Сергей Михайлович Кравцов
Три небылицы за постой
Рассказывая про свои злоключения в облике муравья, Степан подтвердил злой умысел главного министра:
– …Да, это он при мне давал указание своей прислуге всыпать колдовское зелье в ларец с лекарством для царевны.
Рассказал он и про то, как всю ночь писал записку лекарю.
– Ай да муравей! – удивился тот. – А я вижу на бумаге следы муравьиных ног, и никак в толк не возьму, кто и как выводил эти буквы…
– Что скажешь обо всём этом, маг? – спрашивает царь.
– То и скажу, что поведал этот человек чистую правду! – объявил тот.
– Только, есть ли она на белом свете, эта правда?.. – спрашивает царь, как бы сам себя.
– Есть, государь! – твёрдо ответил Степан. – Пока я был в зверином облике, на своей шкуре понял, что она в нас самих, есть в каждом из нас. Только, вот, не всяк хочет слышать её голос.
– Ну и чем же тебя наградить за все твои благие дела? – спрашивает царь. – Хочешь, назначу тебя главным придворным мастером?
– Благодарствую, государь! – ответил Степан. – Да только у себя в слободке мне вольнее дышится. Вот, если бы, поменьше стало у нас там всяких надсмотрщиков, указчиков, мытарей, то и этим бы я стал доволен.
– Добро! – решил царь. – Принести мою печать. Писарь, пиши указы. Первый указ. Главного министра назначить придворным шутом, потому, как он куда лучше по-собачьи лает, чем государственными делами правит. Начальника стражи назначить главным министром. Новым начальником стражи назначить стражника Данилу. Второй указ. Мастера Степана освободить от всяких податей и поборов, оградить от бесчинств и притеснений.
И только пришлёпнул он печать ко второму указу, как вокруг дворца загулял небывалый ветер, закружились чёрные вихри и послышались чьи-то хриплые голоса:
– Ой, беда нам! Ой, куда это нас понесло?!!
И тут же всё стихло. Недоумевают царь и придворные – что же это было?
– Это, государь, – говорит Степан, – Нужду Беспросветную и её сестру Кривду унесло в чужедальние края. Может, к кургундцам, а может – к турзямцам. Только ведь, я так думаю, никуда не денешься – рано или поздно они опять к нам вернутся. И хорошо бы, чтоб к той поре в каждом из нас правда окрепла. Тогда им совсем тут делать будет нечего.
Пошёл он домой в слободку, а сам всё думает и думает, как бы семью свою разыскать. И только подошёл Степан к калитке своего двора, как вдруг увидел в конце улицы идущих к нему жену с ребятишками. Не описать, как обрадовался он этой встрече! Потом уже он узнал, что, не дождавшись его из лесу, жена собрала детей, и сама пошла на его розыски. Все эти дни вчетвером они ходили по лесам, своего мужа и отца разыскивая. Ну а сегодня словно кто-то им подсказал, что вернётся он домой, и тут же поспешили обратно.
И, вот, с той поры, как избавился Степан от Нужды Беспросветной, пошли его дела на лад. Снова стал рубить он избы, строить мосты, ладить такие хитрые штуки, пособляющие всякому делу, что иноземные мастера только диву давались. А про то, что с ним приключилось, вспоминал он лишь иногда и, смеясь, говорил любопытствующим:
– Можно и превратившись в свинью остаться человеком, а можно и всю жизнь прожить свиньёй, об этом даже не догадываясь. А чтобы свиньёй не стать, надо чаще прислушиваться к живущей в душе Правде, и никогда не верить Кривде.
* * *
ТРИ НЕБЫЛИЦЫ ЗА ПОСТОЙ
Всякие есть люди. Одни – простые, бесхитростные, отзывчивые. Если кому помочь, пособить, выручить – они первые. И доброе дело сделают, не задумываясь о корысти, не тая хитрой мысли «А мне что за это будет?», и руку помощи протянут, и словом и делом поддержат. А есть, вроде бы, и люди – как люди, но, малость, с особым норовом, с чудинкой, или, как говорят в народе, с «кандибобером». Такие всегда, даже самое простое дело, ухитряются обставить так, что из пустяка оно обращается в невесть какую мороку. Но, как известно, на всякого зайца есть своя борзая. И на любителя почудить всегда найдётся ещё чудней чудила…
Поздней осенней порой шли через одну большую деревню три путника – купец-коробейник с товаром, чернец-монах и солдат отставной, с царской службы уволенный по возрасту и ранам. Случайно свела их судьба на большой столбовой дороге в придорожном трактире, куда зашли они подкрепиться. Когда узнали, что идти им всем в одну сторону, решили идти вместе – втроём, что ни говори, всегда веселей. Только вот по большаку идти им недолго было – чтобы спрямить дорогу пришлось свернуть на просёлок. А там, известное дело, ни тебе постоялого двора, ни трактира. И вот, как подошло время к ночи, увидели они впереди деревенские дома.
Обрадовались по первоначалу – дескать, вот нам и ночлег нашёлся! Да только радовались они зазря – не больно-то кто-то из тамошних деревенских согласился их привечать. К кому ни зайдут – отказ. Постучались в один двор – там семьища, дюжины полторы душ, самим спать негде. Постучались в другой – того не лучше. В третьем – собаки такие, что в одиночку медведя загрызут, исходят лаем, на ворота кидаются, а хозяева на стук не хотят показаться… И так – по всей деревне. Коробейник уж начал всякие презенты обещать, монах – словом божественным убеждать, солдат – крестами да медалями звенеть… Вроде того, авось явят уважение к человеку заслуженному. Куда там! Нет, и – всё тут!
Уже в самом конце улицы подошли они к старой избе, крытой соломой. Видят – старик по двору расхаживает, по хозяйству хлопочет – скотине сено подносит, воды подливает… А к той поре уже спустилась ночная темень. Спрашивают путники хозяина – не возьмёт ли их на постой, всего на одну ночь? Чай, время-то не летнее, в поле – как заночуешь? Коробейник пообещал лубочных картинок подарить с царями да генералами, монах – в святых местах поставить свечку во его здравие святым угодникам, солдат – своим, солдатским табачком поделиться.
– Да, я не против, ночуйте… Мне-то какая жалость? – отвечает им старик. – Только, вот, старуха у меня с причудиной. Всякого, кто просится на ночлег, заставляет небылицы рассказывать. И уж если скажет: «Ну, это ты врёшь! Такого – сроду не бывало!», то даже свою лежанку отдаст. А коль объявит: «Верю, верю – было такое!» – всё, выметайся на улицу. Так что, люди добрые, сами решайте, как вам быть.
Задумались путники – экая у него старуха привередливая… Ишь ты! Небылицы ей рассказывай… Однако, выбирать-то уже и не приходится – куда тут ещё податься? Только и остаётся попробовать бабку эту чем-то удивить. А что? Все они люди бывалые, жизнью битые, много чего видавшие… И сами много разных диковин повидали, а ещё больше небывальщин от других слыхивали. Вошли они следом за стариком в избу, там печь топится, его хозяйка при свечке пряжу прядёт. Так, мол, и так, говорят ей путники, согласны мы по небылице рассказать. Только – чур! – если хоть одной не поверишь – всех троих на постой принимаешь. Согласилась на это старуха, даже пообещала, что если спор они выиграют, то даже ещё и ужином их накормит. Сели гости поближе к огню, и начали свои рассказы. Первым заговорил коробейник:
– Снарядил как-то раз купец, у которого я служил в приказчиках, корабль в заморские страны. А корабль тот был величины невиданной: от носа до кормы идти пешком полдня, а на лошади скакать – целый час. Товаров в него вместилось несчётно. Тысяча грузчиков три недели трюмы загружала. И одну только пеньку да бочонки с дёгтем, потому как в тех краях, куда хозяин плыть собирался, пеньку вместо каши ели, да дёгтем вместо пива запивали. А работники-то перестарались, да и перегрузили корабль. Начал он осадку давать. Да такую большую, что море начало из берегов выходить. Того гляди, весь город зальёт. Пришлось половину груза опять на берег выкидывать, а то чуть потоп не начался. Подняли мы паруса – каждым полотнищем можно половину города накрыть, и отправились мы в края чужедальние. А на корабле мышей развелось – видимо-невидимо! Прогрызли они днище, стало корабль водой заливать. Смотрим, никак понять не можем – море от берега начало уходить, того гляди, на мель сядем. Кинулись в трюм, а там воды уже по пояс. Дал нам купец по решету, начали мы воду вычерпывать. Три дня маялись, пока повар корабельный блинов не напёк, да ими дыры не залатал…
– Верно, верно, – соглашается старуха. – Блинами корабль латать – самое правильное дело. У нас, вон, иные блинами избы кроют. И тепло, и дождь не заливает. Одно только неудобство: как поесть захочешь – приходится на крышу лезть.
– И вот, приплыли мы в жаркие страны, – продолжает свою небылицу коробейник, – а пекло там – как в печи. И только причалили к берегу, напало на нас чудище невиданное, с пастью от земли до неба. Хотели мы от него пушками обороняться, а они от жарищи тамошней как воск растаяли. Тут, кинулось на нас чудище, и вместе с кораблём проглотило. Сидим в его брюхе – день, два, три… А внутри чудища – просторно, и воды, как в море. Только, вот, темно – хоть глаз коли. Велел купец светить лучинами и ставить паруса, да только ветра нет. Пришлось самим в них по очереди дуть. Так до какого-то берега и доплыли. Выбежали к нам трёхногие пятирукие люди, глаза у них ярче фонарей светят. Видно всё стало, как днём. «С чем, – спрашивают, – приплыли?» «Да, вот, – отвечаем, – пеньку и дёготь не купите ли?» Они обрадовались. «Давно вас ждём» – говорят. Начали мы пенькой и дёгтем торговать. Что ни фунт пеньки, взамен – фунт золота, что ни фунт дёгтя – бочка серебра. Как только всё расторговали, стали ждать попутного ветра, чтобы плыть в путь обратный. Ну а пока суд да дело, как говорится, надумал я по бережку погулять. Иду, под ногами песочек хрустит, с камешками перемешанный. Посветил я лучиной, а там – мать честна! – не песок вовсе, а одни лишь камни самоцветные. Хоть лопатой их в мешок насыпай. И растут на этом песке золотые яблони на которых спеют медовые пряники и пироги с малиной.
– Известное дело! – соглашается старуха. – У нас за огородом на сухой вербе нынешний год столько груш уродилось, что на всю губернию хватило. Пара штук, поди, и сейчас болтается…
Видит коробейник – ничем не пронять старуху. Но марку держит, рассказывает дальше:
– …Пошёл я по берегу, и забрёл в какой-то лес. Снова зажёг лучину, а передо мной деревья с глазами и ртом. Таращатся на меня, а сами облизываются. Ох, и страшно мне стало! Куда ни повернусь, а везде они, зубами, понимаешь, щёлкают, меж собой уговариваются: а, давайте, говорят, этого чужестранца съедим? Тут, смотрю, невдалеке обычное дерево – то ли липа, то ли дуб.. Полез я на дерево, чтобы желудей нарвать и хоть бы их погрызть: есть захотелось – спасу нет. А на дереве этом – аист сидит. До сих пор ума не приложу: откуда он мог у чудища в брюхе взяться?
– У-у-у, миленький, – машет рукой старуха, – плохо, видно, ты чудищев этих самых знаешь. У них, злодеев, в брюхе ещё и не то может завестись!
– Ну, вот… Взялся я за жёлудь, а аист меня в макушку клювом – тюк! Видно, подрядился он эти жёлуди караулить. Или, просто, не в духе был? Свалился я вниз, сижу на песке, за голову держусь. А из неё – поверите ли?! – дерево расти начало. То ли клён, то ль осина… Да, быстро так! Растёт и растёт, растёт и растёт… Проросло наружу сквозь брюхо чудища на свет белый, а я из-за этого и с места двинуться не могу. Надо бы уже на корабль возвращаться, а я – ни в какую! Сижу день, два, неделю… А верхушка дерева, тем временем, расцвела дивным, невиданным цветком. На ту пору мимо чудища ехал на своей карете королевич из заморского королевства огуречного. Он собрался посвататься к принцессе из лукового царства. Едет он и видит – цветок, что краше дня вешнего. Решил он его принцессе подарить и попробовал сорвать. Дёргал, дёргал, а он – ни в какую! Позвал слуг, стали дёргать они. Все разом как рванули, так вместе с деревом и меня наружу из брюха чудища вытянули. «Ну, – говорит королевич, – коль цветок никак не оторвать, придётся везти и тебя вместе с ним». Посадили меня в карету из большого огурца и поехали мы сватать луковую принцессу. К дворцу подъехали, а от него таким ядрёным луковым духом несёт, что и у королевича, и у его свиты слёзы из глаз – рекой. А я – хоть бы хны! Выбежала принцесса в платье из луковой шелухи, луковыми духами надушенная. У королевича от этого и вовсе слёзы фонтаном, сам на ногах еле держится. Протягивает он ей презент – корзину молодых, зелёных огурчиков.
