Сергей Марков
Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918

Глава XII

В январе 1915 года отец обратился к государыне с просьбой устроить мне поступление в одно из военных училищ, несмотря на не оконченный мной корпус. Просьба была ею уважена. Высочайшим приказом, в изъятие из закона, мне разрешалось поступить в любое из военных училищ по собственному выбору.

Я избрал Елисаветградское кавалерийское училище, ближайшее к Одессе, в которое и поступил 1 июня 1915 года, а 1 февраля 1916 года окончил его и был произведен в прапорщики по армейской кавалерии с зачислением на службу в 5-й гусарский Александрийский Ее Величества полк, так как свободных вакансий в Крымском конном полку не было.

В январе 1915 года я был глубоко осчастливлен получением первой боевой награды, Георгиевского креста 4-й степени за бой 17 сентября 1914 года. В это время заболел мой отчим. С ним случился сильнейший сердечный припадок, миокардит сердца, явившийся следствием контузий, полученных при взрыве бомбы, брошенной в него в 1907 году. Он, в сущности, никогда окончательно не поправлялся и сгорал, как свеча, на руках моей матери, обезумевшей от горя и совершенно поседевшей за год мучений ее любимого мужа.

Несчастный И.А. Думбадзе скончался в сильных страданиях 1 октября 1916 года. Моя мать была совершенно убита этой потерей.

Их величества также сожалели о смерти этого истиннейшего и благороднейшего, беззаветно им преданного человека, и моя мать получила от государыни следующую телеграмму:

«С глубоким прискорбием узнала о постигшем Вас горе. Пошли Вам Господь сил и крепости нести Ваш тяжелый крест.

Александра».

1 февраля 1916 года после производства я удостоился представления своей державной покровительнице и своему любимому шефу. Я был принят государыней в Александровском дворце, куда с вокзала доставлен был в придворной карете, в ее прелестном будуаре, находившемся в нижнем этаже первого подъезда дворца.

Я, как сейчас, вижу перед собой стройную царственную фигуру государыни в нежно-лиловом, отделанном кружевами с едва заметной серебристой вышивкой платье с коротким треном, милостиво с чарующей улыбкой протягивающей мне руку в ответ на мой рапорт и принесенную благодарность за ее милости ко мне.

Аудиенция длилась более 15 минут. Государыня подробно расспрашивала о моей службе в полку, о пребывании в училище, о здоровье моего отчима, в теплых словах выражала соболезнования моей матери по поводу ее страданий за любимого мужа.

Прощаясь со мной, государыня благословила меня иконкой Святого Георгия Победоносца, я стал на одно колено, и государыня, перекрестив меня, собственноручно надела мне ее на шею.

Вторично мне пришлось представляться государыне в июне того же года по случаю перевода меня в родной мне Крымский конный Ее Величества полк, последовавшего также по приказанию ее величества. Государыня меня приняла в том же будуаре, но уже в платье сестры милосердия, поразительно шедшем ей. Белая косынка мягко очерчивала ее красивое одухотворенное лицо. На этот раз государыня почти все время аудиенции расспрашивала меня о ходе болезни моего отчима, и в ее чудных глазах я прочел искреннюю скорбь и сожаление, когда я сказал ей, что считаю положение моего отчима почти безнадежным. Когда государыня отпускала меня, она сказала:

– Я буду молиться за Ивана Антоновича, быть может, мои молитвы облегчат его страдания. Пожалуйста, передайте вашей матушке мой сердечный привет и скажите ей, что я часто вспоминаю и искренно ее жалею.

Я был глубоко растроган такой отзывчивостью и добротой государыни.

Снова в Царском Селе мне пришлось побывать в конце августа того же года, когда я приехал для лечения полученной контузии головы и был помещен, за отсутствием свободных мест в собственных ее величества лазаретах, в лазарет Е.Ф. Лианозовой, устроенный ею на своей чудной даче на Павловском шоссе, не только по последнему слову гигиены, но прямо-таки роскошно. Старшей сестрой лазарета была М.Г. Ливен, сестра мужа Е.Ф. Лианозовой, очень милая немолодая уже женщина, а младшей – Клавдия Михайловна Битнер.

