Сергей Марков
Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918

Знакомые «полковника Иванова» по Киссингену впоследствии писали генералу Думбадзе прошения, хлопоча о въезде в Ялту для кого-либо из своих родственников или знакомых, и бумаги подписывали так: «известный Вам по Киссингену и т. д.».

Глава III

Когда я с воспитательницей в апреле 1909 года приехал на лето к матери в Ялту, я нашел Думбадзе в радостном, приподнятом настроении.

Было получено известие, что этим летом их величества с семьей после семилетнего отсутствия намерены поселиться на лето в Ливадии, где шла большая подготовка к приему высоких гостей.

Яркое летнее солнце купало лучи свои в синем, казалось, уснувшем море. Только изредка легкий бриз шевелил зеркальную гладь бирюзовых волн. Быстрые волны, набегая одна на другую, с тихим шумом разбивались о набережную.

Тихо покачиваясь, стояли на рейде изящные светло-зеленые миноносцы, расцвеченные флагами. Белые фигурки матросов бегали по палубе, лихорадочно натирая до умопомрачительного блеска последние медные части.

Набережная и весь прибрежный район были запружены бесконечной толпой народа. Белые туалеты дам смешивались со скромными нарядами местных обывательниц, элегантные штатские терялись в толпе татар в их золотом расшитых национальных костюмах. Всеобщее внимание привлекали татарки, закрытые вуалями, в маленьких шапочках; красные фески турок яркими пятнами алели на фоне пестрой толпы, которая шумела и волновалась.

По набережной то и дело проносились автомобили и вереницами ехали бесчисленные ландо, фаэтоны и экипажи. На молу зеленой полоской виднелись войска. Золотые орлы на Царской беседке ярко блестели под лучами южного солнца.

– Идет! Идет! – пронеслось в толпе.

И глаза всех устремились в безбрежную голубую даль. На высоте Ай-Тодорского маяка появился дым, и в море можно было различить императорскую яхту «Штандарт» и за ней в кильватерной колонне два крейсера.

Толпа замерла. Сотни биноклей были направлены навстречу тихо идущей эскадре.

Я со своей воспитательницей стоял возле самой беседки на молу. Мое сердце учащенно билось от радости и волнения.

– Сейчас, сейчас я увижу государя, государыню и всех, всех!

Это было для меня несказанной радостью. В беседке произошло движение. Все становились по местам. Нарядная группа дам слева, а представители власти, города, губернии и различных учреждений справа.

На лицах всех заметно было волнение. Я смотрел на свою мать. Она стояла с букетом дивных чайных роз среди собравшихся дам. Легкий румянец залил ее щеки. Она была совершенно спокойна, но в ее чудных глазах проскальзывало внутреннее невольное волнение. И.А. Думбадзе в походной парадной форме отдавал последние распоряжения.

Напряженно смотрю на этого коренастого старика с пронзительными карими глазами, орлиным взглядом оглядывавшего роту почетного караула, с иголки одетую, в струнку подтянутую и по нитке выровненную.

Красавец «Штандарт» медленно подходит к молу. Все затихло в напряженном ожидании. С молниеносной быстротой был спущен покрытый красной дорожкой трап.

Начальствующие лица поднялись наверх с рапортами.

Но вот, вот…

Государь в белом морском кителе, за ним государыня в белом платье, наследник в матросском костюме и великие княжны Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия медленно сходят с трапа. За ними следуют лица свиты.

– Смир-р-р-но!

– Слушай, на караул!

Слышится команда, щелкнули винтовки. Музыка заиграла: «Боже, царя храни!»

Громовое «ура!» раздалось по молу и волнами стало передаваться по всей набережной.

Чарующая улыбка играла на лице государя. Его глаза были полны величественной красотой и бесконечной добротой.

Я впился глазами в государя. Я видел, как моя мать, низко склонившись в глубоком поклоне перед государыней, передала ей букет.

– Здорово, виленцы!! – слышится тихий, спокойный голос государя.

– Здравия желаем, ваше императорское величество! – несется в ответ.

Раскаты громоподобного «ура!» заглушают все. Под звуки церемониального марша рота молодцевато проходит перед государем. Их величества садятся в экипаж, который медленно трогается в город. За ними следуют экипажи великих княжон и экипажи свиты.

Кортеж открывают, очищая дорогу, несколько конных татар в расшитых золотом куртках на великолепных конях, за ними в фаэтоне, стоя во весь рост, едет Иван Антонович. В глазах его блестят слезы неизъяснимого счастья.