– Правильно, молодец королевич! – одобряет старуха. – На семенные-то желтяки – какая дура польстится?
– …Хотела она его под руку взять да во дворец вести, а он от неё – шасть в карету, и – дай бог ноги! Только пыль столбом поднялась. Тут и принцесса ударилась в слёзы – за этот только день пятый по счёту жених сбежал. Что ей делать? Как в девках-вековухах не остаться? И тут она меня увидела. Говорит: «А давай мы с тобой обвенчаемся?!» Тут и луковый царь ко мне подходит, обещает в приданное отписать мне половину своего лукового царства. Недолго думая, дал я им своё согласие, и начали во дворце готовиться к свадебному пиру. На столы ставят лук мочёный, лук толчёный, жареный, вареный и пареный. Ну а мы с принцессой поехали венчаться. Подали нам соломенные сани, запряжённые воробьями, хлестнул их возница хлыстом из лукового пера, и понесли они нас неведомо куда. И тут – надо же такому случиться! – разразилась страшенная буря. Разметало сани в разные стороны, и упал я прямёхонько на хозяйский купеческий двор. Гляжу, а хозяин уже дома, сидит у окна, чаи распивает. Увидел меня, осерчал. «Где, – спрашивает, – шлялся? Мы уже неделю как воротились, а тебя всё нет. И что это за бурьян у тебя на голове растёт? Получай расчёт, и проваливай на все четыре стороны!» Вот так и стал я вольным коробейником.
– Очень правдива твоя история, очень! – похвалила его старуха. – Особливо верно про прожорливое чудище, кое ваш корабель проглотнуло. Что далеко ходить? У меня самой такое же чудище в свином хлеву хрюкает. Что ни дай – всё сожрёт прорва ненасытная. Думаю, ежели бы то чудище ей встретилось, так, поди, и ахнуть не успело бы, как она бы его слопала!
Видят путники – бабку удивить не так-то просто, и свою небылицу начал монах:
– Пошёл я как-то раз в святые места. Иду я чистым полем, тёмным лесом, по дороге и бездорожью. На пути у меня большущий холм. Поднялся я на него, и увидел птиц самых разных великое множество. Прямо, как будто со всего белого света слетелись. И вороны там, и журавли, и перепёлки и кукушки… Шум подняли, гвалт, чего-то ругаются меж собой, чуть не дерутся. Подошёл я к ним поближе, начал расспрашивать: о чём, дескать, спор идёт? Птицы мне и поведали, что собираются себе царя выбрать. И уж третий день спорят, кто лучше: орёл, сова или соловей? Орёл – он, вроде, самый сильный. Сова, как бы, самая умная. Ну а соловей – самый голосистый. «Может ты, – говорят, – божий человек, посоветуешь нам, кто из них лучше?» Подумал я и говорю: «Орёл и в самом деле сильнее всех, да больно высоко летает. Если кого из подданных обидят – попробуй, докричись до него. Сова умная – спору нет. Да вот только спит весь день, тогда как все другие птицы не спят. Вот и выходит, что лучшего царя, чем соловей вам никак не сыскать! Летает он невысоко, поэтому видеть его всяк сможет. И днём не спит – будить не надо, и песни поёт – сердце радует». Обрадовались птицы, устроили богатый пир, меня на него позвали. Сел я за стол, выпил кубок птичьего вина, и случилось со мной диво-дивное: вместо одежды выросли на мне птичьи перья, нос клювом вытянулся, Ноги стали лапами когтистыми, руки в крылья обратились…
– Это тебе, милок, ещё повезло – в птицу обратился, – качает головой старуха. – А то мой деверь только в свинью обращаться и может, ежели лишку хлебнёт!