Лазарет был рассчитан на 16 человек. Компания офицеров собралась симпатичная, кроме некоего прапорщика Комарова, хама по виду и по манерам, по профессии сельского учителя, поразившего меня странностью взглядов и легкостью суждений о царской семье. Мне, по неопытности, было невдомек, в чем тут дело, и только после революции я узнал, что он был эсер чистейшей воды.

Среди офицеров был также капитан лейб-гвардии Волынского полка Е.С. Кобылинский, впоследствии сделавшийся революционным комендантом Александровского дворца и сопровождавший их величества в Тобольск.

Он был очень милым человеком, тихим, спокойным и очень уравновешенным, определенно питавшим нежные чувства к К.М. Битнер, отвечавшей ему взаимностью, в чем пришлось случайно убедиться.

Через несколько дней после моего приезда с моим верным и любимым денщиком Халилем наш лазарет посетила его хозяйка Е.Ф. Лианозова. Какой редкой доброты и сердечности была эта полная женщина, золотистая блондинка, с громадными глазами цвета морской волны, имевшими какую-то особенную притягательную силу, подкупавшая всех своей ласковостью!

На содержание лазарета она тратила по тем временам бешеные деньги. Мы спали чуть ли не на голландском полотне и покрывались дорогими одеялами из верблюжьей шерсти, щеголяя по лазарету в сафьяновых туфлях и мягких теплых халатах от Друса^[12]. Кухня лазарета по своей изысканности могла конкурировать с рестораном Кюба…

Кроме того, Е.Ф. содержала на свои средства половину одного из [санитарных] отрядов Кауфманской общины и посылала в различные части подарки на десятки тысяч рублей. Е.Ф. принимала нас, офицеров, когда мы ездили в Петербург, в своей роскошной квартире на Сергиевской, где нас закармливали свежей икрой, сигами и великолепными тонкими ужинами.

Многие офицеры, не привыкшие к такой обстановке и еде, в лазарете просто терялись и не знали, что им делать, но зато были и такие, которые доходили в своих претензиях до такого безобразия и распущенности, что даже по ночам требовали себе шоколаду, а один из них при мне потребовал каких-то особенных конфет, которые, я уже и сам не знаю как, были доставлены служителем, бегавшим в город…

Вообще, господа офицеры во всех лазаретах Царского Села были устроены просто прекрасно. Так, например, для поездок к врачам-специалистам конюшенное ведомство отпускало им придворные экипажи, и в них часто можно было видеть фигуры, мало внушающие доверие, вроде Комарова, развалившегося в небрежной позе в ландо с кучером и выездным в придворных ливреях. Словом, офицеры, как и солдаты, лежавшие в Царском Селе, были устроены так, что, кажется, им только птичьего молока не хватало.

Государыня и великие княжны посещали все лазареты, без исключения, тяжело раненные удостаивались особого внимания. Некоторым в лазарете посылались цветы, и государыня лично справлялась по телефону о здоровье раненых по несколько раз в день.

Лично же государыня и великие княжны Ольга и Татьяна работали в качестве простых сестер в лазарете Большого дворца, а также и в собственном их величеств лазарете № 4, присутствуя и помогая при самых тяжелых операциях.

Я пробыл в лазарете до 20 ноября, после чего уехал в Ялту для подкрепления расшатанного здоровья с назначением в здравницу ее величества в Массандре.

Сентябрь месяц я пролежал в кровати, а в октябре съездил в Петербург, где мог убедиться, что настроение столицы, которую я давно не видел, еще более ухудшилось. Петербург напоминал «желтый дом» своим нервным, бешеным темпом жизни, а мятущиеся по улицам толпы народа походили то на тихо-, то на буйнопомешанных. Общество окончательно развинтилось, языки распустились, и травля государыни достигла своего апогея.

В лучшем случае она объявлялась явной «германофилкой, склонявшей государя к заключению сепаратного мира», в худшем – германской «шпионкой».

Пока эти разговоры велись по гостиным и салонам, это было возмутительно, но все же это было еще полбеды, но 1 ноября те же обвинения против государыни были брошены уже открыто, с думской трибуны, во всеуслышание!

В этот день я был в Думе впервые. Когда я шел туда, думал, что увижу собрание избранников русского народа, в момент безмерного напряжения народных сил страны слившихся в едином патриотическом порыве, забывших партийность и бывшие раздоры и воодушевленных только мыслью поддержать свою страну и царя в тяжкую годину величайших испытаний, ниспосланных нашей Родине!