Толпа вплотную идет с царскими экипажами. Нигде на пути всего следования не видно ни одного городового, ни одного полицейского чина. Здесь этого не нужно. Государь у себя дома.

Путь следования кортежа засыпается цветами. Величественное пение родного гимна тысячной толпой сливается в один гул с перезвоном колоколов церквей. На всех лицах написано невыразимое счастье. А кортеж все удаляется.

И вскоре на высоком флагштоке в Ливадии взвился огромный императорский желтый штандарт с черным орлом посредине. Их величества въехали в свое имение…

Так в 1909 году Ялта встречала своего державного повелителя и своего любимого царя!

Я помню, как мой покойный отчим весь сиял от счастья, рассказывая нам в кругу семьи о том, как были довольны их величества устроенной им встречей. Для него лично пребывание царской семьи в Крыму было тяжелым нравственным мучением. Он страшно нервничал, беспрестанно беспокоясь о безопасности их величеств, терял аппетит и скверно спал по ночам. В его кабинете, кроме городского, появились еще два телефона: один, связывающий его с дворцовым комендантом генерал-майором свиты его величества Дедюлиным, моим дальним родственником, приходившимся моему деду племянником, благороднейшим и прекраснейшим человеком, искренно преданным их величествам, а другой – с исправником М.И. Гвоздевичем, талантливейшим человеком, сделавшим блестящую карьеру из простых урядников и бывшим правой рукой И.А., являясь, в сущности, главным центром охраны их величеств.

В этом году царская семья жила в последний раз в так называемом старом дворце, небольшой двухэтажной деревянной постройке, совершенно устаревшей и бесстильной, выкрашенной в коричнево-красный цвет.

Дворец имел плоскую крышу, обнесенную балюстрадой, а верхний этаж – большие балконы, поддерживаемые колоннами, делавшими комнаты нижнего этажа абсолютно недоступными для солнечного света и бывшими благодаря этому очень сырыми. Обстановка дворца была более чем скромная, а белая столовая напоминала скорее оранжерею.

Но все же дворец был по-своему красив, особенно благодаря многолетней глицинии, густо разросшейся по стенам и окутавшей его нежно-зеленой листвой. Во время ее цветения дворец был очарователен. Еще издали привлекал он внимание разнообразием оттенков и цветов от нежно-лилового до темно-василькового.

Свита жила в нескольких, также мало удобных, старых домах. Освещение в Ливадии в это время было керосиновое, дворец же освещался старинными масляными лампами.

Но отсутствие элементарных удобств нисколько не повлияло на их величества, и они были счастливы представившейся им, как им казалось, почти неограниченной свободой. Целые дни они проводили на воздухе, гуляя по обширному вековому Ливадийскому парку, а иногда и вне его, делая прогулки по окрестным горам. Государь много ездил верхом. Как часто приходилось мне видеть его совершенно одного, прогуливающегося с палочкой в руках в виноградниках неподалеку от нашего дома!

Когда мы, дети, играя около дома, видели издалека белое пятнышко на фоне сине-зеленой листвы высокого виноградника, распланированного в идеальном шахматном порядке, мы с криками:

– Государь! – как бешеные бежали к нему, желая хоть на минутку увидеть своего любимого царя.

Государыню часто можно было видеть в городе с великими княжнами и с А.А. Вырубовой, ее бывшей фрейлиной, с которой императрица была очень дружна, разъезжавших в простом скромном экипаже за различными покупками по магазинам. Присматриваясь к жизни царской семьи во время их первого, а в особенности во время последующих приездов, я все больше привязывался к ней, поражаясь исключительной скромности их семейного быта.

Образ жизни императорской семьи мог бы служить идеальным примером не только нашей аристократии, но и семьям среднего достатка, зачастую жившим не по средствам. В Ливадии жизнь их величеств напоминала жизнь простых русских помещиков, влюбленных в природу, в ширь бесконечных полей и прохладную тень вековых лесов.