– …Удивился я, испугался, а тут, откуда ни возьмись, появился охотник с сетями. Все птицы поднялись и разлетелись, кто куда. А мне как быть? Я летать-то даже и не пробовал! Поймал меня охотник, посадил в клетку, понёс на ярмарку продавать. Купил меня хозяин бродячего цирка. Начал меня по разным городам возить, за деньги людям показывать, да всяким штукам обучать. Где только я за ту пору ни побывал?! И на ярмарках, и на площадях городских, и в жарких краях, и в студёных. Хозяин цирка человек непутёвый был – кормил меня плохо, и под дождём я мок, и на морозе замерзал. Не вынес я жизни такой, и околел. Выбросили меня с мусором на свалку, там его сгребли и сожгли. Остался от меня один пепел. А через день-два прошёл дождь, и вырос я из того пепла дубом, высоким да раскидистым. Уж, сколь желудей с меня собирали! Мешков по полста – не меньше. Годов сто я рос. И вот, однажды пришли лесорубы и срубили меня. Обрубили сучья и повезли на лесопилку. Там распилили на доски, отдали столярам. Они из меня наделали всякой мебели – лавок, столов, стульев… Вон, и прялка, на который ты прядёшь, тоже из того дерева сделана.
– Из того, из того, – соглашается старуха. – Правда, она кленовая. Но – кто знает? Может ты был – или дубовым клёном, или кленовым дубом?
– А это ещё не всё! – мотает головой монах. – Из большого полена, что попало в руки хорошего мастера, получился ларец резной, всякими узорами изукрашенный. Вынес он ларец на рынок, и купил его благочестивый человек, который собирался ехать на богомолье в Святую землю. Долго он туда добирался – и на конях ехал, и на кораблях морских плыл… И вот, попал он в город Иерусалим. Совершил там все обряды, какие положено, а на память о хождении своём решил набрать в ларец святой земли. И только пригоршню всыпал, как сверкнула молния, грянул гром, и встал я, такой, какой есть, перед всеми, цел и невредим.
– Эх, а что было бы, если бы той землёй все сделанные из тебя дубовые лавки и столы посыпали! – рассуждает старуха. – Сколько бы народу прибавилось!
Монах не сдаётся, рассказывает дальше:
– …Диву дались люди, чудо такое узрев. И доныне многие мне не верят…
– А я – верю! – бьёт себя старуха в грудь кулаком. – У нашего соседа-богатея сын Агафон рос – пень-пнём, полено-поленом. А отец его в город повёз, в чей-то ларец пригоршню денег всыпал, и свершилось чудо: обтесался Агафошка, обстрогался, и теперь там в больших чинах состоит. А жаль, право дело, что благочестивый человек успел всыпать в ларец всего одну пригоршню святой земли. Всыпал бы три – ты бы, сейчас, небось, в архимандритах ходил бы!
Приуныли путники – ничем им ушлую бабку не пронять. И начал свой рассказ солдат:
– Как призвали меня на службу военную, так сразу же и назначили полковым барабанщиком. Эх, и тяжело мне пришлось на этой службе! Барабанить приходилось дни и ночи напролёт. Наш генерал, как сядет свои военные планы составлять, сразу же велит прислать барабанщика, потому как привык, чтобы у него прямо над ухом на барабане дробь отбивали. Сам не раз видел такое: начинаю колотить в барабан, он тут же что-то дельное пишет, строчит пером без передышки. Остановлюсь – всё, ничего умного придумать не может. А перед главными сражениями, мы, случалось, сразу по двое, а то и по трое подле него в барабаны били. Иначе и нельзя – вся баталия пойдёт насмарку. Бывало, как начнём втроём лупить – нам только палочки взамен сломанных успевают подавать, да кожу на барабанах латать. Как-то был случай, барабанил генералу я один. И ненароком пробил кожу. Пока прислали мне замену, генерал какую-то свою самую главную мысль потерял. А мысль, брат, это такая штука, что ежели её потерять – потом хоть целый полк на розыски посылай! И вот нам, барабанщикам, потом три дня без передыху пришлось по всему штабу лазить, мысль искать. И, знаешь, нашли! Да! Правда, она уже запылилась изрядно, но, всё равно, в дело пошла…
– Это ещё что! – подхватывает старуха. – Мой-то дед тоже мастер терять всё, что ни попадя. Пока по его башке скалкой не побарабанишь, ничего не вспомнит. Он уже и шапку, и кафтан терял, а был случай, корову нашу потерял. Да! Тоже три дня искали. И нашли в хлеву у одного тут супостата, по прозвищу Генерал. Гляжу, корова стоит сытая, подоенная, даже не запылилась. А тут он подвернулся – Генерал, значит… Ох, и дробь я на нём выбивала, как на барабане – две дубины пополам. А уж как шкура Генералова трещала и лопалась… Страх один!
