнем и мы с вами, а также те, кто не согласен с ними. Пришли лихие времена, уважаемый, а наступают еще страшнее, поверьте уж мне, я знаю, о чем говорю в силу своего возраста и своей профессии.

– А кто вы про профессии? – спросил я у него.

– Преподаю филологию в местном университете, – ответил он мне. – А вы?

– Я писатель, – коротко ответил я.

– Тогда нам с вами делать здесь нечего – сказал он, – не стоит смотреть на весь этот ужас, и быть, хотя бы косвенно, участником этого преступления. Пойдемте отсюда как можно быстрее.

– Нет, – ответил я своему собеседнику, – вы идите, а я хочу досмотреть все до конца. Любопытно, чем все это закончится. После того, как костер догорит, и больше не останется книг, которые можно было бы жечь.

– Такого никогда не произойдет, – ответил он мне. – Книг на земле накоплено такое количество, что все их сжечь просто невозможно. Разве что устроить костры на всех площадях всех городов мира.

– А вы верите в то, что это возможно?

– Возможно что?

– Устроить костры на всех площадях всех городов мира.

– В наше время возможно все, я, во всяком случае, после сегодняшних событий не удивляюсь уже ничему. Об одном лишь молю небеса – не дожить до того времени, когда на земле сгорит в огне последняя книга.

– Уверен, что такого никогда не случится.

– Вашими бы устами, да мед пить! – ответил он, сделал прощальный жест рукой, и исчез в кромешной тьме, обступившей со всех сторон объятую пламенем площадь.

Между тем откуда-то подъехал автобус, и из него связками стали выносить книги, которые сразу же подносили к костру, и кидали в огонь. Было такое ощущение, что сюда свозили книги со всего Симферополя, а быть может, даже из всего Крыма.

– Грабят библиотеки, – говорили в толпе рядом со мной, – взламывают замки, и грузят на машины все подряд, не обращая внимания, украинские это книги, или нет. Для них все равно, на каком языке книга, главное, чтобы она хорошо горела в костре!

– Книги – это очень большое дерьмо, – ответил говорившему его товарищ. – Я как-то обчистил библиотеку, в надежде продать кому-нибудь книги, но ничего хорошего из этого не вышло. Книгу невозможно продать, она никому не нужна, ее нельзя обменять не только на бутылку водки, но даже и на бутылку пива. Ты не поверишь, но я три дня ходил по Симферополю с огромной сумкой, полной украденных книг, а потом выкинул их в Салгир. Но и там, паскуды, они не утонули, а еще несколько дней болтались у берега, пока куда-то не исчезли. Наверное, какой-нибудь интеллигент сжалился, и взял их себе.

– Я бы этих интеллигентов сжигал на кострах вместе с книгами! – убежденно ответил первый. – Нет большего зла, чем интеллигенты и книги, особенно для таких работяг, как мы. Весь день вкалываешь на заводе, а что видишь в итоге? Денег нет ни на хлеб, ни на водку, приходится поэтому покупать в аптеке всякую гадость!

– Ты же вроде уже десять лет не работаешь на заводе, – резонно возразил ему второй собеседник, – а живешь только тем, что украдешь, или выпросишь у прохожих.

– Потому и не работаю, что грабить и выпрашивать гораздо выгодней. А книги главное в жизни зло, потому что их нельзя ни на что обменять! – убежденно ответил грабитель библиотек.

Я попытался увидеть лица двух говоривших, но пламя костра слепило в глаза так сильно, что ничего, кроме неясных силуэтов, внешне похожих на людей, не было видно. Черная магия сожжения книг делала свое страшное дело. Случайных зевак на площади уже не осталось, все, кто захотел покинуть ее, давно уже сделали это. Никто не препятствовал страшному действию, не было ни милиции, ни протестующих, а те, что остались, постепенно теряли свою индивидуальность, и превращались в одну безумную, лишенную лиц и воли массу, готовую абсолютно на все: на грабеж, на убийство, и на разжигание точно таких же костров по всему городу. А если понадобится, то и по всему миру. Было уже темно, книг на площадь больше никто не подносил, машины тоже не подъезжали, и огромный костер начал постепенно съеживаться, и оседать к земле. Повсюду валялись частично сгоревшие страницы и обложки, а также отдельные полуобгоревшие книги. Кто-то из стоявших вокруг людей попытался поднять одну из них, но на него сразу же закричали, вырвали книгу из рук, и швырнули в костер. Она издала жалобный звук, неожиданно раскрылась, и можно было отчетливо прочитать название на первой странице: «Ярослав Гашек. Похождения бравого солдата Швейка». Через мгновение книга вспыхнула ярким пламенем, страницы ее стали в бешеном темпе раскрываться одна за другой, были ясно виды отдельные слова и отдельные строчки, и даже отдельные буквы, а потом все исчезло в общем беспощадном огне. Еще через пятнадцать минут костер догорел, от него осталась огромная гора пепла, а вокруг на десятки метров были разбросаны отдельные обгорелые по краям страницы, съежившиеся корешки, и несколько чудом уцелевших книг, которые уже некуда было бросать. Неожиданно из толпы выбежал человек, нагнулся над одной из уцелевших книг, схватил ее, и прижал к своей груди. На него из толпы сразу же закричали, зашикали, засвистели, а потом какой-то парень с искаженным от злобы лицом подбежал к нему, и с силой ударил чем-то по голове. Человек упал на землю, продолжая прижимать книгу к груди, а вокруг его головы стала медленно растекаться темная лужа крови. Вокруг радостно закричали, заулюлюкали, а потом стали выкрикивать разные лозунги. Чаще всего слышалось:

«Факелы, факелы, зажигайте факелы!»