В Царском Селе их образ жизни, несмотря на величественность окружавшей обстановки, был скромнее жизни многих командиров гвардейских полков. Обладая огромными богатствами, царская семья проживала такие средства, которые даже для князей Юсуповых, которые жили гораздо шире и более открыто, чем семья русского императора, были небольшими. Эта скромность и замкнутость жизни их величеств имела и свои невыгодные последствия. Русский народ не оценил ее. Государь, имевший все данные быть популярнейшим монархом в России, таковым никогда не был, так как народ его мало видел, а когда и видел, то большей частью бывал поражен скромной внешностью государя, иногда даже терявшегося на раззолоченном фоне яркой красочной свиты, окружавшей его. Даже настоящая внешность государя была мало известна народу, так как все те доступные ему царские портреты-олеографии были первых дней его царствования и с годами совершенно не изменялись, а исполнение таковых было настолько плохо и аляповато, что благороднейшие и привлекающие к себе черты государя искажались на них до неузнаваемости. Портреты государыни были и того хуже, портретов великих княжон почти не существовало, а когда родился наследник, то я отлично помню, что, несмотря на то что прошли года, в народе был распространен портрет государыни, державшей на руках годовалого наследника, хотя в это время последний был уже большим и резвым мальчиком. Не удивителен ли поэтому доподлинно мне известный факт, когда двое крестьян, приехавших из деревни и увидевших впервые государя, заспорили между собой, кто государь, тот ли скромный офицер с орденом на груди или рядом с ним стоявший свитский генерал в парадной форме, при ленте и с грудью, увешанной орденами.

Надо сознаться, что мы не умели, а быть может, не хотели популяризировать в народной массе своего царя, в то время как в соседней Германии чуть ли не каждую неделю в десятках тысяч экземпляров, прекрасно исполненных по последнему слову техники и стоящих пфенниги, выпускались портреты императора Вильгельма во все моменты его жизни, начиная с дворца и кончая охотой и посещением фабрик и заводов.

Глава IV

Среди самой царской фамилии замкнутость жизни их величеств производила отрицательное впечатление, так как они были обижены, что установившийся при прежних императорах сбор членов императорской фамилии по известным дням за семейными обедами у государя в начале царствования мало соблюдался, а потом и совсем прекратился. Свита, по крови и плоти принадлежавшая в своем большинстве к высшему русскому обществу, тоже была удручена такой семейной идиллией монархов, а общество прямо-таки негодовало на это, как мешавшее его общению с царской семьей, при котором оно могло рассчитывать на те или иные милости стола.

Виной этого был государь как глава семьи.

Он безумно любил императрицу, по натуре очень застенчивую и скромную женщину, любящую жену и мать, как сначала, так и в продолжение всего царствования беспредельно любившую своего мужа и свою семью. Она отдавала все свои силы воспитанию детей и была счастлива тихой жизнью в тесном семейном кругу, а государь не хотел нарушать ее счастье. В государе она встретила полную гармонию со своими мыслями, чувствами и желаниями. Но злые люди, гнусная людская молва, паутина сплетен избрали эту кристально чистую женщину предметом своих беспочвенных нападок.

Я не выражусь сильно и буду прав, если определю государыню Александру Федоровну как самую несчастную и самую непонятую не только у нас в России, но и за границей женщину. То, что ей пришлось перенести и перестрадать, является величайшей трагедией, которая когда-либо падала не только на женщину, но и вообще на человека за время его земного существования.

С чего началась жизнь государыни при приезде ее невестой будущего русского царя в Россию? Задавали ли многие себе этот вопрос? К сожалению, многие лица, я не говорю даже о нашей развинченной, морально испорченной и физически ослабленной интеллигенции, в своем облике потерявшей все русское и увлекающейся западными социалистическими бреднями, но даже наше общество, считавшее себя «солью земли», якобы обиженное государем, в ослеплении своем бросало грязнейшие обвинения по адресу государыни.

Двадцатидвухлетней очаровательной принцессе Алисе Гессенской по приезде своем в Россию пришлось пережить совместно со своим будущим царственным супругом его большое горе – незаменимую утрату любимого отца, одного из великих русских императоров. Потом последовала Ходынка с ее тысячей невинных жертв, и на крови их прошел величайший день в жизни каждого монарха, знаменующий начало царствования, день священного коронования и миропомазания… Затем последовало долгое десятилетнее ожидание рождения наследника, омраченное войнами, китайским восстанием и несчастной Русско-японской войной.