Но я разочаровался. Сердце восторженно билось, когда после прочтения указа государя об открытии сессии Родзянко провозгласил: «Ура обожаемому монарху!» Зал дрожал от восторженных криков. Первую половину заседания вел Родзянко.

После перерыва товарищ председателя Варун-Секрет объявил, что Родзянко внезапно занемог, и он занял его место.

Заседание возобновилось. На трибуне появился лысый старичок с внешностью профессора провинциального университета, в очках и потертом пиджачке. На хорах левой половины зала прошел сдержанный одобрительный шепот. Возле меня кто-то спросил:

– Кто это?

– Да это Милюков! – ответили ему.

Милюков не спеша, спокойно и уверенно вынул из объемистого кармана пачку бумаг и громким, внятным голосом начал свою речь^[13]. С каждым его словом во мне поднималась буря негодования.

Я не знал, что мне делать… Хотелось плакать, кричать, но приходилось сдерживаться и только беспомощно сжимать кулаки…

Варун-Секрет невозмутимо сидел на своем месте, почти не прерывая оратора, дал ему возможность свободно закончить свою возмутительную речь.

Милюков сходил с трибуны под гром рукоплесканий левой части зала и хоров.

Было очевидно, что и болезнь почтенного Родзянко, и безмолвие Варун-Секрета – все это было заранее предусмотрено и планомерно приводилось в исполнение.

На следующий день газеты вышли с огромными белыми дорожками: цензура речи Милюкова не пропустила. Но цель была достигнута, дело было сделано… Яблоко раздора было брошено в широкие массы русского народа…

С тяжелым сердцем, в ужасном настроении я покинул Думу, решив, что в этом проклятом учреждении ноги моей больше не будет.

Вернувшись в Ялту в конце ноября, я снова поместился в здравнице ее величества, но мне скоро пришлось ее покинуть, так как я заболел натуральной оспой и переехал к матери, продолжавшей жить в Ливадии.

Весь декабрь и начало января болезнь приковывала меня к постели.

По газетам, в большом количестве получаемым моей матерью, я узнал о все ухудшавшемся политическом положении.

18 декабря, вечером, из свежих агентских телеграмм я узнал о роковом выстреле в Юсуповском особняке^[14]…

В конце января, немного оправившись, я вернулся в Царское Село, где мне предстояло закончить лечение контуженого уха и глаз.

В этот приезд я был помещен в лазарет № 12 господина Вольтерса на Новой улице в Царском Селе. Вольтерс оказался очень милым человеком, бельгийским подданным, женатым на русской и имевшим коммерческие дела в Петербурге. В одной из комнат своей дачи он устроил палату для четырех выздоравливающих офицеров. Проще говоря, четыре офицера всегда имели возможность гостить у милой семьи Вольтерс как хорошие, добрые его знакомые.

Политическое положение ухудшалось с каждым днем. Хотя я дал себе слово больше в Думу не ходить, но все же не выдержал и, поддавшись уговорам моего хорошего знакомого, члена Думы князя Ш., советовавшего мне пойти послушать Пуришкевича, сделавшегося из популярного монархического деятеля знаменитым убийцей^[15], отправился туда.

15 февраля, в день открытия Думы, рано утром с тяжелым предчувствием вышел я из лазарета и пошел на вокзал.

Около Царскосельского вокзала я увидел большой наряд конной полиции. Около Думы встретилось еще несколько конных патрулей. Князь Ш. говорил мне, что рабочие хотят пройти к Думе и предъявить ей какие-то требования, но что, конечно, все меры приняты для недопущения каких бы то ни было демонстраций. И на самом деле, кроме этих нарядов полиции, ничто не изменилось в обычной будничной жизни Петербурга.

Когда я поднялся на хоры, они были уже переполнены. Настроение у всех было напряженное, приподнятое, но не думаю, что от радостного чувства, скорее наоборот, ведь сегодня должна была продолжаться травля правительства, начатая еще с исторического заседания 1 ноября!

После полуторачасовой речи министра земледелия Риттиха, кстати выступавшего впервые, но, несмотря на то, замечательно тонко и метко полемизирующего со своими противниками слева, на трибуне появился Керенский, горе родины, с минуту метался по трибуне, размахивал руками и что-то истерически выкрикивал. Благодаря отсутствию многих зубов он ежеминутно оплевывал стенографисток, сидевших под трибуной. Те, видимо, в демократическом умилении принимали это за весенний дождь. После нескольких резких и нахальных фраз по адресу правительства он был лишен слова и под невероятный шум и стук по пюпитрам справа и жидкие аплодисменты слева покинул трибуну.

Ныне мне вспоминается один случай из жизни этого господина. Как-то раз, во время его речи, когда он в патетическом исступлении изрыгал фонтан своей бешеной слюны, кто-то из зала ему крикнул:

– Керенский! Я жертвую пять рублей на покупку зонтика стенографисткам, а то вы их заплюете!

Эта реплика произвела на него впечатление разорвавшейся бомбы.

Характерный факт приводит Н. Карабчевский, товарищ Керенского по адвокатуре.

Однажды во время Масленицы Керенский явился на квартиру одного из членов Думы, где собрались гости, в облачении древнего римлянина времен республики с мечом в руках. Все нашли, что в шлеме, из-под которого торчали его растопыренные уши, и с мечом в руках, на своих тонких [голых] ногах он весьма удачно выразил «стойкую храбрость русского революционера».

Эти слова прекрасно характеризуют этого болтуна и все то стихийное и бессмысленное движение, которое он возглавлял.

После речи Керенского место на трибуне занял Пуришкевич.

Что говорил Пуришкевич?

Теперь мне трудно вспомнить и передать его речь. Одно могу сказать, что ею, на мой взгляд, он еще больше принес вреда своей Родине, чем Милюков 1 ноября. Из уст этого глашатая русского монархизма срывались слова об участии в управлении страной «темных сил», об измене правительства русскому делу, перемешанные с намеками на вредную роль государыни в деле управления страной! Я был совершенно потрясен и уничтожен…

Давно ли этот депутат появлялся в Думе с красной гвоздикой, продетой в пуговичную петлю панталон, давно ли из уст его неслась весьма непарламентская брань по адресу Милюкова и его присных?..

В моей голове никак не укладывалась эта перемена мыслей, взглядов и действий.

Так верноподданный Пуришкевич и кадет Милюков духовно протянули друг другу руку и оказались в оппозиции к его величеству!..

Бедная, несчастная Россия!!!

Часть вторая. Император Николай II

Глава I

Через несколько дней после знаменитого думского заседания я навестил в Царском Селе свою сводную сестру, Нину Кологривову. Недалеко от казарм 4-го стрелкового Императорской Фамилии полка, где она жила, я встретил ее мужа, прикомандированного к Собственному Его Величества сводному полку, несшему охрану Александровского дворца.

Костя, муж Нины, возвращался с дежурства во дворце. Он был весь под впечатлением встречи с государем во время обхода постов в парке.

– Я совершенно неожиданно столкнулся с государем, когда он с великой княжной Татьяной Николаевной выходил из одной боковой аллеи, – сказал он мне, и глаза его сияли счастьем. – Государь и великая княжна улыбнулись, видя мою растерянность, и государь спросил меня: «Вы проверяли посты? Если да, то я пойду домой, вы тоже?» Мы вместе дошли до дворца, причем всю дорогу государь расспрашивал меня про полк, рассказал мне последние полковые новости с фронта… Ты не можешь себе представить, Сережа, насколько прост государь в обращении с нами!

Дома после обеда около камина, в котором весело потрескивали дрова, я рассказал Нине и Косте свои переживания последних дней. Кологривов сидел в кресле, подперев голову руками.

– Только чудо может спасти нас от революции! – прервал он мой рассказ о думском заседании, чествующем Пуришкевича. – Чья-то невидимая рука гонит нас на край пропасти! Ты только послушай, что делается у нас в гарнизоне! Вопреки всем приказам, наши запасные части укомплектованы не крестьянами, а фабричным людом и подонками больших городов… Офицерский состав – прикомандированные к полку господа из народных учителей, почтовых чиновников и других «сознательных» интеллигентов, которые командуют ротами, а то и батальонами. Посмотри на солдат – разве это гвардия? Гвардии больше нет! Она легла костьми на полях Восточной Пруссии, Польши и Галиции… Теперешний гвардейский солдат – это ряженый, с манерами фабричного рабочего с Выборгской стороны! Не так давно Арцыбушев, обходя караулы, зашел в караульное помещение тракторных батарей и нашел караул спящим. Сам понимаешь, что произошло… Он растолкал спящих, а когда выходил из помещения, то в него швырнули камнем.

Я ушам своим не верил, до того все это было кошмарно, дико и ново для меня.

– Ты удивлен, потрясен, дорогой мой! Да, все это ужасно, но это пустяки. Месяцев шесть тому назад прихожу я в нашу полковую канцелярию. Не успел я войти в комнату, как в нее влетел сверхсрочный унтер-офицер, которого я давно знал. Трясущийся, бледный как полотно, он спросил, где командир полка. Полковника Колотинского не было. Я попытался узнать о причине его волнения, но он отказался мне что-либо сказать и только причитал: «Уж прямо-таки и сказать не могу, ваше высокоблагородие… Десять годов служу, а такого со мной еще не бывало… Ужасти! Одно слово!!»

Вскоре пришел Колотинский. Через несколько минут он вызвал меня и передал суть доклада унтер-офицера. Оказалось, что последний, проходя мимо столовой в офицерском собрании, был позван туда несколькими прикомандированными к полку прапорщиками, спросившими его: «Бьют ли офицеры в полку солдат?»

Получив от изумленного таким вопросом унтер-офицера категорический ответ: «Никак нет, ваше благородие, у нас в полку этого не бывает!» – один из прапорщиков заметил: «Ну а если кто и попробует, то гони ему, братец, штык в пузо!»

От такого совета старый служака обомлел окончательно и стремглав бросился доложить об этом командиру. Понятно, что прапорщик этот был немедленно вызван в канцелярию. Он был нещадно изруган Колотинским и с места отправлен в Петербург, на главную гауптвахту.

Естественно, что ему грозил военный суд со всеми последствиями ввиду военного времени!

Костя, тяжело вздохнув, прибавил:

– Вот тебе два примера из жизни запасных частей гвардии, расположенных здесь, в Царском… Мы же держимся бодро, дисциплина у нас отличная… Солдаты – молодец к молодцу, но теперь к нам чувствуется какое-то недоверие… Больно говорить об этом!

У меня невольно сорвалось:

– Как недоверие? Этого быть не может! Неужели их величества вам не доверяют?..

– К сожалению, это так… После смерти Распутина императрица сделалась очень замкнутой и молчаливой, и как будто какой-то холодок прошел между ней и нами, офицерами сводного полка. Теперь все идут разговоры о приходе в Царское Село нам на помощь батальона Гвардейского экипажа… До сего дня мы ни в чьей помощи не нуждались. Все шло и идет отлично. Службу мы несем образцово. Известие о приходе Гвардейского экипажа, если хочешь, оскорбило нас, а недавно приехавший из Ставки генерал Гроттен, вновь назначенный помощником Воейкова^[16], успокоения в дворцовую жизнь не внес ни своим «фронтовым» видом, в папахе и полушубке, поминутно проверяя посты и пытаясь экзаменовать нас, офицеров, в знании наших обязанностей во время дежурства во дворце! Его «защитный» вид совсем не гармонирует с дворцовой обстановкой… Ведь мы дежурим в кителях при одной шашке и даже револьвер берем просто в карман… А тут ходит какая-то фигура, чуть ли не в боевой амуниции… Недавно мы просили командира объяснить причину такой перемены отношения к нам. Ресин ответил: «Да, господа, нам не верят… Гвардейский экипаж придет в Царское Село помогать нам нести караульную службу». На наш вопрос, что же нам делать, Ресин ответил: «Нам на деле остается доказать преданность их величествам». Мы просили командира передать его величеству наши самые верноподданнические чувства и с тяжелым сердцем разошлись из собрания.

Мы еще долго просидели с Кологривовым у камина, обсуждая назревавшие события, всеми ощущаемую нервность, а главным образом, начавшиеся беспорядки на заводах, работающих на оборону.