– …Потом перевели меня в пушкари, – продолжает солдат. – Назначить-то назначили, а стрелять-то не из чего! Из арсенала пушки вовремя не подвезли, а тут – баталия на носу! Что делать? А мы сами их начали ладить – из лозы плести навроде длинных корзин. Денёк посидишь, поплетёшь – готова пушка. Два дня работы – гаубица. Порох не завезли? Не беда! Вместо пороха опилки берёзовые да осиновые пошли в дело. Вот так и стреляли: опилок в пушку засыпали, вместо картечи – мочёных яблок или картошки варёной по-военному – в мундире, ещё горячей – кинули, пыж из мякины забили, фитиль поднесли – бабах!!! У нашего супротивника – полный испуг, паника и сдача в плен. Идут, руки кверху поднявши, белым флагом машут, дескать, помилуйте нас, несчастных, сдаёмся…
– Так, это и у нас в деревне такое бывало… – снова кивает старуха. – Знамо дело! Вон, Федора, что через три двора от нас живёт, нынешней весной всей деревне устроила капустную баталию. Капусту квашеную позапрошлогоднюю из погреба выволокла, и у себя прямо посреди двора из кадки вывалила. А от неё такой дух пошёл – даже вороны, что близко оказались, на лету попадали. И, вот, мы всей деревней пошли к ней а плен сдаваться: убери, ради бога, свой боеприпас, а то ждёт всех нас погибель скорая и лютая!
– Да-а-а… Собрали мы пленных, привели к самому главному воеводе. И за такое славное применение артиллерии меня уж хотели было к офицерскому чину представить, – крутит солдат усы. – Да я дал оплошку, и сам всё испортил. На радостях, что производят меня в штабс-капитаны, заложил я в свою пушку двойной заряд опилок. Ба-бах!!! Пушку разнесло в клочья, а всех тех, кто даже на отдалении стоял, пришлось нести в лазарет безрукими: всем, как есть, одни лишь руки пооторвало. Оторванные руки собрали, и отнесли докторам отдельно. Лекарь полковой смотрит – руки свалены в кучу без разбору. И давай их на место пришивать всем подряд, кому какие достанутся. И что, из этого вышло? Полное безобразие! Писарю руки трубача достались, трубачу – барабанщика, барабанщику – повара, повару – пушкаря, пушкарю – писаря. И пошла у нас из-за этого полная неразбериха. Руки писаря, вместо того, чтобы бумаги штабные писать, в рот писарю перья гусиные суют вместо трубы – они же в этому привыкли! Барабанщик в барабане кашу варить надумал, а повар – свой котёл с горячей кашей на супротивника навёл, и – давай из него палить вместо пушки. Правда, стрелял он плоховато. Надо было целиться в лоб, а он – ложкой в рот, к тому же, в свой. С пушкарём совсем худо. Полковник даёт команду: «Фитиль поджигай! Пли!», а его писарские руки вместо этого фитилём начинают на пушке какие-то каракули выводить. Ну, так, привычка же – с ней ничего не поделаешь.
– Да у одних ли вас такое? – сокрушается старуха. – Вон, в соседней деревне, отставной гусар уговорил батюшку взять его звонарём. Ну и зазвонил он! Надо было благовест, а он вызванивает: «Ой, налейте мне, налейте, а то с горя утоплюсь!..»