«Русский мир, русское единство!»

«За Россию, за Путина!»

«За Родину, за Сталина!»

«Маршировать по центральным улицам Симферополя!»

Вперед вышел человек с зажженным факелом в руке, который, судя по всему, был руководителем всего этого мероприятия. В свете ярко горевших на площади фонарей лицо его было очень хорошо видно. Я сразу же узнал его. Это был Сергей Ш., несостоявшийся литератор, давно уже возглавлявший одну из крымских националистических организаций. Одно время, когда это еще было возможно, он даже выставлял свою кандидатуру на пост президента Крыма, но потерпел тогда позорное поражение. Он всячески демонстрировал свое единение с народом, и часто выступал на митингах, стоя на подножках тяжелых грузовиков. Неясно, почему он предпочитал именно грузовики, возможно, из-за некоего внутреннего родства с ними. Помню, я не удержался тогда, и написал на него эпиграмму, начало которой было примерно такое:

«Президент тяжелых грузовиков,
Разговаривает с народом без дураков,
Залезает на грузовик, и громко орет,
А вокруг стоит обалдевший народ…»

Президентом тогда избрали Мешкова, которого, впрочем, вскоре с позором изгнали за пределы Крыма. С этим же Ш. была связана одна довольно отвратительная, и даже гнусная история. Знакомый литературный критик, учившийся с ним в Литинституте, рассказывал мне, что однажды Сережа Ш. написал в деканат донос на своего преподавателя, известного писателя М. На семинарских занятиях М. (а дело было еще во времена Советского Союза) цитировал своим студентам слова из романа Набокова, где говорилось о «зеленых ленинских мозгах». Да, да, не больше и не меньше, именно о «зеленых ленинских мозгах», которые Сережу Ш., пламенного комсомольца, возмутили настолько, что он и написал в деканат свой гнусный донос! Разумеется, гениальный Набоков, искренне ненавидевший и Ленина, и Советскую власть, мог себе позволить такую невинную шалость. Но позволить Сереже Ш. писать доносы, тем более на известного писателя М., в Литинституте, естественно, не могли. На словах поблагодарив Сережу за бдительность, и даже пожав ему руку, его тихо и мирно отчислили из Литературного института, и доносчику ничего не оставалось, как вернуться из Москвы в свой родной Симферополь. История с зелеными ленинскими мозгами наделала немало шума в Литинституте, ее неизменно рассказывали каждому новому поколению студентов, и будут, очевидно, рассказывать вечно. До тех пор, во всяком случае, пока вообще будет существовать это странное и загадочное литературное заведение, всерьез считающее, что на писателя можно выучиться, а не получить из рук Бога милостивое разрешение стать им.

Наэлектризованная толпа, между тем, построилась в организованные колонны, подняла над головой зажженные факелы, развернула заранее припасенные националистические лозунги, и радостно двинулась к центру города. Их лица мелькали предо мной, словно в абсурдном калейдоскопе: искаженные злобой, вседозволенностью, ненавистью, опьяненные насилием и первой пролившейся кровью. Лица людей, которые только что жгли книги, и были готовы, если понадобится, сжечь целый город. Они уходили вперед, демонстрируя свое единство, свою силу и свою правду, которым на данный момент не мог противостоять никто. Смотреть на это было невыносимо, но я героически ждал, когда последний пылающий факел скроется за поворотом. На площади никого не осталось, кроме меня, и медленно тлеющей огромной горы пепла. Мой знакомый профессор с жесткой седой бородкой все так же лежал лицом вверх, глядя в небо широко открытыми мертвыми глазами. К груди его была прижата спасенная от огня книга. Я подошел к нему, присел рядом, и закрыл ладонью его глаза. Потом взял из его рук, которые уже начали коченеть, спасенную книгу, и поднес ее к лицу. «Лев Толстой. Хаджи-Мурат», было по-русски написано на ее обложке. Я поднялся, и оглянулся вокруг. Кроме меня, у тлеющего костра никого не было. Я прижал к груди спасенную книгу точно так же, как прижимал ее только что мертвый профессор, и, не оглядываясь, пошел вперед к вокзалу. Сидя у окна полночного троллейбуса, увозившего меня из Симферополя в Алушту, я пытался что-либо разглядеть в темноте, но неизменно видел лишь лицо убитого человека, прижимающего к груди полуобгоревшую книгу. Не знаю почему, но в голове у меня сами собой звучали стихи Пушкина: