Сергей Минутин
Никто мне ничего не обещал. Дневниковые записи последнего офицера Советского Союза

Наших учителей пугает детский максимализм своей простотой, честностью, искренностью, и они начинают его ограничивать законом, нравственностью, моралью. Тыкать дитё «мордой» об парту и громко покрикивать на него, такого непослушного. Им, взрослым, крайне неудобно уживаться с детским максимализмом. Они начинают готовить детей к тому, чтобы в скором времени их опять возглавил какой-нибудь урод и завёл их в очередное «светлое будущее». Дети сопротивляются, как умеют. Они ещё не холуи, им понятен престол, они ничего не имеют даже против царского трона. Но им не понятны те, кто его занимает, если они не видят в них Бога. Пишут грустные стихи, лепят из глины смерть с косой. Иногда, к несчастью, расстаются с жизнью, ещё детской, не желая себе жизни взрослой. Но это не заставляет взрослых задуматься над тем, что если детей не «кошмарить» в рамках очередной утопии, очередного вождя, то, возможно, они из своего «светлого настоящего» никогда бы и не выходили. И всё было бы хорошо.

Очень редко взрослые понимают, что первично, а что вторично, где причина, а где следствие. Взрослые передают эстафету своих недостатков другим подрастающим взрослым, отличившимся на ниве кривды детям, и последние продолжают калечить детей дальше, щедро наделяя их всеми взрослыми пороками.

Только став стариками, некоторые взрослые по долгу гладят своих внуков и внучек по мягким волосам без слов, без назиданий, молча. Они передают через свои шершавые руки детям свою любовь и свою мудрость, до которой дожили только к старости. Но это редко. Чаще и старики, ощущая свою возрастную солидарность со своим «бессмертным» вождём, организуются в колонны и идут оправдывать свою взрослую жизнь. И если вождём был фюрер, то вообще хана.

В этом случае опять самые хитрые начинают вертеть головами и высматривать, кого бы опять возглавить и повести. И им на глаза попадаются дети, и сразу этим детям можно дать определение «пропащие дети», ибо их уже повели другие. Не могу сказать, что это плохо, когда только что родившемуся ребёнку дают медаль новорождённого, затем выдают значок «октябрёнка» и барабан, потом – комсомольский значок и горн, затем партийный значок и первую медаль, это то, что называется стабильностью. Стабильность – это, конечно, скука, если она перерастает в привычку, но это и стадо, а в стаде легче живётся.

Страшно оказаться на стыках времён. Это когда в самом низу уже решили, что так больше жить нельзя, а до самого верха команда ещё не дошла. Мы, родившиеся в 60-х годах ХХ века, в этот стык угодили. Нас учат одним правилам, а жить приходиться по другим. Мы любим свою школу. И не только потому, что нас к этому призывают. Мы любим своих учителей, распознавая душой своих, или ненавидим своих учителей, но по чувству детской наивности и максимализма.

Мир уже меняется, а на уроках истории нам рассказывали о классах, прослойках и антагонизме между ними. Учительница истории никак не может понять, что, будучи интеллигенцией, она всего лишь «прослойка». Так выходит, что она сама на себя наговаривает, объявляя о присущих прослойкам антагонизмах. Она сама ничего не понимает, что уж тогда говорить о нас. Мы замыкаемся и становимся спорщиками внутри себя, ибо всё, что выходит из нас наружу, беспощадно подавляется. Мы протестуем – нас наказывают. Хорошо хоть не сажают. Эксперимент по взращиванию классовой ненависти ещё продолжается.

Хотя нам повезло с уроками литературы, особенно с А.С. Пушкиным. Настоящий, профессиональный литератор может найти в Пушкине основы и начала буквально всему, в том числе и азам педагогической деятельности. Пушкин написал: «Нас всех учили понемногу чему-нибудь и как-нибудь». И это высшая педагогическая наука и справедливость. Дети любят тех, кто их не мучает, кто даёт им направление для роста и отпускает их в свободное плавание.

Уроки литературы компенсируют уроки истории, благодаря чему многие из нас не станут истериками и дураками. Хотя это удастся не всем. Те, кому не удастся, видимо, придут опять в школу воспитывать других истериков.