Будучи лютеранкой по рождению, государыня, несмотря на то что приняла православие уже в зрелые годы, впитала его заветы со всем пылом молодой религиозной души, без малейшего ханжества, нигде публично не подчеркивая своей искренней любви к обрядности и сущности нового для нее понимания учения Христа. Она вся отдалась ему, увлекшись скрытым духовным содержанием нашей религии. Она сделалась действительно православной и по духу, и по мысли, не в пример нам, многим, видящим истинное православие в часто механической установке свечей перед святыми угодниками и хождении в церковь в положенные дни. Государь, тоже глубоко религиозный человек, вполне разделял влечение своей молодой супруги. С годами, полными горя и неудач, мистицизм государыни развился еще сильнее. Мистицизм государыни был чисто религиозного характера, ничего общего не имевшего со спиритизмом, которым во всех видах увлекалось петербургское общество. К числу поклонников такого мистицизма принадлежали некоторые члены императорской фамилии, в среде которых появился некий доктор Филипп, бывший не то хорошим медиумом, не то обладателем дара гипноза, а по-моему, просто ловким шарлатаном. Скажу только, что, появившись в среде старших великих князей, в серьезности и в жизненной опытности которых молодым их величествам не приходилось сомневаться, Филипп проник и в императорский дворец, где как будто производил своими предсказаниями и оригинальностью толкования некоторых вопросов известное впечатление и на их величеств.

Увлекались одно время их величества и знаменитым отцом Иоанном Кронштадтским, что было совершенно неудивительным, так как отец Иоанн пользовался огромной известностью и популярностью не только в Петербурге, но и во всей России. Он был незаурядный человек, искренний молитвенник перед Господом, обладая исключительной силой воли, умением подчинить массы своему влиянию, и его молитвы действительно во многих случаях были целебны для больных, к нему обращавшихся. Это было установлено с совершенным беспристрастием официально.

Рождение наследника государыней не принесло желанного покоя и счастья. На пятом году жизни у него обнаружились признаки гемофилии^[5] (кровь не свертывается, и потому малейшее ранение грозит кровоизлиянием), или так называемой гессенской болезни, получившей такое наименование, потому что ею наследственно страдает мужское потомство великого герцогского Гессенского дома, причем болезнь эта передается от матери, независимо от отца и только мужскому потомству, никогда не распространяясь на женское, и таким образом, только мать является косвенно как бы виновницей болезни своего сына.

Этой же болезнью, например, болен старший сын сестры государыни, принцессы Ирэны Прусской, которая замужем за братом императора Вильгельма, принцем Генрихом Прусским, принц Вольдемар Прусский, у которого из-за этой болезни одна нога короче другой.

Я думаю, что не только всякая мать, но и вообще всякий здравомыслящий человек поймет, что пережила государыня, когда заболел этой болезнью ее единственный сын. Поймут ее муки и терзания. И неудивительно, что в этот период тоски и отчаяния государыни и всей царской семьи вблизи ее появился новый человек, за которого несчастная государыня ухватилась, как утопающий за соломинку.

Этот новый человек был Распутин. Мне придется остановиться на этой личности, по вине нас самих сделавшейся всемирно известной, и, как ни хотят нас уверить, что он был роковым для России, но, по моему глубокому убеждению, если бы не было Распутина, то «таковой» был бы все равно создан из другой личности, а того, что стряслось с нашей несчастной Родиной, все равно нельзя было бы предотвратить, как нельзя объять необъятного…

Я должен оговориться и подчеркнуть, что все, что я пишу о Распутине, мною не вычитано из газет и журналов, а является лишь частью того, что я лично видел и слышал от лиц, безусловно заслуживающих доверия, или близко знавших Распутина, или имевших к нему какое-либо касательство.

Будучи воспитан в семье, определенно враждебно настроенной к нему, я полагаю, что все, что я пишу о Распутине, настолько беспристрастно, насколько человеку вообще может быть доступно беспристрастие. Как раньше Филипп, Распутин появился в Петербурге в гостиных великих князей, увлекавшихся сперва французским «провидцем», а потом Распутиным, и сразу сделавших его чрезвычайно популярным. Первыми обратили внимание на простого, но незаурядного сибирского мужика, совершившего паломничество в Иерусалим, епископы Феофан и Гермоген, которые были поражены обширным кругозором и необыкновенной остротой ума этого типичного русского странника, которых так много ходит на Руси. Особенно их поразило паломничество Григория Распутина пешком в веригах из Сибири. Я не отрицаю, возможно, что Распутин благодаря своей проницательности, увидев, что им заинтересованы столь популярные личности и высокообразованные иерархи Русской церкви, совершил это подвижничество и самоистязание для поднятия еще большего интереса к своей личности, но все же этот странник выделялся из ряда других и славился на всю свою округу как врачеватель от болезней и ясновидящий.

Действительно, несмотря на совершенно неблагодарную внешность простого сибирского мужика, в выражении его глубоко сидящих синих глаз виднелось что-то необъяснимое, властное и одухотворенное. В этом я сам убедился лично, когда случайно и только на несколько коротких минут встретился с Распутиным на улице.