Морально угнетенный и разбитый физически, я вернулся к себе в лазарет, где узнал, что меня неоднократно вызывал по телефону мой однополчанин, корнет Ш., просивший немедленно приехать к нему по срочному делу в Петербург. Я с первым же отходящим поездом выехал из Царского.

То, что сообщил мне однополчанин, было настолько чудовищно, настолько невероятно и подло, что я несколько минут, совершенно ошеломленный, просидел в кресле, не будучи в состоянии произнести ни звука…

Ш. утром узнал от одного своего приятеля, служившего в Министерстве иностранных дел, лица, заслуживающего полного доверия, что на государыню императрицу Александру Феодоровну в конце февраля или начале марта готовится покушение. Лицу, согласившемуся исполнить этот адский замысел, обещалась крупная награда.

Бедный Ш. был страшно взволнован и нервно ходил по кабинету. Что делать? Как быть? Эти вопросы огненными буквами стояли перед нами. После долгих переговоров мы решили просить аудиенции у ее величества, так как оба собирались ехать на фронт, и доложить императрице все, что нам было известно. Это решение немного успокоило нас.

Когда я вернулся к себе в лазарет, меня схватила лихорадка. Несколько часов я пластом пролежал в кровати. Провел я почти бессонную ночь и только утром, после горячей молитвы, забылся в полусне, полном кошмаров.

События в Петербурге назревали и предупредили наше решение. Начиная со 2 февраля я почти каждый день бывал в Петербурге. Тревожное настроение чувствовалось в, казалось, праздной толпе, наполнявшей Невский. Всякие слухи о том, что город останется без хлеба, таинственные россказни о каких-то необыкновенных приготовлениях полиции, о движении на Петербург войск, снятых с фронта, росли и ширились, будоража жизнь петербургского общества.

25 февраля я, не найдя на вокзале ни одного извозчика, отправился пешком по Загородному на Невский. Повсюду встречались наряды полиции и войск.

Около Владимирского собора довольно большая толпа народа что-то жарко обсуждала. На Владимирской улице я увидел необычно большое скопление публики, она все прибывала со стороны Невского, и вскоре вся улица была запружена толпой. Я с трудом протискался дальше. Дойдя до угла Владимирской и Невского, я увидел поразительную для меня, конечно, в те дни картину:

Невский, в сторону Адмиралтейства, был почти очищен от публики. По улице галопом, развернутым строем, проносились казаки 1-го Донского Его Величества полка и взводы конной полиции. Немногие прохожие, задержавшиеся в этой части Невского, пугливо жались к стенам домов. Со стороны же Николаевского вокзала медленно двигалась сплошной стеной толпа, на мой взгляд достигавшая до тысячи человек. Вдруг над ней заколыхались красные тряпки, надетые на палки. В задних рядах послышалось нестройное пение Марсельезы. Вот толпа совсем близко от меня… В невольном бешенстве я сделал к ней несколько шагов. В этот момент из ее передних рядов выскочил какой-то мальчишка лет семнадцати, определенно семитского типа, в форме коммерческого училища с криком: «Товарищ! Долой войну!»

Меня взорвало. Я выхватил из кармана своего полушубка маузер и, направив на него, не своим голосом крикнул:

– Я тебе… такую «долой войну» покажу, что ты своих не узнаешь!

Я совершенно озверел в этот момент. Револьвер мой зловеще щелкнул, но выстрела не последовало. Сгоряча я забыл его передернуть, а в стволе не было девятого патрона.

С пронзительным воплем коммерсантик схватился за голову руками и в ужасе шарахнулся на Владимирскую. В наседавшей толпе послышались угрожающие крики:

– Офицер! Стрелять хочет. Бей его!

«Ну, кончено!» – подумал я и судорожно сжал в руке револьвер.

Меня спас взвод казаков, налетевших в это мгновение на толпу, она дрогнула и бросилась врассыпную.

Быстрыми шагами пошел я по Невскому к Гостиному Двору и по почти безлюдным улицам добрался до знакомых.

27 февраля я опять приехал в Петербург. Положение значительно ухудшилось и стало крайне обостренным. В нескольких местах воинские части и полиция применяли оружие против демонстрантов. Фабрики и заводы бастовали. Началось брожение в частях гарнизона, а некоторые части, например волынцы^[17], хотя и не целиком, перешли на сторону восставших.