Мы угодили в стык. Это и счастье, и несчастье одновременно. Счастье ожидания, а несчастье от несбывшихся надежд…

Итак, наш 10 «А» класс. «28 Душ, 28 характеров, 28 пауков в банке, 28 знающих всё и не знающих ничего, 28 всё умеющих и не умеющих ничего».

А интересно, что я смогу написать о своих школьных годах лет эдак через тридцать? Наверное, так: «По мере выпадения волос и зубов, скрипа в суставах и увеличения живого «боевого» веса, всё больше и больше хочется вспоминать и писать о детстве. О своём детстве. Случается, что люди из детства так никогда и не выходят. Сначала они проживают свою детскую жизнь, а затем живут детской жизнью своих детей, которую омрачает только вынужденная обязанность ходить на работу, ибо дитя надо одевать, кормить, растить, а потом наступает полное счастье – это когда «аист» приносит внуков. Это счастье, когда всё именно так».

В такой жизни, разница между своим детством, переросшим в детски – старческий маразм, и детством внуков стирается полностью. Такое завершение жизни можно считать пиком земного счастья, ибо откуда пришли, туда и вернулись, и самое главное – в прежнем, счастливом состоянии. И это без всякой иронии.

А пока, стихи:

 
Наш класс – единый организм,
И наш закон – коллективизм,
Привычка есть у нас одна,
(Чтоб ни покрышки ей не дна):
Всё делаем колоннами.
 
 
Организованно стоим,
Сидим, поём, едим и спим,
И на прогулку мы идём,
И за бутылкой в гастроном,
Всегда идём, всегда идём колоннами.
 
 
Давно идём за рядом ряд,
А под ногами камни спят,
Идём мы словно на парад,
Шагаем словно детский сад,
Который год уже подряд, колоннами.
 
 
Синхронность наша, чёрт возьми,
С ума сведёт меня, поди!
Но одному сойти с ума?
Нет, ни за что и никогда,
Уж лучше все свихнёмся мы колоннами.
 

Да, колоннами. Чтобы колонну изучить, надо в ней оказаться.

Сергей влекла военная служба. Он хотел стать офицером. Зачем? Он ответить не мог.

– Родину защищать? Слов на этот счёт произносилось много, но рядом не было ни одного человека, кто бы был убеждён в необходимости этого. Все давились в очередях за товарами потенциальных врагов. Кроме того, в учении марксизма – ленинизма ни слова не было ни о Родине, ни о её защите от внешних врагов. В этом учении враги были сплошь классовые, а следовательно – внутренние.

– От армии «откосить»? Пожалуй, да. Зарплаты матери не хватало на взятку военкому. Можно было дальше не учиться, а сразу пойти на завод. Но рабочий класс уважением уже не пользовался. Круг его жизни был очерчен весьма примитивно: утром гайки, вечером рюмки. Поступит в институт? Это ещё несколько лет на шее у матери. В этих условиях военное училище был лучшим вариантом.

– Романтика? Он не знал такого слова. Он мог войти в образ литературного героя или полководца. Увлечься его жизнью и увлечь этой жизнью других, но он не считал это романтикой.

Так получалось, что в военной службе его устраивал чисто практический аспект. Лучше военных в стране жили только чиновники и воры, что уже давно перестали разделять. Всё явно летело ко всем чертям. Стабильность просматривалась только в армии. Выбор был сделан.

Конечно, на выбор оказало влияние и школьное воспитание. Отношение к учёбе учителя выстраивали исходя из того, что если учишься на «двойки» и «тройки», то шагаешь прямо на моторный завод. Там таких дураков ждут. И действительно, там ощущалась острая нехватка рабочей силы. Если учишься на «четыре» и «пять», то институт и далее, как повезёт, но всё равно «не гайки крутить». Это было честно, хоть и цинично.

Поколение Сергея «попало на образование». В этом поколении было полно правдолюбцев и искателей правды. Этому поколению всё-таки ближе был ОБХСС, чем теневой маклер. Гуманитарные педагоги «вывихнули» мозги этому поколению в полном соответствии с задачами партии и правительства. Оно «попало». Пока партийная номенклатура «тащила и тырила» всё, что только могла, их правильно учили. Учили правильно, но научиться понимать что-либо они могли, только читая какой-нибудь самиздат. Там кое-что писали о том, как «падлы» (власть) эксплуатируют в условиях развитого социализма «быдло» (народ).

Их учили и воспитывали. В возрасте 15-16 лет всех школьников водили на экскурсии на моторный завод, чтобы они лучше учились.

На моторный завод экскурсии были не популярны. Там работало большинство родителей, и ничего хорошего от встречи с этим заводом дети не ожидали. Моторный завод вызывал в них тихий ужас. Грязные, промасленные полы цехов, по которым можно было кататься, как на коньках. Запах эмульсии и масла. Чёрные промасленные робы рабочих. Видимо, гуманитарные учителя, водя школьников на эти экскурсии, хотели показать в цветах и красках роман А.М.Горького «Мать» и его рабочих. Но, несомненно, экскурсии на завод повышали тягу к получению хороших оценок и желанию поступить в ВУЗ.

После такого похода у Сергея родился очередной стишок.

 
Постойте, погодите,
Конвейер остановите,
Дайте мне немного отдохнуть.
Постойте, погодите,
Немного отойдите,
Дайте мне побольше
Воздуха глотнуть.
Постойте, погодите,
Немного помогите,
Но сил уж больше нету,
Уносят меня в Ад.
В аду система та же,
Потоком идут трупы,
И черти просят Бога:
«Останови конвейер».
Но, Бог мольбам не внемлет,
Он счёт ведёт поштучно,
И к плану годовому
Опять даёт прирост.
А черти изнывают,
Исходят черти потом,
И с каждым годом
Пот всё сильней.
 

Устами младенцев глаголет истина, и это истинная правда. Если бы взрослые прислушивались к тому, что говорят и пишут дети, возможно, Россия не оказывалась бы так часто в полном «дерьме». Не в том «дерьме», о котором обычно говорят денег нет, грязь кругом, чиновники зажрались. Везде примерно одинаково, и всюду власть никогда о народе не думала, ни до древнего мира, ни после. Дерьмо есть только одно – отсутствие души. А из народа духовный стержень «вышибли» почти полностью. Дети пребывают в тоске не по своей вине. Просто, куда ни глянь в прошлое, то Анна Каренина бросается под поезд, то Раскольников бьёт старушку топором по голове, то влюблённая барышня бросается с обрыва в Волгу. В лучшем случае, барышня, как пушкинская Татьяна страдает от того, что другому отдана, а в худшем, всё тот же общественный гнёт. И «падлы» её, бедную, гнетут и «быдлы».

Счастливы те дети и их родители, которые никогда и ничего не стремились понять из объясняемого им учителями. Но, каким должен быть учитель, который бы смог ребёнку на совершенно противоположных примерах объяснить истину, чтобы дитя сделало выбор между обрывом, рельсами, топором и ответом: «А пошли вы все….». Конечно, такой учитель должен быть великим.

Сергей пытался понять.

Его дневник пестрил стихами своими и чужими:

 
Когда поэты наших дней,
Вдруг оборзев от впечатлений,
Готовы настрочить тома
Своих неискренних творений,
Когда под гром рукоплесканий,
Под вопли дикие толпы
Теряют головы другие,
Вновь, как и прежде, скромен ты.
О, светоч мудрости!
О, скромности светило!
О, гений чистоты!
Не зря тебя Земля растила,
Ты лучше всех,
Ты, это Ты.
 
 
Конечно, скромен ты,
И это вслух не скажешь,
Но, буду я кричать,
Неведомый твой друг,
Пускай ты даже вида не покажешь,
Но все поймут, кто лучше всех вокруг.
А если не поймут?
Народу волю дай!
Он пустит по ветру останки наши,
Творения сожжёт в костре святом,
А пепел выбросит в парашу.
Я появился, чтоб в строю едином
Не дать цивилизации заглохнуть,
Но не родился я таким кретином,
Чтоб просто за неё подохнуть.
 
 
И в зеркалах, и в окнах, и в воде
Своё я отраженье вижу всюду.
Я есть и там, и тут, я есть везде,
Я был всегда, я есть, всегда я буду.
А без меня цветы бы не цвели,
Икру бы не метала рыба,
Я соль, я просто пуп Земли,
Все люди – пыль, а я над ними – глыба.
Я и в микроструктурах бытия
Своею мыслью воплощён извечно,
В номенклатурном состоянье я,
Застыл, как памятник, навечно.
Пока живу я, цело мирозданье,
Галактики летят куда попало,
Весь этот мир лишь рук моих создание,
И для простора мне вселенной мало.
И как бы люди жили без меня?
Мгновенно б встало производство,
Не стало бы ни хлеба, ни тряпья,
Ни плановых процентов роста.
Но я живу, свои следы
На Гималаях я оставил,
Я Атлантиду утопил,
На Пасхе чучел понаставил…
 

Время шло, он окончил школу и поехал из маленького волжского городка на Урал поступать в военное училищё. С поступлением в училище особых проблем для него не должно было быть. В науках он хоть и не дерзал, но все экзаменационные предметы знал на твёрдые «четвёрки». Он уверенно набирал проходной бал. Но чем ближе была мандатная комиссия, тем понятнее становилось, что это не главное. Многие абитуриенты, ещё не сдав ни одного экзамена, знали, что они уже курсанты. Это были многочисленные внуки ветеранов Великой Отечественной войны, конечно, ветеранов живых, которые и привезли в училище своих внуков. Не менее многочисленными были и ряды детей действующих офицеров. Эти ребята были веселы и утешали «залётных» провинциалов частушками на тему «хочешь жни, а хочешь куй, всё равно получишь…».

Сергей понял, что направление он выбрал верное, а вот училище – нет. Училище было военно-политическим. Сергей поразился откровенному хамству и какой-то патологической ненависти к Родине со стороны этих людей. Кто-то где-то опять слукавил, описывая историю политического корпуса. Возможно, что замполитов расстреливали первыми, но были они в последней шеренге и всегда сыты и пьяны. Большинство из них выжило и теперь делало карьеру своим внукам. А внуки к семнадцати годам уже набрались от дедов и отцов знаний о номенклатурной жизни и «борзели», ничего и никого не стесняясь. Сергей ничего не знал о «золотой молодёжи» до поступления в училище. И лучше бы не знал и дальше. «Героические» деды, став после войны номенклатурой, вовсе не стремились прожить жизнь честно в памяти о своих погибших товарищах. Они передавали своим внукам совершенно иной опыт. Опыт хамства и стяжательства. Так выходило, что призванные в Красную армию 8 мая 1945 года, эти ветераны к 9 мая 1945 года, ничего не увидеть, не понять так и не смогли, но партийному активу нужны были «герои». Они ими и стали. А те, кто погиб или был взять в плен, начиная с 1941 года, считался либо без вести пропавшим, либо предателем, но семьи и тех, и других были изгоями в государстве СССР.

Конечно, вчерашние мальчишки – провинциалы, воспитанные такими же провинциальными учителями на пионерских линейках, сборах металлолома и макулатуры, в этой внучатой среде чувствовали себя отвратительно. Всё было лживо насквозь. Человек с открытой и честной душой просто не мог поступить в военно-политическое училище страны атеизма. Это бы просто нарушило все законы природы и божьи заповеди. Бог не фраер, и уж точно не генеральный секретарь, он готовит и бережёт свои кадры. А если ребёнок дорос до юноши и смотрит на мир открытыми глазами, значит это его, Бога, кадровый резерв.

Но Сергей хотел поступить в военное училище. На одном из вступительных экзаменов он чем-то «зацепил» гражданского педагога-экзаменатора. Какой-то фразой. Ему поставили «хорошо». А после экзаменов преподаватель сказал Сергею, что его место не в этом училище. Здесь его форма существования всегда будет находиться в противоречии с самим существованием. Есть другое военное училище – училище тыла. Там всё честно. Там никто не закатывает глаза к небу, рассуждая о советской власти и её светлом будущем. Там всё устроено так же, как и во всём СССР. Те же взятки, те же детки, тот же «блат», но это по определению и название училища не вступает в противоречие с нравственностью. Политическое училище готовит «проституток» и «сутенёров», а училище тыла «авантюристов» и «пройдох». От проституток удовольствие кратковременное и сомнительное, а авантюристы развивают этот мир вечно.

Сергей запомнил этот разговор.

Весь следующий год он усердно готовился, чтобы взять это училище «в лоб» и искал обходные пути, чтобы взять его и «с тылу».