Ну а солдат, знай, свою речь ведёт:
– …Приехал в наш полк главный воевода, стал разбираться, что стряслось и почему? Кто всю эту конфузию учинил? Кто сему безобразию виновник? И доискались-таки, что это я с зарядом опилок оплошку дал. Тут же прогнали меня из артиллерии в кавалерию. А там – тоже служба не мёд, тоже не из простых и лёгких. Под седло отписали мне из табуна клячу заморённую – мерина захудалого, что одну ногу волочил, другой хромал, а ещё двумя на бегу заплетался. Саблю дали тупую-претупую. Я её дня три точил. Но сабля, там, сбруя – дело поправимое. А вот с мерином – прямо, беда! Сколько ни гатил в него корма, сколько ни пас, а справнее он никак не становился. Седло на него положу – качается, сяду верхом – падает. А как дадут команду коннице в битву скакать – совсем худо дело. Отставать-то от прочих никак нельзя, а то ведь и заругают, да ещё, чего доброго, дезертиром объявят. Что тут будешь делать? Но я придумал, как выйти из положения: чтобы быть при коне в бою, я его на себе таскать приспособился. Так вот с мерином на плечах и бегал в бой. Левой рукой за хвост его придерживаю, чтобы не свалился, а правой – с чужими конниками рублюсь. Целый месяц так промаялся – сил уже никаких не осталось. А мерин, зараза, как видно, обвыкся с такой лёгкой службой, во вкус вошёл. Ну, а кому не понравится на чужих плечах ездить? Дошло до того, что только трубач протрубит поход, он уже сам бежит, и начинает мне на спину моститься.
– Ну-у-у-у! Твой мерин цельный месяц привыкал на тебе верхом ездить, а мой хрыч, – старуха кивает в сторону своего деда, – всего только раз за него дров для бани нарубила, когда он со спиной маялся, так он теперь, как баню топить, сразу за спину хватается. Так что – верю, верю, ездил на тебе мерин, ездил!
– А я только правду и вещаю! – смеётся солдат. – Так, вот! Вижу, значит, я – дело скверное. Прямо сказать – хуже некуда. Надо коня получше искать. А где его найдёшь? На ту пору мы квартировали подле большой деревни, где шла богатая ярмарка. И мне присоветовали отвести свою клячу туда, продать, а взамен, там же, купить хорошую лошадку. Повёл я мерина на ярмарку, нашёл на него покупателя, наврал ему три короба, будто конь у меня – огонь, хоть пахать на нём, хоть скакать… Тот давай со мной торговаться. Народу вокруг нас собралось – толпа. Да все какие-то смуглые, кучерявые. Долго мы торговались, а в цене так и не сошлись. Пошёл я назад к нашему биваку, мерин сзади за мной на поводу идёт. Иду это я, и никак в толк не возьму: что это топота копыт не слышно, и почему все встречные от меня шарахаются, их лошади на дыбы встают? Оглянулся, а за мной вместо мерина медведь идёт. И когда только успели моего коня на медведя подменить?!
– Сущую правду вещаешь! – продолжает твердить старуха. – Наш сват как-то, было дело, пошёл на базар купить себе петуха да с пяток куриц на развод. Помнит же, что самолично и куриц и петуха в свой мешок сажал. А домой приехал – в мешке сидят вороны, да ещё и пара сов. Ну, а что поделаешь? Сделал отдельный птичник, запустил их туда. Стали нестись они, да помногу так! Сват говорит, совиные яйца вкуснее вороньих.