Я должен удостоверить, что общесложившееся убеждение, что фамилия Распутин является прозвищем его со стороны односельчан за его якобы распутную жизнь, не имеет под собою никакой почвы, так как я сам на его родине смог убедиться, что и предки Распутина, сибирские переселенцы, чуть не со времен Екатерины носили эту фамилию, так как обосновались на перекрестке, то есть на распутье двух больших трактов. В равной мере и приписываемое Распутину конокрадство является вымыслом. Семья Распутиных была всегда зажиточной.

С рекомендациями епископов Феофана и Гермогена Распутин появился на великокняжеском горизонте. Повторяю, что в России имелись лица, которые стремились оклеветать их величеств еще до появления Распутина, которым только воспользовались в своих целях, и давно распускали гнусные слухи о каких-то «особых» взаимоотношениях государыни то с генералом Орловым, умершим от чахотки в Каире, то с флигель-адъютантом Н.П. Саблиным или, наконец, о каких-то «таинственных влияниях» некоего психографолога Моргенштерна, о котором речь будет ниже.

С момента появления Распутина травля государыни и всей царской семьи была поднята, как никогда, сильно. Особенно было на руку клеветникам то, что посещения Распутиным дворца обставлялись таинственностью, и они ткали на этой канве чудовищные и нелепые слухи и сплетни. Мне первое время также было непонятно это обстоятельство, но впоследствии все стало ясным. Их величества, сознавая, что могут пойти те или другие слухи о Распутине, и не желая, чтобы кто-либо вмешивался в их личную жизнь, не хотели афишировать посещения Распутиным дворца, но это вызвало как раз обратное действие.

Вопреки установившемуся убеждению, что Распутин считал и выдавал себя в глазах царской семьи за святого, я должен засвидетельствовать, что Распутин всегда негодовал, когда кто-нибудь называл его святым, говоря, что такой человек, как он, святым быть не может и что государь даровал ему право лишь молить о прощении грехов и помощи таким же грешным людям, каким является и он сам.

От предложенного ему священнического сана он категорически отказался, заявив, что он священником быть не может и что он просто-напросто «божий человек», который призван для того, чтобы напомнить о присутствии Бога и необходимости молиться Ему. Прими Распутин священство и появляйся легально во дворце, мне кажется, большая половина сплетен о нем в связи с царской семьей отпала бы сама собой. Я не хочу настаивать на том, как помогали несчастному наследнику при его страданиях молитвы Распутина. Улучшения в его болезнях можно объяснить гипнотической помощью Распутина, или же, наконец, эти улучшения в его здоровье происходили нормальным путем, случайно совпадая с появлениями Распутина.

Как бы там ни было, но сами факты улучшения здоровья или выздоровления остаются несомненными. Не кто иной, как Распутин, за несколько лет до революции сказал, что с его, Распутина, смертью на Руси случатся великие волнения, все будет залито кровью и наследник заболеет. Кто же, как не он, в свое время предсказал неудачный исход войны, будучи против нее?

По поводу первых двух моих замечаний, помогали ли наследнику молитвы или гипноз Распутина, скажу следующее: совершенно несомненно, что Распутин обладал громадной гипнотической силой, и, когда мне приходилось спорить об этом с известными мне поклонниками и поклонницами Распутина, чего я из чувства корректности старался избегать, мне неизменно отвечали:

– То, что вы называете гипнозом, это не гипноз, это особенная, Богом данная сила, могущая быть только у искреннего молитвенника и поборника православия… Григорий Ефимович врачует глубиной и проникновенностью своей молитвы!

На этом мой спор, естественно, прерывался. Одно было только для меня ясно, что будь Распутин не тем, чем он был, а, предположим, профессором медицины какого-либо университета, то он так легко к царской семье не попал бы и такого впечатления не произвел бы. Это может показаться странным, но это так, и вот почему: сколько настоящих русских семейств верило и верует в силу молитвы различных юродивых и по миру ходящих странников, относясь критически к врачебным способностям известных врачей, лечивших силой внушения и зачастую очень успешно. Чем же семья русского царя не была русской семьей? Или ей не дано право быть таковой?

Совершенно естественно, что, если бы подобное встречалось в семье какого-либо даже очень высокопоставленного лица, принимавшего у себя странников, оно было бы не на виду, и этим никто бы не интересовался. Положение царской семьи было совершенно иное, жизнь ее протекала у всех на глазах, и ее хотели опорочить и опорочили.