Год прошёл в тяжёлом труде на местном заводе. Все слухи и сплетни подтверждались ежедневно. Оказалось, что действительно, лучше всех на заводе жила группа офицеров из военной приёмки. У них был самый что ни на есть здоровый образ жизни. Три раза в неделю физическая подготовка на местном стадионе и бассейне, три раза в неделю политподготовка и прочие занятия. Дистанция от них до гегемона Советской власти была огромна.

Завод сделал руки Сергея жилистыми, а глаза злыми. Цех чугунных деталей превращался во вторую смену в пьяный бедлам. Грязные, зачуханные работяги, в ряды которых влился и Сергей, сначала гнали план, кое-как шлифуя диски сцепления. Главным было количество в обход всех технологий. Последний плановый диск плавно перетекал в первый налитый стакан. Пили быстро, почти не закусывая, затем все падали возле своих станков и спали до утра прямо на грязном, промасленном железном полу. Это был рукотворный ад, который открылся Сергею после того, как у него до локтей облезла кожа с рук. Он грешил на заводскую эмульсию, но оказалось, что она была сильно разбавлена мочой. Работягам было лень ходить в туалет, и они ссали прямо в станки.

Россия переживала не только «застой», но и очередной пик платоновского социализма в его знаменитой формулировке: «элита, армия, рабы».

Элита и армия рабов знать не хотела. По случаю развития цивилизации рабы именовались не просто пролетариатом и крестьянством, а гегемоном. Хотя некоторый местный колорит был и у элиты с армией. «Рабы» пили, но не дурили. Элита пила и дурила. Директор завода, Герой Социалистического Труда, на очередной гулянке с девками потерял партийный билет. Парторг завода ни в какую не хотел поменять формулировку потери партбилета с «по халатности» на «украли». Принципиальный попался. Рабочие смеялись. Парторг откровенно решил вознестись пусть и над блудливым, но профессионалом.

– Ну, ну, – говорили рабочие, – а кто план будет давать? Парторг с мозгами, вывихнутыми партией?

Всем было интересно знать, чья возьмёт: власть капитала и Госплана или теория марксизма-ленинизма в лице КПСС. Победил капитал, парторга убрали. Директору выписали новый партийный билет и записали выговор.

С заводской элитой частенько путались и жёны офицеров, поддерживая и продолжая карьерный рост своих мужей. Хлеб надо было отрабатывать и им, а так как в конструкторских отделах толку от них не было никакого, то приходилось радовать глаз в других местах.

Ничего нового в той жизни, которую вела партийно-хозяйственная номенклатура, сливаясь в экстазе с армейской элитой, не было. Точно так же, как в начале ХХ века, имперский бордель развёл российский царь, и в пламени этого борделя гибли русские солдаты на войне с японцами, потом с немцами, а потом и друг с другом, точно также в конце ХХ века такой же бордель развёл российский генеральный секретарь, и точно также в пламени этого борделя гибли русские солдаты в афганской войне.

Сергея удивляло огромное количество бездельников, слонявшихся по заводу. Партийные деятели, комсомольские деятели, профсоюзные деятели, спортсмены, никогда не видевшие станков, к которым были приписаны, и такие же артисты художественной самодеятельности.

Уместно заметить, что у Сергея очень рано проявился дар разведчика. Он мог совершенно спокойно проникать в любую среду. Он для всех был своим, так как молчал и слушал. Из откровенных разговоров разного рода начальников так выходило, что в СССР развели целые стада льготников. Льготами пользовались ветераны Великой Отечественной войны, ветераны КПСС, ветераны труда, Заслуженные деятели культуры, Заслуженные артисты и т. д. Эти стада сметали всё: путёвки в санатории, квартиры, автомобили, гаражи, садовые участки и конечно продукты, ещё до их появления на прилавках магазинов, и все прочие товары. Льготников было много, а у них были дети, внуки, родственники. Родину эта социально защищённая часть населения не любила, так как считала, что она им всё равно должна больше, чем даёт. Но партия и правительство их усиленно откармливали, так как видели в этих льготниках мобилизующий фактор. Во время «Ч» они должны были, если не увлечь своим примером (зря что ли хлеб ели), то хотя бы помочь партии и правительству отмобилизовать другую часть населения. Другая часть населения, не пользовалась ничем, но именно она обеспечивала все социальные льготы. Эту часть населения составляли люди, которым не повезло, которых отмобилизовали на призывах партии: «на борьбу…», «на битву…» и которых никто и никогда не защищал, не щадил и не берёг.