Коробейник с монахом, видя, что и солдату не удаётся старуху удивить, совсем пригорюнились. Заранее переживают, что придётся им в чистом поле ночевать. А солдат – хоть бы что, знай, рассказывает:
– …Вернулся я на ярмарку, а мне там и говорят, что цыгане это были. Они-то меня и обманули. Случилось так, что медведь у них в плясунах состоял. И уж так любил плясать косолапый, что ежели разойдётся – ни за что его не остановишь. И вот, на днях он доплясался: скакал, скакал, да и сбил нечаянно с ног таборного скрипача. К тому же, свой лапой раздавил его скрипку. Но это ещё полбеды! Хуже другое: он ещё и самому скрипачу наступил он на ухо. Вот этого цыгане медведю не простили: скрипку-то можно починить, а вот слух скрипачу уже никак не вернёшь. Как он теперь играть будет, как народ развлекать и деньги зарабатывать? Вот они и нашли, кому подсунуть медведя-плясуна. Хотел я найти цыган, чтобы забрать своего мерина, да их уже и след простыл. Так мне и пришлось вести в свой полк медведя. Как говорится, попал из огня, да в полымя. Но, деваться некуда, начал медведя к службе военной приспосабливать. Подогнал по его спине седло, по его морде – уздечку. Сел верхом, дал шпоры в бока – он ничего, слушается. Хоть и ревёт косолапый, а рысью идёт исправно. Кое-где даже на галоп переходит.
– Верю, верю! – мотает головой старуха. – В наших краях и не такое случалось. У одного мужика волки лошадь съели, аккурат, на Покров. Надо бы дров на зиму навозить – а не на чем. Что делать? А у него кабан был на убой, здоровенный, такой, кабаняка – на два десятка пудов тянул, не меньше. И решил тот мужик приспособить кабана вместо лошади. Сделал повозку, упряжь, и – айда в лес по дрова. Ну, народ-то его на смех поднял. Мол, совсем умом тронулся. Зря смеялись. Едет как-то этот мужик на кабане, везёт дрова, а тут недалече есть княжеское имение. Князь в это время на карете свои земли объезжал. А с ним был сын его малолетний. Мальца ещё во младенчестве что-то напугало, и он совсем не разговаривал. А тут увидел мальчонка мужика, который кабана в оглоблях погоняет, да как расхохочется: «Батюшка, батюшка! – кричит. – Купи мне этого кабана – я тоже так ездить хочу!» Князь на радостях и отвалил мужику за кабана и повозку аж сто золотых… Так что медведь под седлом – истина истинная!
– Отрадная, а самое главное, очень правдивая история про кабана! – согласился солдат. – Так ведь и надо мной смеяться начали. Но я на это внимания не обращаю, объезжаю своего медведя. И вот, протрубила труба, уланы да гусары сабли наголо и – в атаку навстречу чужой коннице поскакали. А я за ними на медведе поспешаю, стараюсь не отстать. Только наших-то против них маловато – басурман из-за бугра вывалило впятеро больше. Наша конница коней придержала – кому хочется на верную смерть идти?! А мой медведь так разошёлся, что и удила его не держат. Ревёт во всю мочь, и скачет врагу навстречу. Кричу ему: «Тпру-у-у! Тпру-у-у!», а он и в ус не дует – он же не лошадь, ему не понять. Так и занёс бы он меня под чужие сабли, под копыта чужих коней, да тут наши трубачи и барабанщики позади меня начали играть отступление. Медведь, как видно, подумал, что опять попал на ярмарку, что опять началось представление. Поднялся он на задние лапы, и давай прямо вместе со мной отплясывать! Я в седле еле держусь, ору на него, саблей размахиваю… А он, знай, пляшет – и притопом, и вприсядку! Наши-то уланы и гусары в печали из-за того, что битву могут проиграть. А вот супротивник наш в настроении весёлом был. Как начала их конница надо мной гоготать! Иные так смеялись, что попадали оземь. Кто руку при этом сломал, кто – ногу… Иные – даже шею себе своротили, а кто-то – и вовсе, со смеху лопнул. Видит наша конница – а супостатов-то здорово убавилось. И – снова в атаку. Теперь уже наутёк кинулись басурманы. За эту победу всем нашим уланам да гусарам медали выдали, и меня не забыли – наш полковник приказал выдать мне двойную порцию каши. Однако же, её я и самой малости не съел. Попробовал, и не пойму: что за отраву сготовили?! Тут, слышу, кто-то говорит, что у нас в полку новый кашевар. Того, которому пришили руки пушкаря, в артиллерию отправили. Думаю: кого же это там взяли? Пригляделся. А это ты, бабка, у котла хлопочешь. Ещё раз кашу попробовал, а она – тьфу! – и пригорелая, и солёная-пресолёная!..