Распутину также приписывали участие в делах управления Россией, влияние его в этом направлении на государя. Словом, силились изобразить его человеком государственного ума, которого у него на самом деле никогда не было. Распутин был лишь бессознательной пешкой в руках тех, кто сразу учел всю выгоду использования для себя положения Распутина. Из Распутина сделали ходатая по делам у их величеств, и более умные и пронырливые царедворцы и сильные мира сего умело играли его же именем «на понижение» тех, перед которыми они раболепствовали. Результаты этой двойной игры скоро сказались, и несчастная Россия дождалась «великой бескровной»^[6].

Можно с положительностью установить, что не министры были марионетками Распутина, а, напротив, он сам был таковой в их руках. Безграмотные записки Распутина: «милой, дорогой, сделай» или «дорогой, устрой» – стали общеизвестными; ими возмущались, но ими пользовались… Напрасно думают, что виною гибели России было моральное разложение святой и чистой царской семьи, принимавшей у себя простого мужика Распутина и видевшей в нем спасение и избавление от мучений их горячо любимого маленького страдальца. Нет! Тысячу раз нет… Государь или его семья в гибели нашей несчастной Родины не повинны! Виноваты в этом мы все, принадлежавшие к русскому обществу и воображавшие, что мы «соль земли русской», и ничего для русского народа не сделавшие. Виновата наша интеллигенция, оторванная от народа и растлившая его, а больше всего виноваты опять-таки мы, так как мы в нашу среду принимали этого сибирского мужика, не веря в его святость, не ища в нем спасения от болезней, а пользуясь им лишь в корыстных целях, выклянчивая у него его безграмотные записки…

Поздно опомнился князь Юсупов, в свое время дневавший и ночевавший у Распутина! Ни к чему было играть на трескучем патриотизме монархисту Пуришкевичу и пачкать свои руки в гнусном деле предательского убийства. Выстрелом князя Юсупова Россия была ввергнута в пропасть, и лужа крови в особняке на Мойке обратилась в океан, затопивший нашу Родину. Мне не хочется марать страниц своих воспоминаний подробностями этого убийства. Желающие могут ознакомиться с ними из первоисточников, прочтя возмутительные, циничные излияния Пуришкевича и воспоминания князя Юсупова.

Если же и оправдывать такой способ удаления Распутина, то разве можно было его убивать в момент войны, в момент величайшего напряжения народных сил? А если решиться его убить, то разве таким низким способом, каким убили его эти господа, предательски, в спину? Такими методами пользуются лишь уголовные, профессиональные убийцы. Шарлотта Корде^[7] так не убивала. Об этом следовало бы подумать сиятельным убийцам, так как даже убийство подчас может быть красивым!

Еще менее достоин поступок князя Юсупова, письменно клявшегося в письме к государыне «именем князей Юсуповых», что не только он не убивал, но что и вообще у него в доме в памятную ночь на 17 декабря 1916 года никакого убийства не было…

Нет ничего удивительного, что Россия, дожившая до таких князей и до таких понятий о княжеском слове, дожила и до Троцкого с Лениным с циничным отрицанием старых договоров и обязательств. Бедный государь! Несчастная Россия!

Мы не были достойны такого благородного, мягкого и доброго монарха. Не надо забывать, что если Россия когда-то и была велика и могуча, то это в царствование императора Александра III, мощной рукой державшего всю страну в трепете и повиновении, и во время Петра Великого, расправлявшегося своей дубинкой со своими придворными и сотрудниками.

К сожалению, у государя не было мощной руки своего родителя, и он не унаследовал дубинки своего великого предка, и, будучи бесконечно добрым человеком, еще по наблюдению моего деда, говорившего об этом отцу, государь зачастую принимал разнородные решения, не желая огорчать докладчиков своим отказом по поводу тех или других их соображений.

Волею судеб этому искреннему стороннику мира пришлось пережить три войны. И если можно в чем-либо винить государя, и если вообще возможно такое обвинение, то только в твердом соблюдении раз данного слова даже в такой момент, когда это соблюдение было, быть может, не к выгоде управляемой им страны.

Кроме этого, государь был слишком большим семьянином, бережно охранявшим свой семейный покой, совершенно забывая, что бремя монарха зачастую не вяжется с семейным счастьем и даже подчас идет против него, что у монарха не может быть той семейной жизни, о которой привык мечтать государь. Но разве за это имеет кто-либо право винить его?