Сергей, бывая у своих бабушек, задумывался над тем, откуда происходит нищета, в которой они живут. Один дед начал воевать ещё с японцами, затем продолжил с финнами, потом в первых рядах Красной Армии вступил в бой с немцами. Он ещё до Великой Отечественной войны навоевался до «одури», и всё время в первых рядах. Даже если бы он захотел дожить до внуков – всё равно бы не успел. Первые ряды чаще становятся покойниками, а не льготниками. Деду по своему повезло. В конце 1941 года он попал в плен. Потом целая череда немецких концентрационных лагерей. В 1945 году – освобождение. При росте 1,82 метра в нём осталось весу 46 кг вместе с вшами. Но он был жив. Родина отправила его в Новокузнецкие шахты, где было много ветеранов, начинавших воевать ещё в Испании. Потом на шахте произошёл взрыв, а взрывы на шахтах происходили ежедневно. Жёны шахтёров залазили на крыши домов, чтобы увидеть на какой именно шахте произошла авария. Администрация шахт сначала подавала протяжный гудок, а потом вывешивала флаг, мол ваши мужья, там внизу, бегом бегите…. А бабы смотрели, та ли это шахта, и их ли «очередь» подошла бежать…. Словом, деда засыпало угольком.

У второго деда судьба была похожая. А бабушки и в свои семьдесят, а потом и восемьдесят лет всё продолжали ходить на работу. Что-то где-то мыли, что-то где-то сторожили. Вожделенной мечтой маленького Сергея было желание овладеть одноствольным ружьём, выданным 74 – летней бабе Мане для охраны одной из заводских проходных. Мир не без добрых людей. Минимальная пенсия, взрослые дети, у которых по факту проживания в стране социализма были безграничные возможности, а по факту безотцовщины – никаких.

Рядом с ними была весёлая жизнь победителей, начавших воевать, как правило, в конце войны, а то и не воевавших вовсе, с трофеями, со связями. Им периодически вручали медали за не их подвиги. А у вдов и их детей на горизонте маячила одна тяжёлая работа, без всякой надежды на светлое будущее. Эти люди были социалистической, коммунистической или просто лагерной пылью.

Об этих людях родина не заботилась совсем. Она их кошмарила, мочила и обугливала. В итоге «родина-мать» добилась своего, с конца 70-х годов ХХ века всё более и более стали проявляться следы «трупа». Родина Сергея тихо умирала, обглоданная до костей льготниками, мародёрами и просто партийными дармоедами.

Началась война в Афганистане. Родители мальчишек призывного возраста «впали» в тоску. Убитых на этой войне привозили тайно. Хоронили без панихид. Салютов над могилами не давали. Солдаты – мальчишки были в основном рождены как раз от «лагерной пыли» и выросли в нищете. Родина даже не накапливала здоровье этих детей, чтобы потом забрать его разом. Она их просто забирала и убивала. Родина откармливала внучат льготников, детей партхозноменклатуры. Для чего и кому нужны были эти внуки-дети, Сергей ещё не понимал. Но мудрые люди уже говорили, что «просрать» можно всё, даже империю. Для этого надо просто вырастить прожорливых свиней.

Конечно, ни один нормальный родитель при таком раскладе отдавать своего сына в армию не хотел. Родители не очень понимали, что именно должны защищать их дети. Их, родителей, нищету? При этом погибнуть и лишить их вообще всякой надежды? Речам членов политбюро уже никто не верил. Да и как было верить, если сыновей привозили в цинковых гробах со стеклянными окошками, в которых был виден только нос, и хоронить приказывали тихо, как воров. Всё было поставлено с ног на голову. Воры громко торжествовали, а героев тихо хоронили. Все убеждения в непогрешимости курса партии, правительства рассыпались, как пепел на ветру. А без убеждений работать, а тем более служить Родине, невозможно.

Сергей не был исключением. Он не хотел в солдаты, но он был не прочь посмотреть изнутри жизнь советского офицера. Этот вычитанный лозунг: «элита, армия, рабы» – не давал ему покоя. Армия была посередине, как и в другом лозунге: «вера, царь, отечество».

Время шло, он влился в ряды тех, с кого собственно начинались все великие шалопаи и авантюристы всех стран мира. Он стал военным.